Больше всего с ночи восемнадцатого Эдвард ненавидит сюрпризы и неопределенности. Будь его воля, стер бы даже полутона красок. Ясности и четкости – вот чего хочется. И ни граммом больше.
Может быть, это и подталкивает к неожиданному решению. Даже не решению, рвению сказать. Хочется и… все. Просто хочется. Почему-то именно сейчас.
Вопросительно взглянув на Беллу, пока Эсми отвлекается на унос грязных тарелок, Каллен-младший нерешительно касается пальцами ее живота. Ждет позволения.
Белла дает его, целомудренно и мимолетно поцеловав мужа в губы. Ее беззвучный шепот «Да» ему прекрасно слышен.
Поэтому, когда Эсми возвращается, а Карлайл наполняет опустевшие стаканы соком, Эдвард, взяв девушку за руку, говорит:
- У нас есть еще одна новость.
Родители с интересом и серьезностью смотрят на них обоих. В глазах Эсми затесалась робкая надежда, а во взгляде Карлайла – капля хмурости. Они все во внимании.
И в этой атмосфере, в этой по-настоящему домашней обстановке, когда вокруг родные стены, когда рядом родные (пусть даже и не все) люди, когда тепло и спокойно, когда прежняя жизнь совсем рядом, едва ли не стучит в окно (банальная ведь ситуация – объявление о беременности), а Пиджака нет и в помине, Эдвард неожиданно чувствует себя счастливым. А еще гордым. А еще – настоящим. Мужчиной.
И без робости смотрит прямо в серые глаза отца.
- У нас получилось, - победно заявляет он, с нежностью оглянувшись на Беллу, - у нас будет ребенок.
Вскрикнув, эмоциональная Эсми вскакивает со своего места, распахнув невестке объятья. Сначала Белла, потом – Эдвард. Она целует их обоих. Она счастлива ничуть не меньше. В зеленых глазах безбрежный восторг.
- Молодцы, какие молодцы, Карлайл! - щебечет она, приглашая мужа влиться в атмосферу всеобщего празднования. - Видишь, а я говорила! Я знала это!
Мистер Каллен сдержанно кивает, но улыбки (неужели?) скрыть даже ему не удается. Хмыкнув, он поднимается со своего места, обогнув жену. Эдвард настороженно следит за действиями отца, не готовый к объятьям. Ограничивается рукопожатием, не глядя на недовольное лицо матери.
Впрочем, для Карлайла его отказ не является поводом для обвинений. Он на удивление великодушен сегодня.
- Поздравляю.
- Спасибо, отец.
Сдержанно и коротко. Спокойно.
Эсми это, конечно, не нравится.
- Побольше эмоций, мальчики! - велит она, следя за горящим взглядом Беллы. - Разве это не повод для радости? Дети – цветы жизни, а внуки – ее смысл!
И она начинает закидывать Беллу вопросами о том, как давно они знают, кто это будет, кого она хочет… Эдвард пытается участвовать в разговоре и брать огонь на себя, спасая жену от излишнего маминого энтузиазма, но сегодня это, кажется, ни к чему.
Белла по-прежнему рядом с ним и по-прежнему держит его за руку, но отвечает не просто ради вежливости. Ей действительно хочется это обсудить. Эсми интересно, Эсми спрашивает…
Каллен-младший чувствует укол совести за то, что не уделил такой важной для девушки теме столько внимания. Она ждала, что и он на подобное известие среагирует так же, так же будет расспрашивать, а вместо этого…
Однако, как ни странно, из неловкости и смущения его вытаскивает на поверхность Карлайл. Негромко предлагает прогуляться и дать женщинам вволю наговориться. А чай?.. Чай – потом.
- Ты идешь? – поворачиваясь к нему, спрашивает Белла. Готова к любому ответу и к любой, если нужно, его реакции. Ее преданность поражает.
- Да, мы прогуляемся, - мужчина принимает решение достаточно быстро, облизнув пересохшие губы и не особо о нем думая, - где-то полчаса…
- Отличная идея! – воодушевленно поддерживает Эсми, ласково ему улыбнувшись, - у нас как раз есть чем заняться…
Они с отцом вдвоем выходят за дверь. И сегодня Карлайл пропускает сына вперед. Впервые, наверное, в жизни.
Один из плюсов этого дома – дорожка, ведущая с участка дома прямо к лесу. Он небольшой и достаточно редкий, так что никаких диких животных, кроме ежиков и мышей, пару раз пробегающих мимо за всю дорогу, нет вокруг на километр. Но атмосфера величественная и настоящая. Истинно лесная. Под ситуацию.
Эдвард идет рядом с отцом, глядя на темное небо, на плывущие мимо облака и шумящие кроны высоких деревьев. Дорожка хорошая, удобная. В детстве он обожал играть на ней в догонялки с Эмметом.
За пять минут пути никто не произносит ни слова. Эдвард не знает, о чем следует говорить и о чем собирается говорить Карлайл, а тот, судя по всему, не имеет представления, с чего начать. У него тоже есть новость.
Молчание и нерешительность перебиваются действиями Каллена-старшего. Он достает из кармана черной куртки сигарету, намереваясь закурить. Крохотный язычок пламени, вспыхивающий в темноте, взрывной волной ударяет по памяти Эдварда.
- Не смей, - шипит он, чуть ли не до крови прикусив язык.
«Есть закурить?» - бас Пиджака словно бы эхом отдается от близстоящих сосен.
Карлайл немного теряется.
- Только не забивай мне голову заботой о здоровье, - хмуро предупреждает он.
- Если ты станешь курить, я уйду, - безапелляционно заверяет Эдвард, останавливаясь посреди дороги. Уж слишком живо воспоминание – в том числе о недавней ночи на плохо освещаемой аллее, – чтобы спокойно его перетерпеть.
Мужчина смеряет сына удивленным взглядом. Пытается понять, серьезно тот или нет.
Вывод делает правильный. Убирает сигарету обратно в карман.
Тишина снова обволакивает их обоих. И снова не мешает идти, пиная ногами с дороги маленькие камешки.
- Эммет был сильно расстроен моим отсутствием? – нерешительно интересуется Эдвард, мобилизуя все силы для этого вопроса. Хоть что-то, но, черт подери, надо сегодня сказать.
- Даже если так, он не сказал нам, - Карлайл пожимает плечами, оглянувшись на пролетающий мимо сухой кленовый листок, - он весь вечер смотрел на Розали.
- Уверен, она была этому рада…
- Он сделал ей предложение в среду, Эдвард, - отец останавливается, принуждая Эдварда остановиться следом. Смотрит ему прямо в глаза.
- «Да»?..
- Да. Она сказала: да.
- Белла знает?
- Роуз не смогла ей дозвониться, - Карлайл хмурится, подмечая каждую эмоцию сына, - никто не смог, Эдвард. Ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу. Где вы были?
- Дома, - мужчина сам себе не верит. Но что-то более правдоподобное придумать просто не в состоянии.
- Нет. В пятницу ей никто не открыл, - Каллен-старший жаждет правды. Эдвард видит это. Не может отрицать.
- Это важно? – устало спрашивает он.
- Да, Эдвард, - Карлайл пускает в глаза жесткость, - вы ведь были в больнице, правильно?
У мужчины неприятно сосет под ложечкой. И снова это ощущение контроля, неравенства… черт! Элиот знает, отец знает… у них свои источники?
- Откуда ты?..
- Не имеет значения. В чем причина?
Допрос. Сегодня. Ну почему, почему все сегодня?
Эдвард внезапно ощущает странную усталость. Хочется развернуться, вернуться в дом, забрать, прямо-таки вырвать из объятия Эсми Беллу и, приехав домой, поскорее лечь в постель. Обнять ее, прижать к себе, вдохнуть родной запах… уснуть. Надолго. До полудня, а может, и до вечера. Такого количества сил, как было сегодня потрачено, не планировались. Эдвард в принципе не думал, что они у него есть…
- У Беллы была угроза прерывания беременности, - незнакомым самому себе голосом докладывает он, утомленно выдохнув. Тайна была так себе. И плевать, что говорит он ее Карлайлу. Как там убеждала Белла – «Он твой отец»? Ну, пусть тогда этого и будет достаточно.
- Опасность миновала? – на лбу Каллена-старшего озабоченность обозначается пятью глубокими морщинками. Они же собираются у глаз.
Неужели его это волнует?
- Да, - отрывисто кивает Эдвард. Отворачивается от отца, раздумывая, стоит ли идти домой. Странное состояние, когда не хочется ни туда, ни обратно, накрывает с головой. Стой посреди леса, смотри на деревья и думай… думай о чем хочешь… пока не вернется желание действовать.
- Если надо, я найду доктора… - звучит аккуратное предложение.
- Все в порядке, отец, - повторяет Каллен. Сквозь зубы. Не хочет это обсуждать. Больше – нет.
Их опять накрывает молчание. Только теперь стоя на месте. Под соснами.
- Ладно, я в любом случае позвал тебя не за этим, - Карлайл тяжело вздыхает и, кажется, волнуется. По крайней мере, такого выражения на лице отца Эдвард не видел уже давно.
В воздухе витает напряжение… странное напряжение, необычное. Такое же ледяное, как и мелкие-мелкие снежинки, устлавшие недолговечным покровом землю меньше получаса назад.
- Эдвард, я хотел извиниться за среду… все мною сказанное тогда, по телефону, по меньшей мере недостойно поведения взрослого человека. Я не думал о том, что делаю.
Каллен фыркает – не столько от возмущения, сколько от глубочайшего неверия тому, что слышит, хоть и намерен отрицать:
- Мама заставила тебя это сказать?
Карлайл предупреждающе поднимает вверх указательный палец. Призывает дослушать.
- Не перебивай меня сейчас.
Делает глубокий вдох. Продолжает.
- Эдвард, тебе может казаться все что угодно в наших отношениях, но все время, с самого твоего рождения, я делал все, дабы воспитать из тебя настоящего мужчину и хорошего человека. Чтобы твоя жена всегда могла найти в тебе поддержку и утешение, как твоя мать во мне. Чтобы она не думала о том, на какие деньги вам жить и из чего готовить сегодняшний ужин. Чтобы главным в ее жизни были дети и ты, а не финансовые расчеты…
Каллен-младший поджимает губы. Еще более неожиданный, чем все предыдущие, поворот разговора ему не нравится. Уж слишком все… искусственно, наигранно звучит. Даже если принять во внимание, что говорят они посреди леса.
- И я, конечно же, твоих ожиданий не оправдал.
- Мне казалось, что да, - Карлайл признает неутешительную правду, - твои займы, твои доработки, вечная занятость и никакой определенности даже с домом… я был в ужасе.
Он усмехается. Сам себе. Натянуто и грубо.
А затем, к удивлению сына, выныривает из глубин прежней фразы на поверхность достаточно ровно и спокойно, без обвинений:
- До сегодняшнего дня, Эдвард.
- Ну, хоть ребенка зачать я в состоянии – уже плюс, верно? – саркастически усмехается Эдвард. А глаза предательски жгут наворачивающиеся слезы, являясь противовесом всему происходящему.
Вот где ненужная функция организма…
- Не только, - так же спокойно продолжает Каллен-старший, - рано или поздно у вас были бы дети, я в этом уверен. Речь о другом: сегодня за ужином я увидел, что ты стал для Беллы тем, кем должен был. Хватило одного взгляда на то, как вы шли к крыльцу.
- Я шел к этому крыльцу с ней трижды. Почему же только теперь? – оскалившись, задает вопрос мужчина. В груди что-то сжимает, а дыхание перехватывает. Откровенность – не его конек. Тем более с тем, кто совсем недавно был худшим вариантом для изливания чувств…
Карлайл готов к вопросу. А к ответу готов еще больше. Хоть мнимое спокойствие, смешанное с уверенностью, и притупляется.
- Я был у доктора в четверг, Эдвард, - заявляет он.
Мужчина почти физически чувствует, что в груди что-то вздрагивает. Несмотря на всю ненависть, на всю обиду, испытываемую к отцу, вздрагивает. Непозволительно больно. За последние дни эти слова стали страшнейшими из заклинаний и самым безжалостным из обречений.
- Доктора?.. – не надо. Ну не надо, пожалуйста. Что еще?!
- Доктора Маркса, если это что-то тебе говорит, - натянуто усмехнувшись, отвечает отец, - но это не суть.
Он на мгновенье прерывается. Всего на мгновенье, но Эдварду хватает, чтобы обнаружить все. В том числе легкую дрожь голоса, проявлявшуюся в Карлайле при нем лишь однажды, когда Эммет едва не утонул в горной реке во время их похода.
- У Маркса есть восемьдесят процентов подтвержденных подозрений, что у меня альцгеймер. «Предеменция», как он красиво выразился.
Выложив все карты и высказав правду, как обычно, по старой привычке, отец поднимает голову. Чуть выше, чем нужно. Ждет реакции, прожигая серым и всепоглощающим взглядом и лицом, испещренным морщинками. Терпеливо ждет…
А Эдвард не знает, в состоянии ли эту реакцию дать.
- Альцгеймер?..
- Если есть другое название, и ты хочешь его услышать, я его не знаю, - пытается шутить. Карлайл? Шутить?..
- Подожди… но это же не точно, - Эдвард хмурится, пытаясь как-то сопоставить услышанное со здравым смыслом, - он ведь не сказал, что так оно и есть?
Как плохой спектакль. Как гребаная сказка с ненужными персонажами и неправильным финалом. Нет настоящего, нет правды. Это все для смеху или для слез. Так, чтобы запомнилось…
Это его месть – за ожидания, за надежды, не воплотившиеся. Сейчас Карлайл закатит глаза, сожмет губы и, толкнув сына в плечо, убедит в своем черном чувстве юмора. Сейчас-сейчас…
Однако Каллен-старший молчит. Рушатся последние надежды…
- Эдвард, - Карлайл качает головой на его метания, серьезно посмотрев на сына и вдребезги разбивая наспех сооруженные теории, - не порти моего нового впечатления о тебе. Отрицание – не лучший вариант.
Мужчина до крови прикусывает губу, но обидеться не в состоянии. Не может сейчас.
Вместо этого, удивляя себя, Карлайла и, наверное, большинство безмолвных деревьев вокруг, впервые за долгое время, не до конца отдавая себе отчет в происходящем, слившемся в пеструю и быстротечную струю, разбивающую на части сознание, обнимает отца. Крепко и отчаянно. Будто бы от силы этих объятий что-то зависит.
Сжав губы, сдерживается, осознавая, что такого поведения Каллен-старший не оценит. Но отпустить его не может. Не хочет. Не станет.
Ни сейчас, ни потом.
- Нет… - бормочет, скатившись до постыдного детского тона.
Как по щелчку, как по сигналу, одни мысли меркнут, а другие возрождаются из пепла, появляясь на арене. И точно так - с чувствами. Смешанными, непонятным, но сильными. Очень сильными. И все они, как одно, главное, вспарывают кожу. Ощутимо ранят. Снова. Сильнее, чем когда-либо прежде.
- Эдвард, - предупреждающе зовет отец. Напрягается.
- Нет! – яростно, хоть и шепотом, выплевывает тот. И смаргивает пекучие слезы, послав куда подальше запрет на них.
Жизнь быстротечна, жизнь – непредсказуема. Один день может перевернуть все с ног на голову и огорошить невероятным фактом. Болезненным. Упрямым. Немыслимым. Теперь все это окончательно доказано.
«За жизнь платят смертью» - но не в прямом же смысле! Но не так же!
Кажется, понимает и Карлайл. По крайней мере, тоже себя отпускает. Сдается. Неожиданно, но сдается. Тоже сдается. И тоже обнимает сына. И тоже крепко.
- Я горжусь тобой, - сдавленно произносит, наверняка так же, как и Эдвард, сдерживая глупые слезы, - не глядя на все это вокруг. Я тобой горжусь, Эдвард!
Ну, вот они, те слова. Те самые, в которых любовь и признание, родительская гордость и уважение, доверие. Те, в которых нет ни капли фальши или притворств, которые чисты, как снежинки под ногами.
Они звучат – здесь, для него, от Карлайла. От самого Карлайла. В реальности.
И он не сомневается в них, не издевается, не шутит. Говорит от сердца.
Только вот незадача: чтобы услышать подобное, понадобилось тридцать лет воинственного молчания и одна неизлечимая болезнь…
Эдвард глубоко вздыхает, прикрывая глаза. И шепчет, крепче обхватив мужчину:
- Спасибо, папа…
Получасом позже, как обещали, они оба вернутся в дом. И оба, сидя друг напротив друга, будут пить чай с пирогом Эсми, обсуждая какие-то мелочи. Узнанная на улице правда покажется сном. Чаепитие – реальностью. И дом – просто домом. Родным и теплым.
Эдвард будет смотреть на мать, которая, по уверению Карлайла, и заставила его признаться в диагнозе сыну. Смотреть, как умело она наслаждается оставшимися им с мужем днями, и поражаться ее стойкости, выдержке и любви.
А еще будет смотреть на Беллу. На то, как она легонько пожимает его руку и как улыбается. Сочувствующе, с любовью. Она знает. Ну конечно же знает – отсюда и разговор в машине, отсюда и поддержка во время ужина. Они все, кроме него, знали.