Он не позволил ей остаться по той простой причине, что не доверяет себе. Не может понять, что происходит и в состоянии ли он справится, если что-то пойдет не так.
Эдвард ещё помнит накатившее безумие в ванной — без причины, без мыслей, просто так, из ниоткуда, подогнулись колени — вот и все — и то, как едва-едва поборол в себе желание вышвырнуть прибежавшую на шум жену из душевой кабинки. Руки гудели, желая за каждое прикосновение, за каждое слово, что было ей сказано под тёплыми струями, ответить ударом. И ещё одним, и ещё. Пока вода снова не станет розовой…
В тот раз ему удалось. В какой-то момент пелена спала, и, когда маленькие пальчики стали гладить его пострадавшую щёку, убивать расхотелось. Он помнит, что прижался к Белле, и помнит, как она что-то говорила ему, пытаясь утешить (успокоить?).
А потом снова — одежда. Какая-то одежда, какая-то просьба, так и не расслышанная. И новая волна ярости — в ней слишком легко было захлебнуться.
Эдвард помнит, как он стоял перед шкафом, пытаясь вспомнить, что сейчас должен сделать. Футболки, костюмы, рубашки — всё висело внутри ровным рядом, нужно лишь было сделать выбор. И то ему было не под силу. И то догадался, как следует поступить, лишь через несколько минут.
Пижама была слишком лёгкой, от дрожи не спасала. Но мужчина боялся, что если разденется снова, пробудет перед шкафом ещё столько же и уже не гарантировано, что вспомнит, зачем здесь вообще стоит.
Он взял подушку и одеяло — машинально, автоматически, без лишних мыслей. Просто взял — подошёл и взял. И в гостиную — причину, по которой не мог оставаться с женой слишком долго, в отличие от всего иного, он запомнил.
А она упиралась, не хотела уходить. Даже плакала вроде как. Глупая какая… с каких пор развитая интуиция не подсказывает, что рядом опасность?
Эдвард всерьез опасался, как бы безумно это не звучало, что, проснувшись среди ночи и забывшись, где находится, легко сможет закрыть беллино личико этой самой светлой мягкой подушкой и держать до тех пор, пока всякое сопротивление не исчезнет…
Это пугало и ошеломляло, даже больше — сводило с ума, но ничего, чтобы побороть это, он предпринять не мог. Не знал, что нужно. Гораздо безопаснее было отправить девушку подальше. И подольше. Хотя бы до утра… вдруг утром что-то изменится?
Эдвард ворочается в своей новой тесной постели, то и дело скользя ногтями по наволочке, издающей отвратительные звуки, но остановиться почему-то не может. Раз за разом вспоминает, раз за разом перебирает какие-то смутные мысли в голове. Такое ощущение, что там — дыра. Черная, как в космосе. Засосавшая в себя всё и всех вокруг. Будет ли возврат, возможно ли его оформить — неизвестно.
Закрывая глаза и борясь с непонятной энергией, спрятавшейся где-то внутри и замаскированной, он пытается заснуть. Двадцать минут, час… часы на стене поворачивают стрелки как ни в чём не бывало, отсчитывая его время. Быть может, хоть они смилостивятся… он слышал, что во сне вспоминается то, что было укрыто даже самой надёжной памятью. И хочет вспомнить. Хочет, потому что знает, что в противном случае может нанести непоправимый вред единственному важному для него человеку. А это уж никак непростительно… что в этом мире, что в другом.
Вокруг темно и холодно. Вокруг — кирпичи и тёмно-коричневая густая грязь в больших лужах. Вокруг витает страх с привкусом отчаянья и, кажется, алкоголя. Сколько же надо выпить, чтобы так…
Внезапный толчок. Болезненный, удушающий, срывающий с крика последние оковы. Сильный. Резкий. До того, что вздуваются вены на шее, а из глаз неостановимым потоком брызжут слёзы. Тело трясёт, колени подгибаются, и только то, что движение повторяется, помогает удержаться на ногах.
Стена с кирпичами становится нечёткой. Слёзы тому причина или то, что постепенно хочет удалиться куда-то подальше сознание, Эдвард не знает. Вокруг уже нет ни темноты, ни луж, ни сырости. Есть только запах спиртного — резкий, зловонный — и бесконечная боль. Раз за разом. Удар за ударом.
Неужели, если убивать, нельзя мягче, быстрее? Эта пытка никогда не кончится.
А над ухом слышится свистящее дыхание и полустоны, расползающиеся по закрытому ночному переулку. Они тихие — слышны только ему самому, — но оттого не менее явные. Что там происходит?..
— Достойный мальчик, — раздаётся приглушённый бас совсем рядом. Он словно бы вырастает из этих самых стонов, переливаясь среди них цветной радугой, — милый, милый мальчик…
И ещё больнее. В разы. Так, что щиплет в глазах.
— Милый… милый… — то же самое. Тот же звук. Другой голос, но тот же смысл, та же интонация. Пробирает до самых костей. До края сознания — самого далёкого, самого спрятанного — пробирает. И пытает. Как-то, что было недавно сзади, как та боль, которая бесконечно истязала всё тело.
Она здесь и сейчас. И источник её вовсе не в груди, как это бывает при кошмарах, не в ногах, когда те отнимаются, и даже не в голове, что вполне логично кошмарным сновидениям. Он… там. Там, где в принципе быть не может и где никогда не должен. Ни за что.
— Милый… милый… — продолжается. Жуткая какофония продолжается. Ей нет ни конца, ни края, она беспощадна. И вместе с ощущением свернувшегося клубка иголок сзади действует безотказно. Убивает.
Эдвард протягивает руки вперёд и в стороны, пытаясь найти, за что схватиться и вырваться. Плевать, будет больнее или нет. Если даже это возможно, то ему удастся перетерпеть.
Ничего не попадается — воздух пуст, вокруг ни единой зацепки. Только руки. Мягкие, аккуратные руки, сами подставляющиеся под его пальцы. Позволяющие сжать себя так крепко, как надо, даже если придётся сломать кости. Какие-то маленькие, чересчур жертвенные руки. И знакомые… знакомые по ощущениям.
— Тише, мой хороший, тише, — просит кто-то, когда он, не брезгуя, хватается за одну из предложенных ладоней, — ты дома… ты со мной и дома. Не бойся… не бойся… ничего не случится.
Голос срывается и, кажется, плачет вместе с ним. Но не умолкает. Не позволяет себе.
И снова:
— Милый мой, милый… — только теперь различие в том, что легонькие прикосновения чьих-то пальчиков пробегаются по его мокрому лбу, по шее со вздутыми венами, по груди с царапинами длинных ногтей — оттуда, из сна, он помнит — по щекам. Мокрым и солёным.
Эдвард резко втягивает воздух, которому, по какой-то невиданной причине, нет доступа в легкие. И снова, снова — в панике желая получить хоть один вдох. Его трясёт куда хуже, чем в обычной лихорадке, и нежный голос со своей обладательницей это замечает.
Становится мягче. Нежнее становится.
— Любимый, — зовёт, подкрепляя впечатление лёгким прикосновением губ к его пылающему лбу, — любимый, всё в порядке. Успокойся, и будет легче. Сейчас будет.
Маленькие пальчики уже на его шее. Они холодные, что добавляет дрожи, но зато привлекает внимание сознания. Они гладят его. Аккуратно-аккуратно — как самое хрупкое стекло из существующих. Гладят, не переставая приговаривать что-то о скором избавлении.
И вскоре спазм правда отпускает. Вопрос только, надолго ли?..
Эдвард делает рваные, недостаточные для заполнения легких вдохи-выдохи, тщетно стараясь надышаться, закашливаясь и вспоминая… с каждым телодвижением, с каждым не проходящим внутрь глотком кислорода.
Видит словно с другой стороны свой сон. С наблюдающей.
Черный пиджак, взлохмаченные волосы, одеревеневшее лицо и горящий синим пламенем взгляд. А ещё спущенные брюки и расстёгнутый, отброшенный в сторону ремень. Его металлическая пряжка, кажется, отражает происходящее: ритмичные движения хозяина куда-то… в кого-то… раз, затем другой, затем ещё…
И снова всхлипы. Снова стоны. И какой-то странный, едва ли не немой крик.
ЕГО…
Вместе с осознанием полной картины становится понятен и клубок иголок внизу. И как бы такое не казалось невозможным, как бы не казалось безумным и неправильным, как бы не сводило с ума, а факт отрицания невозможен. Иглы очень красноречивы. И очень болезненны.
С отвращением к Эдварду приходит тошнота. Он едва умудряется вырваться из рук, которые держат, дабы склониться вниз. С каждым спазмом все больнее и больнее там. Словно бы эти два места как-то взаимосвязаны.
— Хорошо, все хорошо, — шепчет ещё не исчезнувший голос, придерживая его голову, — правильно, так будет легче, тише…
А позывы всё не кончаются. Отвращение, наверное, ужас, мёртвой хваткой вцепившийся в желудок, не позволяет ему занять своё прежнее место и прекратить рвоту. Мужчине снова не хватает воздуха.
На мгновенье ласковые пальчики исчезают, оставляя его. Страшное отчаянье, грозящее перерасти в истерику, приходит следом. Словно бы только и ждало…
Вокруг теперь пахнет не только рвотой, но и чем-то ещё. Чем-то теплым… мочой?
Но вот они уже здесь. Снова здесь — рядом. С чем-то мокрым и холодным. С чем-то, что призвано помочь по словам их обладательницы. Спотыкаются лишь на мгновенье, видимо, услышав тот самый запах, но потом отметают размышления. Всё снова как прежде.
…Сперва от холода Эдварду становится лишь хуже, но потом первое ощущение притупляется вторым, более расслабляющим. То, что прекращается тошнота, — уже достижение. Уже легче. Теперь не так больно…
Поворачивая голову так, чтобы спрятаться на коленях обладательницы волшебных сострадательных пальчиков, он закрывает глаза, делая глубокий вдох и маскируя ненавистный «аромат» двух самых ужасных запахов на свете.
Это Белла. Или это создание пахнет как Белла. В любом случае манговый гель вперемешку с ароматом свежих простыней, с которых она только что встала, куда лучше мочи и рвоты. И куда приятнее.
Белла продолжает гладить его, позволяя удобно устроиться на своих коленях, и даже стягивает с дивана одеяло, укрывая его им, чтобы было теплее. Ему чудится, что сквозь слезы даже улыбается, когда, нагнувшись, шепчет:
— Я тебя люблю.
В этот раз сон не так желанен, как прежде. В этот раз Эдвард уже знает, чего бояться, и, как ни прискорбно признавать, знает правду случившегося. Всю. Целиком и полностью. Мужчина знает, что будет ещё место и отвращению, и страху — не только у Морфея, но и в реальности, где от этого никуда не деться. Но что-то подсказывает, что конкретно этой ночью, — и без того насыщенной донельзя, — пока маленькие пальчики жены будут прикасаться к его коже, истукан в чёрном пиджаке больше на горизонте не появится. И этого не сделает. Она не позволит.
Бeта Alex Tonx
С огромным нетерпением жду ваших отзывов! Чем больше комментариев, тем скорее пишется продолжение :)
========== Глава 3 ==========
Девятнадцатое ноября две тысячи седьмого года началось для Эдварда с лёгкого поцелуя Беллы после недавней жаркой ночи.
Девятнадцатое ноября две тысячи тринадцатого года — со вспышки в подсознании, до одури яркой и до боли знакомой картинки, где в широкой металлической пряжке ремня раз за разом отражалось происходящее в тёмном переулке.
В то утро он счастливо улыбнулся.
В это — закричал.
Не было разницы лишь в реакции Беллы — ни тогда, ни сейчас, — склонившись над ним, всё так же лежащем на белых подушках, она прошептала: «Я здесь».
Эдвард плотно сжал губы, стиснул руки под одеялом в кулаки и, унимая дрожь, завладевшую телом, всеми силами старался снова не разрыдаться. Преступное желание сквозило, казалось, в каждой мысли. Слёзы — единственное, чего хотелось. И те же слёзы единственное, что он пока ещё может контролировать.
Поведение жены, впрочем, контролю никак не способствовало. Поглаживая его волосы, лоб, щёки, она так нежно и так робко улыбалась, что эмоции отказывались соблюдать хоть какие-то рамки.
В ушах мужчины вместе с кровью так и стучало: «Если бы ты знала, если бы ты только знала…».
Но один плюс в таком положении всё же был — пока не знала, была здесь. Как только правда вскроется, исчезнет. Уж лучше с непониманием, чем с отвращением. Уж лучше пусть робко улыбается, но улыбается. Уж лучше пусть побудет рядом…
— Доброе утро, — будто читая мысли, зовёт она. Голос смешивается с воздухом, впитывает в себя звуки комнаты, наполняется реальностью.
Эдвард шумно сглатывает, жмурясь. Старается смотреть куда угодно, кроме как на девушку. Стены, потолок… с нового ракурса всё смотрится по-другому. Диван стал ниже или он? .. На полу! Точно, на полу. И подушка, и одеяло — всё рядом, всё сдернуто и постелено прямо на ковре. Сил затащить его обратно в новую постель у Беллы, видимо, не хватило.
— Ты хочешь ещё поспать? — прежнее приветствие, оставшееся без ответа, она старается не замечать. Задаёт новый вопрос. Всё с той же лаской. Преступной лаской, если судить по тому, на кого она направлена. — Сейчас только семь.
На какое-то мгновенье Эдвард обдумывает такой вариант, искренне желая подольше задержаться там, где все более или менее тихо и спокойно, но потом вспоминает разбудившее его воспоминание и отчаянно, словно бы не имеет возможности отказаться, мотает головой.
— А еда? Ты голоден? — миссис Каллен, похоже, идёт разными путями к его ответу. Хоть какому-нибудь. Хоть к одному слову.
И получает. Только не на вопрос.
Её маленькие пальчики, пока она интересуется о завтраке, немного отодвигают одеяло, притрагиваясь к шее мужчины и потом чуть ниже, к груди, к первым царапинам. Вредить не хотят. Хотят погладить…, но это и служит точкой невозврата.
Чёрный Пиджак. Вот он стоит, прижав его к стене. Нашёптывает что-то на ухо, попутно распуская галстук. Проводит пальцами по шее, удовлетворённо хмыкая, а затем, увеличивая темп движений и дожидаясь того, когда он закричит, прикусив его ладонь, впивается ногтями в кожу. Эдварду кажется, что даже звуки, которыми это сопровождалось, он запомнил.
— Не надо! .. — задохнувшись, хрипит он, дёрнувшись так сильно, что Белла пугается. Сам не узнаёт свой голос, превратившийся во что-то среднее между криком чаек со Средиземного моря, где они провели медовый месяц, и карканьем ворон, разбивших гнездо под их окном.
Девушка послушно убирает руку подальше. Но смотрит теперь не просто с недоумением, а с самым настоящим страхом. Непонятно лишь, за кого. Вероятно, за себя.
— Хорошо, я не буду.
Эта фраза немного успокаивает. Она, по крайней мере, выполняет свои обещания. Она старается их выполнять, даже когда совсем невмоготу терпеть, — сама признавалась. Шесть лет он убеждался в её честности. В этот раз просто поверит.
Два глубоких вдоха — и уже легче. Уже можно дышать как прежде. И тишина, которая рядом всё это время, не душит. В ней теперь что-то лёгкое. В ней теперь утешение.
Правда, ненадолго.
— Эдвард…
Он бы очень хотел проигнорировать. Очень бы хотел зарыться лицом в подушку, а лучше запереться в спальне и переждать ту самую надвигающуюся истерику. Хоть что-то, но, черт подери, от мужчины в нём должно было оставаться. Хоть что-то, благодаря чему можно окончательно не впасть в безумие.
Впрочем, ситуация вкупе с самым большим его желанием безнадёжна. Болит голова. Болит всё тело. И ладно бы, если ограничивалось только тупой не проходящей болью где-то снаружи, где-то в виде синяков и ссадин — это терпимо. Но нет. Боль внутри. Боль внутри, и ничем, абсолютно ничем её не унять. У Эдварда не выйдет даже повернуться на другой бок без посторонней помощи, не говоря уже о том, чтобы подняться. Вместо комка иголок сзади появился кол. И каждое движение только приближает тот миг, когда он окончательно всадится в тело.
— Эдвард, — Белла зовет ещё раз, забирая последнюю надежду сделать вид, что он не услышал. Издевается. — Пожалуйста, посмотри на меня.
Отвратительная просьба. А самое главное, последняя на пути к тому, чтобы в принципе забыть о любом сдерживании.
— Пожалуйста… — добавляет снова. Добавляет тем тоном, каким прежде просила его пройти обследование ещё раз. Тем тоном, которому он не в состоянии отказать…
В этот раз мужчина не изменяет традициям, каким бы сложным делом это ни было. В этот раз соглашается, но вовсе не за тем, чтобы исполнить очередную прихоть. В этот раз за тем, чтобы показать Белле, что ничего прежнего в нём больше не осталось, ничего из того, чего она ждёт. Всё затерялось среди мусорников, кирпичей и цветного граффити на грязных стенах. Вчера ночью.