Тренированный Ковальчик непроницаем. Я рассказываю о диване, о вороне, о корабле ратуши, что движется на мой дом неумолимо и неуклонно.
– Это нормально, – вновь удивляет меня пан Ковальчик.
– Да?
– А вы ожидали, что за парочку поэтических образов я надену на вас смирительную рубаху?
– Что-то вроде того, – отвечаю уклончиво, и, в предвкушении лоботомии, выкладываю целый ворох всякой всячины. Повествую про призрак польской бабушки; про ощущение застывшего времени; про то, что странные вещи, происходящие со мной в Гданьске, не поэтические образы, а свидетельства сбоя в ходе вещей.
Я говорю долго и монотонно, но Ковальчик не выглядит усталым или соскучившимся. Делаю глоток остывшего кофе, морщусь.
– Орел или решка? – спрашивает доктор на своем безупречном русском. От удивления я перехожу на свой убогий польский.
– Цо пан поведзял?
Ковальчик подбрасывает монету, припечатывает ее ладонью. Выжидающе смотрит на меня.
– Ну, решка, – говорю я недоуменно.
Он открывает монету. Решка. Ковальчик в задумчивости прикусывает губу.
– Давайте немного прогуляемся, – предлагает он, и я равнодушно пожимаю плечами.
На улице – один из тех самых янтарных вечеров, с которыми, как уверяла польская бабушка, не сравнится даже прославленный алтарь святой Бригиды. В воздухе – запах гнили.
– Лев посвятил меня в детали случившегося с вами, – безмятежно сообщает несимпатичный Ковальчик. – Я осведомлен об аварии и о вашей сестре. Если бы монета упала орлом, я сказал бы обычное: у вас сильный посттравматический стресс, не волнуйтесь, ситуация абсолютно нормальна.
– Но не скажете?
Ковальчик игнорирует вопрос:
– Тем не менее, я настоятельно порекомендовал бы ни в коем случае не плыть по течению и посоветовал бы ряд мер, простейшая из которых – помощь компетентного профессионала.
«Он дорого не возьмет», всплывает в голове, и я мысленно хмыкаю.
– Но монета упала решкой, и я скажу вам совсем другое. Вам некомфортно в этом городе, потому что вас больше не устраивает тут находиться. Вы не можете отсюда уехать, потому что еще не поняли, как.
Он смешно шмыгает носом и лезет в карман за платком.
– Психиатр не мог бы помочь вам в этом, – очки ослепительно вспыхивают. – Но я не психиатр. Во всяком случае постольку, поскольку монета упала решкой.
Громада портового крана вздымается впереди. У крана есть имя – Журавль, но я называю его Бегемотом. Бегемот застыл над водой, высматривая Левиафана.
– Вам нужно только правильно сформулировать вопрос.
Улицы Гданьска залиты солнцем, польская бабушка волшебна и юна, а на моем окне меня ожидает ворона-пучеглазик. И я говорю:
– Это Гданьск.
Вспоминаю, что нужен вопрос. Исправляюсь:
– ... да?
Это все он – город-капкан, город-обман, город-болезнь. Дело не во мне, дело в нем. Да?
Доктор Ковальчик качает круглой головой.
– Это не Гданьск.
Жидкий янтарь начинает загустевать. Идти становится все тяжелее.
Это – не Гданьск. Поднимаю голову и упираюсь взглядом в Бегемота. И это – не Гданьск. И почти неподвижная Мотлава. И стройный ряд фонарей.
– Как? – каркаю я по-вороньи.
И чайка, сидящая на перилах набережной, смотрит на меня настороженно и враждебно.
Я бреду по Королевскому Тракту и вглядываюсь в слепые окна домов. Монета упала решкой, и правильно сформулированный вопрос получил ответ.
Почему вы не появились раньше, доктор Ковальчик? Я и так промешкала слишком долго.
Гданьск. Не-Гданьск. Каким бы ни было твое имя, мне неуютно в тебе, мой призрачный город. Перестанем удерживать друг друга. В той аварии нет виноватых, а в том мире нет смерти. Младшая ждет меня по ту сторону стекла, нетерпеливо сверкая круглым глазом. Она выглядит сердитой – но сердится она не потому, что за рулем «фордика» была тогда я, а потому что я никак не могу осознать, до чего это неважно, и наконец-то открыть безнадежно заклинившее окно.
Марш боевых барабанщиков
Софа Сергеевна была заколдована первой. Просто этого никто не заметил, потому что она и раньше была злой и сердитой.
Заметил только новенький, рыжий Костик Воробьев.
– Всё, – сказал он таинственно. – Она теперь как ведьма.
Над Костиком посмеялись. Павлик Бизяев назвал его «чеканутым», а Танька Шевченко презрительно сказала, что в ведьм и колдуний верят только недоразвитые.
Но Костик не смутился.
– Дура ты, – сказал он Таньке. – Доразвитая.
Танька обиделась и сильно толкнула его в плечо. Но Костик драться не стал. Он пошел сел за столик у двери и стал внимательно смотреть в коридор.
Маша делала вид, что рисует, а сама тайком следила за Костиком, что он там делает.
– Ты что делаешь? – спросила она его через какое-то время, строго нахмурив брови и стукнув по ножке стола носком туфли.
– Слежу, – ответил Костик. – Чтобы в шкафчики не полезла.
– Кто? – шепотом поинтересовалась Маша, перестав дышать от загадочности происходящего.
– Нянька, – сказал Костик сурово и значительно. – Она главная.
Не врет, поняла Маша. Сразу стала понятна куча разных вещей. Почему в коридоре поселились длинные ползучие тени, так что в одиночку туда и нос сунуть страшно; почему двери скрипят теперь так протяжно и визгливо, что кажется: стоит зазеваться, и они откусят тебе руку; почему за окнами то и дело мелькают черные косматые звери с горящими глазами и оскаленными огромными зубами. И что во время тихого часа снятся такие гадкие сны, что хочется плакать; и что некоторые игрушки стали совсем живые и тоже отчего-то недобрые. Как Софа Сергеевна. Насчет нее тоже стало понятно.
Хоть она и раньше все время кричала и сердилась, теперь она кричала и сердилась по-другому. Теперь, если она ругалась на нее, на Машу, Маша чувствовала, как по рукам бегут ледяные мурашки, и голос совсем отнимается, и пошевелиться нет никакой возможности – как будто от Софиных слов она потихоньку превращается в снежный сугроб. Ужасно от этого было плохо – хуже были только косы. Софа завязывала их так туго, что кожа на голове натягивалась, как на барабане, а в глазах щипало, словно от лука. Маша шипела сквозь зубы и дергала ногой, а Софа кричала, чтобы она не вертелась и не дрыгалась, а не то придется заплетать все снова.
И суп, который иногда стал пахнуть кислятиной. И тусклые лампочки. И тоненький вой за окнами, от которого хочется залезть с головой под одеяло и заткнуть уши пальцами. А в садик теперь из-за всего этого идти не хочется совсем. Прямо до невозможности.
«Не капризничай», – говорит мама. И еще: «Ты уже большая».
Считает, что Маша выдумывает, чтобы остаться дома.
А на самом деле вон оно как.
– Хорошо, что ты к нам попал, – сказала она рыжему новенькому.
– Я не попал, – возразил рыжий. – Я специально.
«Как это?» – хотела спросить Маша, но не спросила. Какая разница, как. Главное, что теперь делать.
– Ты только не трусь, – сказал Костик уже потом, после обеда. – Тут самое важное – не трусить. Знаешь, сколько я их уже поборол?
– Сколько? – спросила Маша.
– Пять, – ответил рыжий.
– И все они были нянечками?
Оказалось, нет. Одна была врачихой в поликлинике, другая – продавщицей в магазине, третья работала в библиотеке, а еще две притворялись просто старенькими бабками на пенсии.
– Если забоялся, значит, они победили, – сообщил Костик. – И могут делать, что хотят. Так что если ты бояка или плакса, лучше не лезь. Хуже будет.
– Я не плакса, – твердо сказала Маша, – я хочу помогать.
Ей показалось, что притаившаяся в темном коридоре нянька – та самая нянька – буравит ее колючим внимательным взглядом. Маша втянула голову в плечи и на всякий случай отошла за этажерку.
– Не трусь, – строго сказал Костик.
Маша вытянула голову обратно и кивнула.
– Сейчас поведут спать, – продолжал новенький. – Но ты не усыпляйся. Лежи смирно и читай какой-нибудь стих про себя.
– Какой?
– Все равно. Лучше подлиннее. Поняла?
– Поняла, – неуверенно сказала Маша.
Стихов она вообще-то знала много, правда, почти все не до конца. Она завернулась в одеяло, как в кокон и принялась тихонько шептать под нос: «Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо». Костик лежал в другом конце спальни, с Машиного места его было совсем не видно.
«Пошла муха на базар», шептала Маша. Дети засыпали быстро и дружно. Не шушукались близнецы Стрельниковы, смирно лежал неугомонный Павлик Бизяев, сосредоточенно посапывала вредная Танька.
За окном вкрадчиво заскрипел снег, и тоненький вой зазвучал над ухом унылой колыбельной. Муха-цокотуха обрадованно потерла лапки и подергала длинным мохнатым хоботком.
«Кажется, усыпляюсь», из последних сил подумала Маша и попыталась приоткрыть слипающиеся глаза. За дверью спальни смутно маячил грузный нянькин силуэт; ее белый халат; толстые руки, сыплющие сонный порошок.
«Скорей, Костик, – хотела крикнуть Маша. – Вставай! Побори ее быстрей, пока она всех тут сама не поборола».
Но рыжая голова никак не поднималась над подушками. Веки становились тяжелыми, как мешочки с песком, кровать мягко покачивалась, будто лодка на волнах, а все стихи вдруг разом улетучились из опустевшей головы. В спальню потянулись длинные щупальца сумеречных теней; жадно всхрапнул под окном Медведь-липовая нога, зашевелились и задвигались узоры на пестрых обоях, распутываясь и складываясь снова – во что-то юркое, стремительное и грозное.
«Спаси меня, Костик», попыталась подумать Маша, неудержимо проваливаясь в холодный, студенистый сон.
– Эх ты, – сказал ей Костик за полдником. – Машка-простоквашка.
– А что она? – залюбопытничала Танька.
Маша съежилась и уткнулась носом в стакан с кефиром. Танька внимательно посмотрела на нее и задумалась.
– Шевченко, отдавай коня, – потребовал из-за соседнего стола Павлик.
На коня была очередь. Его подарил садику Танькин папа, и Танька и так забирала коня чаще других. Конь был большим, белым, с длинной гривой и маленькими колесиками в копытах.
– Отстань, – сказала Танька. – Я не брала.
– Врешь, – возразил Павлик. – Он у тебя был все время. Ты обещала после обеда отдать.
– Я отдала, – огрызнулась Танька. – Он у шкафа стоит.
– Нет его там, – упорствовал Павлик.
– Значит, ускакал. Ты слишком толстый, он тебя не хочет больше возить.
Все засмеялись, кроме Маши и новенького. «Ничего он не ускакал, – подумала Маша грустно. – Это она его украла».
Коня искали всей группой, но, конечно, не нашли.
– Вы его, наверное, опять на улицу таскали, – сказала Софа Сергеевна. – И его, наверное, ребята из другой группы взяли. Мы сейчас попросим нянечек, чтобы они поискали, когда будут вечером убираться.
Маше показалось, что Софа украдкой покосилась в сторону коридора и ухмыльнулась.
Мама пришла неожиданно рано, и Маша так не успела поговорить с новеньким еще раз.
– Какой у тебя сегодня в шкафчике порядок, – одобрительно сказала мама. – Не то что обычно.
– Это потому что Костик следил, – объяснила Маша. – Чтоб она не лазила.
– Кто не лазила?
Маша оглянулась на дверь и промолчала.
– Ну, пойдем, – сказала мама. – Надевай варежки.
А наутро заколдованной оказалась и вторая воспитательница, Алла Константиновна. Она, в отличие от Софы, была добрая и с тихим, ласковым голосом; и косы завязывала не больно, хотя и тоже очень крепко. А теперь она выглядела неприветливой и мрачной, нервно барабанила пальцами по подоконнику и хмурилась.
– Не может быть, – ужаснулась Маша, глядя на воспитательницу круглыми глазами.
– Может, – строго сказал Костик. – Совсем у вас тут все плохо.
– Плохо, – подтвердил Павлик. – В раздевалке кто-то шепчется на потолке. И коня так и не нашли.
В раздевалке и правда шептались. Маша тоже утром услышала, только не подала виду.
– Да, – сказал Костик. – Надо быстрее разбираться, а то она тут все сожрет. Буду сегодня заклинания делать.
Танька открыла рот – наверное, хотела сказать, что заклинания делают только недоразвитые, – но перевела взгляд на Аллу Константиновну, потом на невесть откуда взявшееся уродливое темное пятно на стене у самого входа в спальню и рот закрыла.
– А как их делают? – спросила Маша, затаив дыхание.
Костик достал из оттопыренного кармана какую-то непонятную погромыхивающую штуку, покрытую стеклянным колпаком. Под колпаком были кубики, на кубиках – буквы.
– Вот, – сказал рыжий. – Когда как следует разберешься, надо все как следует представить. Потом как следует потрясти, – он поболтал стеклянной штукой в воздухе, и она слабо громыхнула в ответ. – И бац!
– Что «бац»? – не понял Павлик.
– Готово.
Костик спрятал таинственный колпак обратно и пошел на свой вчерашний пост присматривать за коридором.
– Откуда он все это умеет? – задумчиво спросила Танька. – И почему знает всякое? Про няньку, и вообще.
Павлик пожал плечами. И Маша тоже пожала.
«Какая разница, – сказала она про себя. – Главное, что он пришел. А то бы еще чуть-чуть, и она тут все сожрала».
– Ермакова, – сказала вдруг Алла Константиновна, – ты почему такая растрепанная? Ну-ка иди сюда.
Маша сморщилась. Голос у Аллы Константиновны был неприятный, визгливый, а пальцы скрючились, как птичьи когти, – и идти к ней причесываться совсем не хотелось, тем более что косы еще ни капельки не успели растрепаться.
Не бояться становилось все труднее. За задернутыми занавесками ворочались нетерпеливые чудища, цветные карандаши все, как один, рисовали серым, а игрушки жались друг к другу и испуганно сверкали остекленевшими от тревоги глазами. В середине дня на улице повалил снег – такой густой, что за ним ничего не стало видно: ни деревьев, ни домов, ни забора. Весь мир словно исчез. Остались только страшные сказки и потерявшиеся в снегу дети. Из-за погоды отменили прогулку, и весь день пришлось сидеть взаперти. Снаружи раздавалось металлическое позвякивание и мерный шорох: это были нянечки; нянечки в своих белых халатах мыли лестницы и коридоры, кружили вокруг со своими тряпками и ведрами, перекликались хриплыми каркающими голосами, как хищные птицы. А та, самая хриплая и хищная, молчала. Она плела тени и шепоты, вытягивала свет из лампочек, выдирала из книжек счастливые окончания и заменяла их печальными и недобрыми.
Дети притихли и насупились. Лена Стрельникова хныкала и просилась домой, но ее никто и не утешал, и не дразнил. Павлик угрюмо стучал о стенку наполовину сдувшимся мячом, но Алла Константиновна не делала ему замечаний. Все были вялыми и какими-то безразличными, и с каждой минутой становились все более бледными и тусклыми, словно выцветали потихоньку. Даже рыжая шевелюра новенького слегка поблекла.
– Ну как, получается? – спросила Маша, улучив минутку, когда Алла Константиновна вышла из комнаты.
– Рано еще, – сосредоточенно ответил Костик. – Тут обязательно надо как следует, иначе ничего не выйдет. Пиши пропало.
«Что писать?» – хотела уточнить Маша, но вместо этого сказала:
– Я сегодня точно постараюсь не уснуть. И буду отвлекать.
– А, – махнул рукой Костик. – Сам справлюсь. Я привык. Главное, все правильно рассчитать. Жалко, времени мало.
– Для чего?
– Да для заклинания. Мне бы заклинание хорошее подобрать, я бы ее сразу победил. А пока все чепуха какая-то выпадает. Смотри.
Он крепко зажмурился и потряс свою стеклянную коробочку. Потом поставил ее на стол и подвинул к Маше.
Маша умела читать, но с этими буквами у нее ничего не получилось.
На кубиках было написано вот что:
ЬЛЖ
КЗБ
ЕЭЮ
– Это нельзя прочитать, – сказал Маша уверенно.
– Да говорю же, чепуха, – согласился Костик. – Хитрая она, эта ваша нянька. Увёртливая. Никак не могу ее как следует представить.
– А без заклинания нельзя? – спросила Маша.
– Можно, конечно, и без заклинания, – сказал Костик. – Но трудно. Тем более она у вас такая хитрая.
«Какой он молодец, что пришел, – опять подумала Маша. – Я бы, наверно, не смогла».