Потом родился Игорек, времени стало в обрез. Судили-рядили, без матери не обойтись. Дали телеграмму. О женитьбе опять умолчали.
Во всей довоенной жизни Марии это было, пожалуй, самое трагикомическое событие. Взрослые люди, пользующиеся искренним уважением друзей и товарищей, выполняющие уже серьезные и ответственные задания, они тем не менее с замиранием сердца ждали той минуты, когда придется держать ответ перед обиженной и рассерженной матерью.
Сергей был на полетах, Мария дома — с ребенком. Послали на вокзал Лешу Сушко, самого близкого друга. Тот матери в лицо не знал, запасся фотографией из машиного альбома. Долго бродил по вагонам, внимательно разглядывая лица пожилых женщин. Наконец признал, представился машиным другом, немало удивив и растревожив мать. Только и смогла произнести:
— Что с Машей? Жива ли?
— Да жива Маша, что ей сделается! Только ругать ее не надо.
— Как это ругать, за что?
Он неумело пошутил:
— Молодых всегда найдется, за что поругать…
А продолжать не стал, тоже побоялся. Так и довез до самой квартиры.
Мария увидела их в окно. Выбежала, кинулась на шею:
— Мама, простите, если можете, пожалуйста, простите!
Мать заплакала. От радости. Жива дочка — и слава богу, чего прощать-то!
Квартира была двухкомнатная, с темными шторами на окнах. Мария посадила мать спиной к детской кроватке. Завела какой-то торопливый разговор. Как отец? Лида где, не болеет ли? И вдруг детские всхлипывания. Мать обернулась, ни о чем еще не догадываясь, спросила:
— У людей живешь? Почему не в общежитии?
Мария, наконец, решилась. Сказала твердо, с прежней непреклонностью:
— Мой это ребенок, мама. Замужем я уже больше года.
Мать заплакала, горько, по-бабьи, не скрывая слез. От жалости к дочери, которую вот ведь обманул кто-то, от собственной обиды.
А Лешка Сушко прибежал на летное поле, заговорщически подмигнул Сергею:
— Ну, брат, форменный генерал. Стружку с тебя снимет…
Сергей закончил полеты, побежал по магазинам. Первым делом, подарков — может, помягчает. Пришел домой весь увешанный кульками да коробками, только в квартиру все же сразу идти побоялся. Толкался в коридоре, пока Маша не вышла, увидела.
Мать невзлюбила его сразу. Сказала зло и непримиримо:
— Не знаю и знать не хочу… Восемнадцать годков девчонке, а ему, вишь, ребенок понадобился… Небось, не первая?
Он сказал примирительно:
— Первая, мама, первая. И последняя, должно быть. Очень мы любим друг друга, поживете у нас — увидите…
И виновато улыбнулся.
— А учиться уже, значит, и довольно? Станет и того, что муж ученый?
— Нет, учебу Маша не оставит, это я вам твердо обещаю. Еще каким летчиком станет!
Мать прожила в Батайске полгода. Отходила трудно и медленно. Видела, как почти все заботы о семье, о ребенке Сергей взвалил на свои плечи, как вставал на рассвете, чтобы до работы на базар сбегать, как приходил усталый домой, укладывал Игорька на подушку, клал себе на колени, а Марию сажал рядом, готовил допоздна к завтрашним занятиям, — все видела, а сердцем ровно окаменела.
Одна надежда была на время, которое, известно, и камень точит. Да еще на обстановку в доме, в которой не могла вражда прижиться, свить себе уголок надолго.
Есть дома, в которых люди теплеют душой, оттаивают от будничных житейских метелей и наледей. Нет зачастую в этих домах того, что принято нынче именовать комфортом, нет узаконенного порядка вещей, который придает дому обжитость и степенность, — так, квартира-передышка между трудными переходами, с обычными заботами, с нехватками обычными. Но — удивительное дело! — тянутся в такие дома люди, словно мотыльки на свет, со своими неурядицами и хлопотами и возвращаются просветленными, очистившимися от тины мелкой суетни.
Такой была квартира Марии Кулькиной и Сергея Псарева. Прибегали каждый вечер летчики — посоветоваться, погреться около большого чувства. Приходили подружки по школе— похохотать, поплакаться, излить душу.
Мать понемногу оттаивала…
В небе
Комсомольцы тридцатых годов. Одно из тех поколений, которое вписало неповторимые главы в огненную летопись союза молодежи. Как обозначить во времени и пространстве хотя бы контуры этого поколения? Как показать своеобразие, которое само время накладывало на характеры, поступки, мечты этого поколения? Они наверняка были самыми разными. Но сегодня, читая или слушая воспоминания, думая о них, мы ясно представляем себе то общее, что роднило их, что было для них главным и определяющим. Им было трудно, во многом приходилось себе отказывать, но они были горячи и бескомпромиссны во всем — в учебе, в работе, в личных взаимоотношениях. Они были твердо уверены в собственной значимости и необходимости.
Уяснив для себя однажды, что жить без неба ей будет трудно, неинтересно, Мария сумела убедить в этом и отца; Иван Алексеевич помог ей получить документ, по которому выходило, что ей не шестнадцать лет, как было на самом деле, а семнадцать. Она сумела убедить в неотвратимости своего призвания и в серьезности своих намерений приемную комиссию летной школы.
Совершив этот крутой поворот в своей жизни, Мария пошла по избранному пути спокойно и несуетливо, ничем не выдавая ни своего торжества, ни редких вспышек отчаяния, когда что-то не ладилось.
В летной школе требования ко всем одинаковы. Учились в минуту вскакивать ночью по тревоге, карабкаться по стенке, выполнять ружейные приемы. Изучали материальную часть самолетов. Привыкали к строгой дисциплине, к ее организующей и убедительной целесообразности. Появление Игорька ни в чем не изменило установленного режима — никаких послаблений себе, никаких поблажек. Тот же строгий и четкий распорядок, та же напряженная программа занятий…
Потом был первый экзамен. В одной кабине инструктор, в другой — курсант. Она летала и до этого. Она уже была знакома с этим ощущением раздвоенности: уверенности в себе и невольного сомнения, безграничной власти над машиной и минутной растерянности, когда вдруг, на какое-то мгновение, начинает казаться, что ничего-ничего не знаешь, что все позабылось, а перед глазами одна неумолимая, властная, гипнотизирующая панель. И все-таки экзамен — всегда экзамен.
Сергей, наблюдавший за ее полетом с земли, потом говорил, что она летала, как бог, и даже чуть увереннее.
— Жаль, инструктор этого не заметил, — сказала Мария.
Сохранилась выписка из аттестации на курсанта Батайской авиашколы М. И. Кулькину. Долгие месяцы изнурительных тренировок, упорных занятий в классах, влюбленность в небо и неоспоримость первых успехов легли на бумагу краткими, как боевой приказ, служебными формулировками. «Дисциплинированна на земле и в воздухе. К материальной части относится хорошо… Теоретическая успеваемость с оценкой 4,0. Летная успеваемость на самолете „У-2“ хорошая и отличная…»
Потом началась работа в Грузинском управлении Гражданского Воздушного Флота.
Спустя тридцать с лишним лет техник по приборам Мария Степановна Курсова, прожившая тоже сложную и трудную жизнь, будет вспоминать о Марии с какой-то пронзительной грустью и восхищением.
— Дружили мы недолго, но разве настоящая дружба измеряется временем или, как принято говорить, количеством съеденной вместе соли? Чтобы быть истинными друзьями, нужно просто ощущать надежность, прочность плеча товарища. У Маши было именно такое плечо — в ней не сомневались даже те, кто знал ее совсем недолго. Талант у нее, что ли, был такой, не знаю, но льнули к ней все.
Работала у нас тогда же Мария Ивановна Колесникова, обойщица самолетов, — нас в шутку называли «три Маши, две Ивановны»…
Маша летала на «По-2», чаще всего по маршруту Тбилиси — Баку — Тбилиси, в Кахетию. А я обслуживала самолеты, в том числе и ее машину. Жизнь протекала в четко определенном ритме: вылет самолета — возвращение. На традиционный вопрос: «Как работала матчасть?» — такой же традиционный ответ: «Все в порядке!» Маша обычно произносила эту фразу задорно, даже немного с вызовом, и на душе становилось как-то легко и умиротворенно. Правда, острая тревога в промежутках между вылетом и прилетом все равно не покидала, это чувство во мне до сих пор живет…
Сколько людей — столько представлений о человеке. И, наверно, естественно, что, вспоминая о другом, каждый выделяет в нем те качества, те черты характера, которые ближе, роднее, понятнее ему самому.
Зоя Марковна Талыгина-Говор, ныне диспетчер по транзиту службы перевозок Тбилисского аэропорта, считает, что самой или, по крайней мере, одной из самых ярких черт Марии Кулькиной была ее удивительная привязанность к детям. Невыносимо страдала она, когда в полуторагодовалом возрасте умер Игорек. Может, эта смерть и легла трагическим отсветом на всю ее дальнейшую жизнь?
Зоя Марковна задумчиво перебирает пожелтевшие ломкие листки Машиных писем с фронта, вспоминает:
— Детей любила неистово. От моей дочурки не оторвать, бывало. И все гостинцы, гостинцы. Из каждого полета — то игрушки, то фрукты. И как соберутся вместе — целыми часами возня, хохот. Мы уж не вмешивались, рады были, что оттаивает потихоньку сердцем…
Слушаю это и невольно задаюсь вопросом: была ли Мария в те годы счастлива? И на чем держалась ее любовь, что питала ее?
Жизнь ее с Сергеем внешне была обеспечена, благополучна. Но ведь нет двух совершенно одинаковых людей — значит, не может быть и двух одинаковых жизней. Юному, не искушенному в жизни существу всегда трудней. Сколько же мучительного напряжения, сколько кажущихся, призрачных тупиков, сколько сиюминутного отчаяния выпало ей в первое время и сколько мужества и человечности потребовалось от обоих, чтобы все преодолеть!
На ее долю достались обычные испытания жены. Испытания разлукой — он летчик. Испытания верностью — она ждала ребенка, а он каждый день уходил в полет, и летал, летал, отключившись от всего, что не связано было с полетом, что могло отвлечь, рассеять внимание, притупить предельную сосредоточенность.
Сергей был очень сильным человеком. Такие люди редко и не каждому открываются в минуты тягостных сомнений, разочарований и колебаний. Самым близким иной раз и то не открываются. Какой же надо было обладать внутренней силой и твердостью натуры, чтобы не покачаться, ни разу не поддаться слабости, которую иные женщины почитают едва ли не за добродетель! Мария умела быть рядом. Быть может, потому, что жила в ней какая-то природная ясность, понимание вещей, их взаимозависимости и истинной ценности. И еще, вероятно, потому, что всегда верила в мужа.
Говорят, любовь — не просто чувство, это состояние души. Пронести это состояние через все испытания— и есть настоящее счастье. Ну, а кроме всего, а вернее, — надо всем этим, была ведь у нее работа, трудная, сложная, но и любимая, была удовлетворенность делом, которому она однажды решила посвятить себя и которое оказалось делом всей ее жизни.
У нее часто не хватало времени для дома. Сергей не сердился, понимал, больше брал на себя. У них было самое главное — неустанный взаимный труд души — единственное, что делает любовь любовью. Разве не мечтает об этом каждый из нас?
…Она уже приобретала свой собственный почерк в небе. В личном деле Марии Кулькиной сохранился акт Тренировочного отряда Грузинского управления ГВФ от 2 июня 1940 года — как свидетельство ее мужания, как осмысленный прогноз на будущее.
«Техника пилотирования в дневном открытом полете отработана на отлично, ведет машину и садится на аэродромах Кахетинской линии отлично. Считать ввод в строй законченным. Можно допускать к самостоятельным полетам…»
Время начало новый отсчет
В воскресенье 22 июня Мария должна была вылететь совсем рано. Приехала на аэродром — и сразу же окунулась в привычную сутолоку южного аэропорта. Шум моторов, медленно встающее солнце, розовеющие по краям облака.
Мягко опустилась на сиденье, натренированным взглядом скользнула по приборам. Высотомер, манометр масла, указатель скорости — все нормально, можно выруливать. В это время и примчался кто-то из техников, выкрикнул короткое, неведомое пока, страшное слово.
Война!
Время начало новый, необратимый отсчет — страданий, горя, потерь. Сейчас, много лет спустя, слушая воспоминания тех, что выжили, выстояли, знакомясь с мемуарами, мы пытаемся как-то условно различить поколения. Мы говорим: поколение двадцатых годов, комсомольцы тридцатых, молодежь сороковых. Но выстояли-то и победили мы потому, что грозовой рассвет того июньского дня встретило одно поколение— поколение советских людей.
В первые же дни войны в Вольске, родном городе Марии, как и во многих других городах страны, состоялся митинг.
Люди не успели еще осознать всю глубину опасности, нависшей над Родиной. Тысячи смертей, похоронки, виселицы и кровь, руины и пепелища — все это было еще впереди, эту горькую чашу еще только предстояло испить. Но пронзительный клич — «Родина в опасности!» — уже был брошен, и он поднимал на борьбу, звал к немедленным действиям.
Мария Васильевна Белавина сказала тогда на митинге:
— Никто из нас не знает, сколько продлится война. Наверное, не завтра ей конец и не послезавтра, если фашист столько земли нашей успел заграбастать. Мой сын на фронте. Но и мы тут не станем сидеть сложа руки, дожидаться победы. Поможем нашим сынам, которые дерутся насмерть с фашистом. Кто чем может. Вношу две тысячи рублей на строительство самолета. Пусть его назовут «Мать фронтовика» и громят на нем врага, который посягнул на нашу свободу, землю нашу топчет!
В самые короткие сроки в городе было собрано на строительство самолетов 4 миллиона рублей и на 2 миллиона рублей облигаций Государственных займов. 22 истребителя «Як-1» бесстрашно взлетели в грозовое небо войны, неся на своих фюзеляжах гордые имена: «Вольский патриот», «Вольский комсомолец», «Вольский цементник», «Мать фронтовика» — как бесценные свидетельства самоотверженности и самопожертвования советских людей, как родительские благословения и напутствия.
В то же время рабочие, служащие и инженерно-технические работники Вольского завода «Большевик» внесли 295 406 рублей на постройку танковой колонны.
Иван Алексеевич Кулькин, отец Марии, к тому времени уже считался старым коммунистом, чуть ли не с двадцатилетним стажем. На митинге он говорил страстно и убежденно, как говорят о давно и прочно выношенном:
— Для отца и матери нет ничего дороже собственных детей, которых мы учим делать первые шаги по земле, вводим за ручку в первый класс, готовим в преемники своего дела и своей жизни. Но такова же цена и родной земли. И когда она в опасности, мы сознательно становимся на ее защиту, жертвуем всем, что имеем, что нажили, чем живем. Мы посылаем на ее защиту своих детей, связывая тем самым их судьбы, их будущее с большой судьбой Родины…
Самый младший в семье, Анатолий Кулькин, стал собираться в тот же день. Ему не было семнадцати; в военкомате высоко оценили его порыв и — предложили ждать, пока вызовут. Он решил идти самостоятельно — с такими же, как и он сам, ребятами, которым тоже отказали в праве немедленно взять в руки оружие. Сложил в небольшой чемоданчик мыло, зубной порошок и щетку, ложку, любимую книжку. Мать, молча наблюдавшая за его сборами и до последней минуты не верившая, что это всерьез, — ребенок же совсем! — не выдержала, сказала:
— Война, сынок, это ведь не пионерский лагерь.
Он ушел на рассвете, не попрощавшись: боялся, что в последнюю минуту мать разрыдается, и ему трудно будет сделать этот решительный шаг через порог.
Он вернулся через несколько дней, обтрепанный, голодный, злой и обескураженный — ни к одной воинской части прибиться не удалось. Зубной щетки и мыла в чемоданчике уже не было, он был доверху набит собранными в пути острыми, колючими осколками и пустыми гильзами.
Родись он несколько десятилетий спустя, он, наверное, с таким же упоением собирал бы марки или коллекционировал бы значки… Он родился в свое время. И на третьем году войны постаревших родителей настигло пронзительное, как выстрел, лаконичное извещение: «Ваш сын пал в боях за свободу и независимость…»
Для Марии война обернулась сначала разлукой с мужем — он сразу же был переброшен на фронт. Потом — еще более усложнившейся работой, которая властно смешала границы дня и ночи, надолго заполнила все ее существо опасливым, томящим ожиданием возвращения в аэропорт, домой, к почтовому ящику.