– Паола, пожалуйста, не волнуйся. Я могу работать. Со мной все будет хорошо.
Но Паола лишь качает головой:
– Ты должен пойти к дяде. Попросить какую-нибудь работу полегче, пока не поправишься.
– Не пойду.
Они смотрят друг на друга, и Паола первая отводит взгляд.
В течение нескольких часов Этторе просто лежит, удивленно оглядывая их комнату при дневном свете. Он видит, как солнечный луч, проникнув в единственное окно, медленно скользит по полу. Паола приходит и уходит. Она приносит ему чашку воды, потом чашку аквасале, жидкого супа, который готовится из черствого хлеба и соли, во времена изобилия в него добавляют немного оливкового масла или сыра. В супе, который она принесла, плавает моцарелла. Этторе поднимает взгляд на сестру, но не спрашивает о том, где она достала сыр, – Паола все равно не ответит. Мужчина по имени Поэте положил на нее глаз; он работает в маленькой сыроварне в дальнем конце Виа Рома. У него руки как лопаты и будто срезанное, лишенное подбородка лицо, от него вечно несет молоком. Работникам разрешается есть сколько угодно моцареллы, пока они в сыроварне, но выносить ничего нельзя. И новички объедаются сыром раз или два, а потом уже смотреть на него не могут. Несколько месяцев назад один мужчина хотел вынести кругляшок моцареллы размером с кулак. Испугавшись, что его застукали, он запихал его в рот целиком и попытался проглотить, но подавился и умер. Поэте готов сделать для Паолы почти все, в надежде на ее благосклонность. Она выбирала его весьма тщательно. Поэте сговорился с одним парнем, который привозит на сыроварню молоко с фермы в тяжелых бидонах, висящих на руле его велосипеда. Так что Паоле регулярно перепадает ворованное молоко для Якопо, поскольку своего у нее не хватает. Ясно, что Поэте нашел способ выносить сыр. Моцарелла великолепна, у нее такой богатый, насыщенный вкус. Этторе корит себя за то, что проглотил все, как волк, не поделившись с сестрой.
Паоле трудно найти работу из-за ребенка и ее репутации. Если в Джое вспыхивают беспорядки, скажем, бьют окна в булочной, где пекарь подмешивает в муку пыль и продает хлеб по завышенной цене, – Паола в первых рядах. Она кричит громче всех, и ей плевать на власти и на церковь. Когда ей было пятнадцать, разразился скандал из-за священника, который совращал приютских девочек, вверенных его попечению. По слухам, именно Паола бросила факел, от которого загорелся его дом. Крестьянам от церкви мало проку: священники твердят, что засухи и прочие тяготы – наказание за грехи, и втридорога дерут за отпевания, венчания и крещения, хотя им известно, что крестьянам нечем платить. В прошлом году, когда правительство ввело карточную систему, чтобы справиться с послевоенным дефицитом, и женщины ради талонов на муку, масло и фасоль были готовы на все, Паола сумела за себя постоять. Днем один из охочих до женских прелестей чиновников прямо сообщил ей о своих намерениях; она дала отвести себя в укромное местечко и там приставила нож к его глотке, забрав все талоны, которые он ей обещал, и даже сверх того. Она смеялась над этим случаем, говоря, что чиновник постыдится болтать об этом. Но Этторе тревожится за сестру. Ее знают в лицо, и он опасается, что в полиции ее возьмут на заметку и арестуют. Рано или поздно. Она ходит с Якопо за спиной, словно с оберегом, но, когда дойдет до дела, на это никто не посмотрит.
К полудню Этторе встает. Он не может ступать на раненую ногу, и ему приходится прыгать, держась за стены, чтобы не потерять равновесия. От их двери небольшая каменная лестница ведет в маленький дворик, точнее закоулок, который образует узкая улица Вико Иовия, поворачивая под прямым углом. Под их комнатой находится хлев, где спит сосед рядом с мулом и старой козой. Этторе берет палку, на которую на ночь запираются двойные двери, и использует ее как костыль. У Паолы нет воды для стирки, и она по очереди вывешивает вещи на веревку, натянутую на улице, чтобы проветрить их. Мухи облепляют материю, как облепляют все вокруг. Паола идет по улице, прижимая к бедру корзину с соломой – корм для соседской козы, в надежде при случае получить чашку молока. Она уже открывает рот, чтобы разбранить его, но Этторе ее опережает:
– Валерио нашел сегодня работу?
– Не знаю, – отвечает она.
– А вчера – он ведь помогал скотникам? Сколько он получил?
– От него несло овцами, так что, скорее всего, работал. Он пришел затемно, лег спать, ничего мне не сказав. Он… – Паола умолкает, перехватывая корзину. – Он кашляет все сильнее.
– Я знаю. – Этторе ковыляет по направлению к замку.
– Куда ты?
– Проверить, работает ли он, пока я прохлаждаюсь, и не пропивает ли вчерашний заработок.
Как только Этторе сворачивает с Вико Иовии, открывается вид на замок. На его крыше сидят вороны, переругиваясь и поглядывая вниз на городскую толчею. Замок здесь кажется неуместным, даже нелепым сооружением. Опустевший памятник богатству и могуществу; и крестьянам Джои, живущим по десять, двенадцать, пятнадцать человек в комнате, трудно вообразить, что он принадлежит этому миру, а не какой-то волшебной стране. Этторе все сильнее ощущает пульсацию в ноге. Она так громко отдается в его ушах, что ему кажется, будто прохожие тоже должны ее слышать. Нога снова начинает кровоточить, и на мостовой остается след, к которому принюхивается пристроившийся за Этторе бездомный пес. Когда он подбирается слишком близко, Этторе грозит ему палкой. У собаки голодный изучающий взгляд. На Виа дель Меркато находится таверна, простецкое заведение с табуретками напротив стойки и большими бочками вина позади. Этторе заглядывает туда и бранится сквозь зубы, когда в дальнем конце помещения видит Валерио. Он сидит ссутулившийся, небритый и играет в дзеккинетту с человеком, вид у которого значительно более довольный.
Этторе ковыляет внутрь и хлопает ладонью по стойке прямо у них перед носом. Никто из мужчин не вздрагивает и не пугается, так что Этторе понимает, что они пьяны. Игральные карты – желтые, с загнутыми углами, кругом липкие темные лужицы пролитого вина, в воздухе – кислая вонь. Валерио поднимает на сына глаза, и Этторе видит, что он совершенно пьян. Потрясение, чувство вины, гнев, возмущение сменяют друг друга на его лице за несколько секунд. Валерио сглатывает, и его лицо делается болезненным и апатичным.
– Ты хочешь мне что-то сказать, мой мальчик? – спрашивает он.
– Вчерашние деньги… От них что-нибудь осталось? – произносит Этторе. Он слышит свой голос, который звучит холодно и жестко, но чувствует лишь одно – желание сдаться и прекратить борьбу; это желание готово завладеть всем его существом, поглотить, словно темный колодец, словно дыра в Кастеллане, в которую он ринется, чтобы никогда не возвращаться.
– Мои деньги, ты хотел сказать? Мои деньги, сынок?
– Теперь-то, по правде, уже мои, – говорит его товарищ, которого Этторе никогда прежде не видел. Мужчина ухмыляется, скаля редкие черные зубы, и Этторе хочется выбить их из его рта. Он сразу же понимает, что этот человек вовсе не так пьян, как отец.
– Он все тебе проиграл? – спрашивает он.
– Все, кроме того, что залил себе в глотку, – отвечает хозяин, держащий эту лавочку, сколько Этторе себя помнил. – И он еще должен мне двадцать восемь лир с зимы.
Двадцать восемь лир – это хороший месячный заработок летом.
– Почему ты не трудишься? – спрашивает Валерио, бросая взгляд на сына.
– Я поранил ногу. Я буду работать завтра, а… почему ты не работаешь? Что будет сегодня есть Паола, если ты все спустил?
– Не вини меня, мальчик! Не суй нос не в свое дело, черт побери! – Валерио стучит кулаком по столу и чуть не валится с табуретки. От крика он заходится кашлем.
– Почему бы тебе не оставить в покое старика. Не так у него много радостей в жизни, чтобы не дать ему выпить и сыграть со старым другом, – подает голос человек с черными зубами.
Старик. Этторе грустно смотрит на отца, ссутулившегося, опустившегося и кашляющего; его волосы седые и сальные, в уголках глаз собрался гной. Он и правда старик. Ему сорок семь. Этторе берет стакан со стола и опустошает его.
– Ты ему не друг. И если я увижу тебя с ним снова, ты об этом очень пожалеешь, – отвечает он.
Ночью, пока Валерио храпит в своей нише, Этторе просыпается, слыша, как зашевелилась Паола. Она может двигаться бесшумно, словно кошка, если этого пожелает, но он спит очень чутко из-за ноги, которая зудит и саднит. Этторе слышит, как она шарит в поисках башмаков, шарфа, ножа и спичек. Этторе хотел бы спросить сестру, куда она собралась, но она не станет отвечать, и он только закусывает губу. Когда она уходит, он протягивает руку и осторожно нащупывает рядом племянника. Он легонько касается груди малыша и чувствует, как она поднимается в такт дыханию. Оно кажется учащенным, но, поскольку Якопо такой маленький, Этторе в этом не уверен. Его щечки слегка шершавые – сыпь или раздражение. Паола не взяла малыша с собой, и Этторе догадывается, куда она могла отправиться.
Лежа без сна в ожидании сестры, Этторе начинает думать о Ливии. Ее отец привез семью в Джою шесть лет назад из деревни на побережье, где они работали на винограднике, пока его не уничтожила тля. Ливия приехала с родителями и двумя братьями, и тут им пришлось столкнуться с ненавистью и негодованием трудового люда Джои. У местных жителей не было ни времени, ни охоты привечать чужаков, приехавших на заработки. Около года они жили на улице, укрываясь то под сводами древних развалин, то в галерее у церкви, то в крытых подъездах богатых и пустующих домов, пока отец Ливии не свел какие-то знакомства в крестьянском союзе и не получил работу, которая позволила им снять комнату. Этторе впервые увидел Ливию, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать два.
У нее были волнистые темные волосы – каштановые, а не черные, что очень шло к цвету ее кожи и глаз, создавая единое гармоничное целое, и этому мягкому очарованию нельзя было не поддаться. Ямочка у нее на подбородке сводила его с ума. Обыкновенно она сидела на рыночной площади с корзиной между колен и ножом в руках, снимая кожицу с миндаля, луща горох или фасоль, меля кофе – делая все, что требовалось. Когда работы на фермах бывало мало, в ноябре, январе, феврале, Этторе находил свободную минутку, чтобы прийти повидать ее. Когда она улыбалась, то показывались и нижние зубы, не только верхние, которые отличались необычной формой – клыки и соседние с ними зубы были длиннее, чем резцы, что заставляло ее чуть-чуть шепелявить. Она была далеко не самой красивой лицом или фигурой, не отличалась она и завлекательной походкой. Этторе не мог сказать почему, но для него она была словно ангел небесный, и он не смел приблизиться к ней, словно боясь разочароваться и очнуться от своих мечтаний. Ее лицо в форме сердечка казалось смышленым, глаза сияли, и у нее была привычка, когда она слушала, склонять голову набок, словно птичка – кулик или золотистая ржанка.
В конце концов Пино заставил его подойти и заговорить с ней, хотя Этторе вовсе не хотелось, чтобы во время знакомства рядом с ним маячил его друг – высокий, красивый, обаятельный Пино. Но если бы друг не пихал его локтем в бок, сам он ни за что не решился бы на этот шаг. К тому же оказалось, что Ливия смотрела только на Этторе. Только на него с самого начала. Она не покраснела, не стала ни жеманничать, ни подшучивать над ними. Она поднесла руку к губам и внимательно глянула на него, затем сказала, что его глаза цвета моря напоминают ей о доме, чем сразу озадачила Этторе, поскольку он никогда не видел моря. Он быстро понял, что она всегда говорит лишь то, что думает, и в ней нет ни лукавства, ни расчетливости, чтобы флиртовать или водить за нос. За все то время, пока он присматривался к ней, он ни разу не видел, чтобы она беседовала с мужчиной, и потому решил, что она застесняется, когда он заговорит с ней и откроет свои намерения. Но в конце концов вышло так, что это она первая поцеловала его, с той простотой и прямодушием, которых он от нее ждал. Ливия ни разу не дала ему повода усомниться в том, что она ангел небесный. И с первой же беседы она обрела власть над ним и право распоряжаться его жизнью и смертью.
Часа через два возвращается Паола. Слышится тихое ворчание, и что-то тяжелое падает на пол. Она заталкивает свою ношу под кровать, и Этторе чувствует запах крови, идущий уже не от его раны. Паола тихо ложится рядом с ним, и он слышит, как постепенно замедляется ее дыхание. От нее пахнет дымом и гарью. Теперь он уверен, что она участвовала в налете на массерию. Они резали скот, грабили, поджигали, и ее доля спрятана под кроватью – мясо, небольшую часть которого они съедят, а остальное продадут, чтобы купить другие продукты. Лишь одно чувство обуревает Этторе – чувство вины: он виноват в том, что она вынуждена подвергать себя опасности, он виноват в том, что ей пришлось взвалить на свои плечи все заботы. Но он еще и зол на сестру, ведь ее могли убить или арестовать, и что тогда сталось бы с Якопо? Охрана не задумываясь открывает огонь по ворам и грабителям, а ведь есть еще и собаки. Люди часто гибнут, пытаясь силой взять то, что не могут купить. Но злость лишь обостряет чувство вины, Паола прекрасно понимает, чем рискует, и, разумеется, никто не тревожится за ребенка больше нее. Тем не менее она идет на это. Этторе лежит в темноте, и его отчаяние растет и терзает его сильнее, чем рана. И когда сестра начинает трясти его за плечо, Этторе, которому так и не удалось уснуть, в ярости отдергивает руку, не обращая внимания на ее раздраженное состояние. Они не говорят ни о ее ночной отлучке, ни о куске мяса под кроватью, ни о запахе дыма, ни о том, что оба выглядят одинаково усталыми и измученными.
На площади Этторе старается не попасться на глаза управляющему из массерии Валларта, знающему о его увечье. Он отбрасывает самодельный костыль и старается стоять как ни в чем не бывало, правда перенеся весь свой вес на здоровую ногу. Его нанимают вместе с группой работников на маленькую ферму. Но без костыля или палки Этторе не может ступить и шагу, и ему тут же дают отворот. Валерио, тоже оставшийся без работы, сидит на ступенях крытого рынка с непроницаемым лицом. Этторе не имеет ни малейшего понятия, что ему делать весь день, чувство безысходности не дает ему пойти домой, лишает покоя. Некоторое время он сидит рядом с отцом, солнце поднимается все выше, его лучи заливают площадь, и становится жарко. Этторе размышляет о том, что главное – дождаться начала молотьбы, тогда он сможет рассчитывать на работу, где нужно стоять, а не двигаться, засыпать снопы в молотилку или орудовать цепом, используя главным образом силу рук. Он ощущает дрожь и ломоту во всем теле. Солнце жарит вовсю, но Этторе начинает бить озноб, в то время как отец покрывается испариной; Этторе кажется, что он слышит свист серпа. Он с силой трясет головой, чтобы избавиться от наваждения.
– Если бы Мария был жива, она бы вылечила твою ногу, – внезапно произносит Валерио. – И мой кашель тоже. – Валерио с благоговением вспоминает о целительских способностях жены несмотря на то, что однажды Марию Тарано постигла неудача. Как-то она сделала припарку соседу, поранившему ногу, рана почернела, кожа вокруг стала жирной и блестящей, и бедолага вскоре умер. После этого Этторе потерял веру в ее магию, в ее непогрешимость. По тому, с какой неохотой она бралась за дело, когда ее просили о помощи, он понял, что и она больше не верит в свои силы. Но за ее услуги люди приносили продукты, так что она продолжала заниматься этим делом. И разумеется, она не сумела исцелить себя, когда заболела холерой одиннадцать лет назад. – Я все еще тоскую по ней, Этторе. Страшно тоскую, – говорит Валерио, и Этторе внезапно понимает, что горе объединяет их, его и отца. Ему делается грустно оттого, что эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.
Паола потихоньку продает куски краденого мяса – жилистую баранью лопатку – соседям, знакомым и незнакомым. Крестьяне не болтают о таких вещах, но полиция и помещики иногда подсылают шпионов, которые выслеживают и вынюхивают, кто из крестьян разжился чем-нибудь, что ему иметь не пристало. В течение трех дней у них есть хлеб, и фасоль, и оливковое масло, и даже немного вина, чтобы сдобрить все это. Паола готовит бобы в горшке, называемом пиньята, тушит ее в бараньем бульоне, добавляет несколько пригоршней черной пасты и сыра пекорино. Они едят вместе из одного большого блюда, потрескавшегося и скрепленного проволокой (Этторе помнит его столько же, сколько себя), сидя на табуретках вокруг шаткого стола, предмета зависти многих соседей, у которых нет и такой мебели.