Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером стало тихо. Почти тихо. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.
— Элле! — выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.
Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.
— Что удумали, негодники! — подоспел старейшина, отвесив подзатыльник одному из застывших в стороне мальчишек, — живого человека собаками травить! Вот скажу вашим, ссинят так, что седмицу сидеть не сможете!
Брэн не слушал, не до старика ему было. Все внимание его приковала жертва, и Брэн, заинтересованный, опустился на корточки перед все так же застывшей в сугробе фигуркой. Мальчонка, зим пяти, не больше, худой настолько, что, казалось, сейчас переломится от ветра, дрожащий в тонком, местами прохудившемся плаще. Шапки нет, волосы не каштановые аль светлые, как у большинства вокруг, а черные, как смоль, падают на лицо слипшимися от снега прядями. Видно лишь дрожащие пухлые губы и бегущую по подбородку слезу. Одну, а следом за ней и вторую.
Плачет он тоже странно, бесшумно. Не шмыгает носом, не трясется от рыданий, не жалится, лишь все так же сидит неподвижно, уставившись в снег между коленями, как сломанная кукла в прохудившемся одеянии. Мелкий еще совсем, а уже всеми нелюбимый. Как пришлый волчонок в собачьем помете.
— Ну же, малыш, — тепло сказал Брэн, отведя от лица мальчика мокрые, тронутые снегом пряди волос.
И застыл в удивлении — никогда не видел он таких глаз, как у этого мальчишки. Огромные, практически лишенные белка, они были темными и бездонными, как ночное небо, и зрачок в них почти не отличался от радужки. Колдовские глаза. Недобрые. И в то же время — жадные. До тепла. До ответного взгляда, в котором не было бы злобы.
В Брэне злобы не было. Лишь жгучий интерес. Будто не человека перед собой он видел, а дивного зверька, которого хотелось приручить. Поднялась в душе знакомая волна тепла. Брэн не ладил с людьми, это правда, зато ладить со зверями у него получалось очень даже неплохо. А в этом мальчике было больше от дикого зверя, чем от человека.
— Как тебя зовут? — тихо спросил он, удивленный влажным от испуга взглядом ребенка.
И тотчас, сам не поняв почему, добавил:
— Волчонок…
В ответном взгляде зверька вдруг появилось осмысленное выражение, даже интерес. На миг он перестал дрожать и… улыбнулся.
— Волчонок он и есть, — сказал за спиной забытый ими старейшина.
Услышав его голос, мальчишка сразу же сник. Как и все зверьки, хорошо чует спрятанную за ровными словами неприязнь. Такого не обманешь. Притворной лаской за собой не поведешь. Такому искренность нужна, а где же ее взять в ненавидевшем все «иное» старейшине?
Брэн отвел взгляд. Он старейшину очень даже понимал. Этот человек привык жить по правилам, созданным людьми да богами, а подобные волчонку ни в какие правила не вписываются. К их сердцу другая, особенная дорожка нужна. А искать особенные дорожки удел не для всех.
— Потому деревенские щенки так его и ненавидят, — продолжил старик.
Ты ведь тоже ненавидишь, старый пес, хотелось сказать Брэну. Он ободряюще посмотрел на мальчика и получил в ответ слабую тень улыбки.
— И не вопрошай ты его, — в голосе старейшины долг боролся с недоверием, — без толку это. Немой мальчонка. Как сюда с первым снегом явился, так и словом не отозвался.
— Пришлый? — тихо спросил Брэн, протягивая мальчику руку.
— Пришлый, — подтвердил старейшина. — С матерью явился. Едва живая была, да еще с волчонком и девчушкой. Откуда, никто и не знает. А как пришла, так в лихорадке и свалилась, наши бабы ее выходили. Худющая, в кости тонкая, как и мальчонка ее. И столь же неразговорчивая. Зато ее девочка всех баб к себе прилепила. Хоть и три года малышке, а уж настолько мила да сообразительна, что сердце любого растопит.
И настолько обычная, что зубы, небось, от скуки сводит, сказал про себя Брэн, почуяв в голосе старейшины плохо скрываемое тепло. А вот звереныш очень даже необычный. Интересный.
— Ну же, — настаивал Брэн, все так же протягивая руку мальчику. — Не веришь мне, волчонок?
Мальчик улыбнулся, на этот раз открыто, почти радостно. Из колдовских глаз его убежал куда-то страх. И звереныш, посмотрев открыто, даже с вызовом, вцепился в протянутую ладонь ледяными пальцами, а с губ вдруг запросились заветные слова. "Брось, — одернул себя Брэн, — не зверь он, человек, так его не успокоишь".
— Вот и умница, — сказал Брэн, помогая мальчику встать. — К матери моей пойдем, обсохнешь, поешь, и жизнь уже не будет казаться столь мрачной.
Говорил и сам не верил. Трое младших братьев дома, сестренка пугливая и отец больной, а он туда чужого приводит.
Дома оказалось все гораздо хуже, чем он думал. Серо, уныло и тихо, как в могильнике. Ни тебе смеха младших, ни тихого голоса матери, суетившейся за занавеской на кухне, ни разносившегося по хате аромата свежей выпечки. Лишь тишина, мрачный солнечный свет, льющийся через желтые занавески и витавший неприятный запах гнили.
Сестра, которой едва минуло двенадцать, прихода брата даже не заметила. Бледная и худющая, она сидела у окна и латала рубашку одного из братьев. Рядом с ней на скамейке пристроилась трехцветная пушистая кошка. Мягко спрыгнув со скамьи, кошка бесшумно подошла к гостю и, утробно замурлыкав, вдруг потерлась о его ноги.
— Брат! — Ора задрожала и чуть было не выронила иглу.
Спохватившись, она отложила шитье, вскочила со скамьи, пригладила ладонями шерстяное платье и, неловко бросившись Брэну на шею, поцеловала в щеку.
— Я так рада, что ты приехал, — прошептала она на ухо.
— Совсем плохо? — спросил Брэн, погладив сестру по густо вьющимся волосам. Захотелось вдруг приласкать, успокоить... извиниться, что бросил, забыл, так давно не возвращался домой. А ведь она, глупышка, ждала, по глазам видно, что ждала... и даже не винила. Вот жеж... никто не винит, хотя Брэн и виноват. Бесконечно виноват.
— Совсем, — всхлипнула она.
Отстранившись, она взяла брата за руку и повела в дальний угол общей комнаты, огороженный занавеской. Откинув тонкую ткань, на миг застыла у кровати отца, поправила одеяло, провела пальцами по заросшей щеке больного и отстранилась, давая дорогу брату.
Некоторое время Брэн стоял неподвижно, не осмеливаясь принять, что когда-то сильный, выносливый и, казалось, несгибаемый великан теперь беспомощно лежал на узкой постели, закрыв глаза и тихо постанывая в тягостном сне.
И вдруг всей кожей ощутилось, как начинает рушиться любимый уютный мирок, как опутывают ноги и руки толстые жгучие цепи. Ведь старейшина прав. И если отец не поднимется с постели, Брэну придется занять его место… Но разве это главное?
— Держись, — прошептал Брэн, чувствуя, как слабеет. — Не смей уходить за грань… мы еще не успели примириться, слышишь?
Отец судорожно вздохнул во сне, а Брэн вдруг с удивлением почувствовал, как в его ладонь скользнула прохладная детская ладошка.
— Ну что, волчонок, — спохватился Брэн, задергивая занавеску. — Я тебе ужин обещал, да?
Мальчик лишь улыбнулся, по-взрослому улыбнулся, одними губами, а глаза его, выразительные, чуть поблескивающие в полумраке, все еще оставались неожиданно серьезными и понимающими.
— Ты садитесь, садитесь, не стойте! — вновь вмешалась сестра, мягко подталкивая брата и гостя к длинной скамье, опоясывающей обеденный стол.
Кутаясь зябко в платок, Ора поставила на стол горшок с еще теплым супом, достала с полки глиняную чашу, потом, посмотрев с сомнением на мальчишку-волчонка, вторую, принесла блюдо со свежим хлебом.
— Мать где? — спросил Брэн, с неудовольствием замечая, как тряслись руки сестры, когда она разливала по чашам суп, пахнущий кислой капустой.
Кошка не унималась со своим мурлыканьем — норовила залезть на колени, стащить из чаши редкий там кусок мяса. Мальчишка-волчонок жевал задумчиво хлеб и с тревогой посматривал на вышитую крестиком занавеску, за которой продолжал стонать больной.
Не нравился Брэну взгляд этого ребенка. В деревне детство и так слишком коротко, а у этого мальчишки детства, казалось, и вовсе не было. Он будто родился взрослым, с этими слишком серьезными, слишком много понимающими глазами. За что его, по сути, и не любили. Люди никогда не любят тех, кто их понимает слишком хорошо.
— Где мать и братья? — спросил Брэн, отрывая взгляд от мальчишки.
— Буренку… — сестра вздохнула, — к брату старейшины вести готовят.
— Да ты что? — искренне удивился Брэн. — Корову продать решили?
Сестра лишь пожала плечами, потупившись:
— Лекарь много берет. С соседней деревни он, говорят, хороший, но берет много. Виссавийцы-то на нас всех обиделись. Больше на зов не приходят, пришлось вот лекаря позвать. А батя… все хуже ему.
Девочка всхлипнула и поспешно отвернулась, украдкой смахивая слезы.
— А холодно так почему? — тихо спросил Брэн. — Дрова бережете?
— Как батя слег, сложно… с дровами-то, — вновь прошептала девочка. — Раньше нам за работу в кузне их таскали. И еду. И одежду привозили. Временами мяса, — на лице девочки появилось мечтательное выражение, — а теперь… малых кормить, бывает, нечем. И кузня уже долго стоит. А лекарь…
Девочка осеклась, посмотрев со страхом на дверь:
— Много берет он. Очень много. Все сбережения и вышли. Соседи хоть и помогают, и старейшина стороной нашу беду не обходит, а все равно мало. Мало… — последнее слово ударило неизбежностью.
В дверь тихо постучали. Ора вздрогнула, чуть было не расплескав земляничный чай. Потом встрепенулась вдруг, покраснела испуганно и суетливо бросилась к дверям, встречать неведомого гостя. И с каких это пор гостей бояться начала?
— Соседка новая, — прошептала она с облегчением, показывая брату на худую фигурку женщины, укутанную в теплый плащ. — Рид. Мать твоего волчонка.
Брэн вздрогнул. Сестренка у него тоже очень даже наблюдательная. Ведь один раз только мальчика волчонком назвал, а уже и прижилось. Да и гостья, услышав новую кличку сына, не оскорбилась, не возразила, лишь улыбнулась приветливо такими же пухлыми, как и у волчонка, губами да скользнула к столу, без спроса усевшись напротив.
— Спасибо, — прошептала она, протягивая Брэну небольшой сверток. — Спасибо, что помог моему сыну.
Мальчик-волчонок, забыв о ложке и супе, сполз со скамьи и, подбежав к матери, сел рядом с ней, прижавшись к ее боку. Ора забрала у гостьи сверток, развернула его и, открыв берестяную коробочку, с видимым удовольствием вдохнула едва ощутимый нежный аромат.
— Какой приятный запах, — прошептала она.
— Когда заваришь чай, будет еще приятнее, — улыбнулась гостья. — И хворь тебя стороной обойдет, и заботы не покажутся столь важными, — Рид осеклась, когда за занавеской вновь раздались едва слышные стоны.
Волчонок оторвался от матери, посмотрел на занавеску, потом умоляюще на женщину, неуверенно потянул ее за подол, шевельнул пухлыми губами, будто силился что-то сказать, и его глаза чуть заблестели от проступивших на них слез.
— Могу ли я тебе помочь? — хрипло спросила гостья, опуская на плечи капюшон плаща.
— А можешь? — ответил Брэн, отодвигая от себя тарелку и внимательнее разглядывая мать волчонка.
— Может, и смогу.
А красива Рид, в том ей не откажешь. И в самом деле, излишне тонка в кости, хрупка и прекрасна, как статуи в главном зале замка, в котором Брэну приходилось бывать всего несколько раз. Волосы — черные, как смоль, блестящие и пышные, и глаза, хоть и не столь говорящие, как у ее сына, а все равно пронзающие и внимательные. Столь же черные. И уверенности в голосе столько, что и Брэн ей поверил.
Ора не поверила: она, дрожа, опустилась на скамью, сжимала и разжимала нервно пальцы, кусала бледные тонкие губы, но брату не перечила. Не привыкла она перечить.
— Может, и смогу, — задумчиво повторила женщина, поднимаясь со скамьи.
Она подошла к занавеске, уверенно отдернула плотную ткань и некоторое время стояла неподвижно, вглядываясь в лицо лежавшего перед ней больного.
Проникающий через окна неясный свет выхватил морщинку между ее бровями, задумчиво потухшие глаза и едва шевелящиеся, будто повторяющие заклинание губы.
Брэн, не выдержав, поднялся со скамьи и встал рядом с гостьей. Тут же скользнул к ним волчонок, прижался испуганно к матери, уставившись в больного лихорадочно горящими в полумраке глазами.
А отцу стало хуже. Выступили на лбу капельки пота, судорожно вцепились в одеяло пальцы, проступила на шее жилка. Отец заметался на серых, застиранных простынях, застонал, заскрежетал зубами и вдруг вновь утих, тяжело дыша и исходя мелкой постепенно затихающей дрожью.
— Иди сюда, девочка, — позвала Рид, сев рядом с больным на кровати. — Принеси таз с холодной водой и какую-нибудь тряпицу.
Пока Ора возилась на кухне и бегала с ведром к колодцу, женщина сидела рядом с больным, ласково касаясь то его шеи, то щек, то лба, осторожно отводя от лица слипшиеся от пота волосы. И все так же шевелила губами, будто шептала что-то успокаивающее, едва слышное.
Отцу будто полегчало. Страдальческое выражение, наконец-то, ушло с его лица, и он задышал глубже, успокаиваясь. Как только вернулась Ора, Рид смочила тряпицу в холодной воде и положила ее на лоб больного. А Брэн вдруг вспомнил, что ему надо дышать.
— Виссавийцы вас разбаловали, — сказала Рид, поймав удивленный взгляд конюха. — Вы уже и забыли, как ухаживать за больными. Вы слишком привыкли полагаться на магию целителей. А твой отец слишком долго общался с духами огня, вот они его и ошпарили. Не со зла, потому что порода у них такая...
Брэн вздрогнул. Откуда только взялась она, эта Рид? Откуда знает об амулетах в красном уголке хаты, с которых отец благоговейно стирал пыль каждое утро да приговаривал, что в них живут духи огня, помогающие ему в кузне?
Сам Брэн духов никогда не видел. Отец говорил, что это из-за его упрямства, из-за нежелания становиться настоящим кузнецом, но Брэн считал рассказы о духах всего лишь глупыми сказками, в которые и поверить-то стыдно. А вот Рид он почему-то поверил...
— Теперь ты, — обратилась к Оре странная гостья. — Оботри его лицо, шею, плечи холодной водой. И тряпицу не забывай держать на лбу, да смотри, чтобы не нагревалась, почаще в воду окунай. А будешь стараться, так ему легче станет. А если отцу легче, то и тебе ведь тоже, правда?
Ора лишь кивнула, сев рядом с отцом, а Рид поднялась с кровати больного. Велев сыну вернуться на скамью у стола, она жестом подозвала Брэна к окну и прошептала ему едва слышно на ухо:
— Я могу помочь твоему отцу. Я поставлю его на ноги, верну ему силы… но и ты должен кое-что дать взамен.
— Если хочешь платы… — Брэн посмотрел на запорошенный снегом сад за окном и украдкой вздохнул. Платить им, увы, было нечем.
— Золота за исцеление лишь глупцы хотят, — слабо улыбнулась Рид. — Да и знаю я, что лекарь из соседней деревни твою семью как липку ободрал. А когда вы и корову к соседу сведете, как жить будете?
— Чего хочешь? — обернулся к женщине Брэн.
— Немного. Забери моего сына в замок. Не место ему тут, сам же видишь. Присмотри за ним, пока не окрепнет да сам на ноги не встанет.
Брэн вздрогнул, не ожидая подобной просьбы. Посмотрел на невозмутимо жующего хлеб волчонка, потом на его мать. На Ору, послушно смачивающую лицо отца холодной водой, да на больного, что перестал стонать и теперь лежал тихо, как бы наслаждаясь холодным обтиранием.
А потом закрыл на миг глаза, прислушиваясь к внутреннему голосу. А внутренний голос отвечал тревогой. Шептал, что лекарь странный какой-то, только монеты берет, пользы от него никакой. Рид же и прийти не успела, а отец уже бредить перестал…
— Я возьму твоего волчонка, — пообещал Брэн. — Но если обманешь и отец с кровати не встанет, то мне ходу в замок не будет… а тебе жизни здесь не будет, как и твоему сыну, обещаю.
— Суров ты, мальчик, — усмехнулась Рид и уже громче добавила: — Да напрасно. Выхожу отца твоего, а ты обещания своего не забывай. Иди, останови мать, чтобы корову не продавала, не нужно этого. Да отдай мне на вечер одного из братьев. В лес нам надо. Собрать кое-что. Я мест здешних не знаю да и слаба еще, сам видишь.