Как-то взял с собой на прогулку Ипатича.
Вечер выдался совсем тихий, даже рыбы спали в каналах.
На этот раз человек в плаще с капюшоном на голове оказался на пустом мосту, дождь все смочил вокруг, под низким небом все казалось серым и скромным. Почему-то Зубов-младший подумал: нападет. Понимал вздорность того, о чем подумал, но разбойников везде много, поэтому ускорил шаг, а Ипатич правее взял, будто тоже почувствовал опасность. Потом Зубов-младший даже не знал, как правильно рассказать о случившемся. Одно известно: Бог честных бережет. Человек выдернул из-под плаща шпагу, значит, с нею и ходил за Зубовым-младшим по всей Венеции. Алёша отпрянул, но нападавший и дотянуться не успел. Ипатич, не растерявшись, столкнул его с мостика. И вот тоже странно. Никакого шума упавший в воду человек как бы и не произвел, только распустился на воде плащ — серым водяным цветком.
30.
Ушли в ту же ночь.
Ипатич глобус унес с собой.
В порту устроились на немецкий корабль.
После долгого морского перехода нашли в Пиллау трактир с гостевыми комнатами — на Раулештрассе у третьего причала. Комнаты низкие и темные. Вселяя гостей, хозяин по имени герр Хакен, что означало Крючок, и он был согнутый как крючок, спросил: «Может, вы лучше любите охоту?» И с особенным уважением расположил увезенный из Венеции глобус на широком подоконнике.
Изразцовая печь в синих птицах, каморка для платья.
«Неужто в таких комнатах не происходит ничего удивительного?»
«Непременно происходит, — охотно кивал герр Хакен. — К примеру, лет десять назад один тихий путник, заночевавши здесь в одиночестве, проснулся совсем живым».
Стали жильцами герра Хакена.
В прихожей, как прежде, спал Ипатич.
Только теперь не дешевой тресковой рыбой пах, а столярным клеем, стружками, плотницкий инструмент перенес на верфь. Герр Хакен, Крючок, поглядывал на гостей странно, но вид круглого глобуса его сразу умиротворил. Из душевного расположения повел Зубова-младшего гулять. Указал к востоку от горы Пфундбуденберг деревню Старый Пиллау, далее поселок Вограм в несколько деревянных домиков и на берегу тихого залива деревню Камстигалль. К заливу тянулась отмель с каменной крепостью и оборонительными рвами. Над лагунами торчали мачты, как голые деревья.
И это вдруг снова зазвучало музыкой.
Рассказал герр Хакен про Фишдорф, это возле крепости, и про длинную песчаную косу Нерунг, за которой серело море. Указал здание казенной почты на Лицентштрассе, деревянную лоцманскую башню, бараки для морского гарнизона. На рейде высились боевые корабли названиями «Доротея» и «Руммельпотт», там же раскачивалась шнява «Литауер Бауер». От этого снова музыка зазвучала. Не зря, совсем не зря король Пруссии Фридрих I называл Пиллау своим маленьким Амстердамом.
Низкие пески, кустарник, перелески, обдуваемые ветром.
Под горою на развилке двух узких дорог стояла немецкая кирха.
В кирхе служил органист Ганс, с ним Зубов-младший в три дни сдружился.
Бледные волосы, бледная кожа, бледные, будто выцветшие глаза, но в глазах — отсветы, тоже бледные. Певчие, скрипачи, клавесинисты — Ганс в Пиллау всех знал. Любил играть пьесы некоего Баха — учителя певческой школы при церкви Святого Фомы в Лейпциге. Ноты привозили по специальному заказу, ими Ганс дорожил. Привлекло Зубова-младшего и то, что Ганс страстно мечтал сочинить бесконечный канон, в котором конец мелодии опять и опять переходил бы в самое начало и бесконечно тянулся бы звук низкий, басовый, жалоба, стон, — бурдон, одним словом. Слушая Ганса, Зубов-младший думал иногда, что, родившись, молчал он, наверное, только потому, что сразу услышал донесшуюся до него музыку. Теперь еще больше полюбил хорал, могучее хоровое песнопение во славу всего святого. Не портовых же шлюх славить. Когда Ганс с любопытством спрашивал: «Ты зачем в Пиллау?» — Зубов-младший неизменно с уверенностью отвечал: «Учусь многому».
В портовом трактире Зубов-младший полюбил сидеть у окна.
Прислушивался к голосам, думал, дивился тому, что с ним происходит.
Вспоминал Зубовку, Томилино. Лес, озеро, гуси, всякое такое, но поскотина завалилась во многих местах, повозки и телеги тонут в грязи, скотина снулая, у нее свой резон выглядеть снулой. И на польских землях наблюдал такую неустроенность, и Венеция прогнила. Зачем уезжать в чужой сырой город, если в Томилине можно дворы почистить, и сразу солнце иначе начнет светить. Если разобраться с соседями, то ездить вообще никуда не надо, любуйся сытой скотиной, построй хор.
С этими мыслями Зубов-младший отправил пакет кригс-комиссару господину Благову — с нарочным. Подвел в отчете итог тому, чему научился в Венеции и в Пиллау, получалось, правда, немного. Больше мысли по Уставу. «Ежели офицер товарища своего дерзнет бить руками или просто на берегу, тот будет лишен чина на время. А ежели кто на корабле сие учинит, тот лишен будет чина и написан в матрозы на такое время, как во суде определено будет». Конечно, знание Устава — большое дело, сам кригс-комиссар говорил. Ну а чертежи кораблей — этому Ипатич выучился.
Такие мысли успокаивали, ободряли, а тут очень ко времени Ганс напел гимн Пиллау, в котором Зубов-младший обратил внимание на слова: «Шторм от норд-веста янтарь приносит». От слов этих, как от нежных видений далекого Томилина, сердце защемило неясностью, ведь не только чудесный янтарь приносит шторм от норд-веста, но и разбитые корабли, груды водорослей, утоплые души. Иностранные матрозы шумели за соседними столами. «Глория Шверидж!» Бог с ними, со шведами. Ипатич негромко напоминал: «Это офицеры прибыли на новый корабль, который скоро спустят на воду». Даже утвержденное название корабля знал: «Santa Profetia», то есть «Святое пророчество».
Зубов-младший терпеливо ждал сообщений от кригс-комиссара.
Однажды вечером в портовом трактире органист Ганс подробно объяснял Зубову-младшему и Ипатичу интересную вещь: оказывается, фуга строится вокруг короткой мелодии — темы. Ну, в октаву, не выше. И длинной может быть только в том случае, если имеет характер. А рядом вдруг громко уронили посуду, раздался глухой вскрик и сразу звон бьющегося стекла.
«Не оборачивайся, барин».
«Да почему не оборачиваться?»
Ипатич засопел, затрудняясь ответить.
«Это, Ганс, так у меня бережется Ипатич, — объяснил Зубов-младший поведение дядьки. — В Венеции мы видели, как на одном концерте какие-то праздные люди сломали виолино некоему мастеру и сразу после этого бросились на барабанщиков и так их отделали, что ни одной целой палочки не осталось».
Как раз в этот момент Ганса ударили сзади, а другой человек с ножом кинулся на Зубова-младшего. Правда, сразу погасли почти все свечи, и стало непонятно, кто с кем дерется.
31.
А потом содержание совсем закончилось.
Зубов-младший отправил в Петербурх еще одно письмо.
«Мы, — решил ничего не скрывать, — в Пиллау теперь прижились. Выучил у хорошего мастера немецкого весь фейерверк и всю артиллерию; а теперь нынче учу тригонометрию». Врал, конечно. Занимался Алёша изредка и не в полную силу, но почему не порадовать доброго господина Благова. «У нас немецкий мастер очень знатный, — подробно писал. — Уж на что Ипатич прост, а и он, не учась специальной грамоте, углы и всякую геометрию освоил. Только немецкий мастер за учение просит денег, требует с человека по сто талеров, так что прилагаю к сему роспись изученного».
Кригс-комиссар наконец откликнулся.
Для начала выразил досаду о долгом молчании.
Указывал: «Такое нестерпимо, чтобы ты и впредь долго молчал. Содержание получишь скоро. Понеже офицеры в Адмиралтействе суть люди приказные, указано срочно выбрать двух или трех человек лучших латинистов из средней статьи людей для того, что везде породные презирают труды, а подлый не думает более, как бы чрево свое наполнить, — и тех латинистов прислать в Пиллау для препровождения далее».
Ипатича письмо напугало, значит, он не все говорил Алёше.
«Из Пиллау указанным приказным следовать далее во Францию в порты морские, а наипаче где главный флот их, и там буде возможно и вольно жить волонтирами, буде же невозможно, то принять какую службу. Все, что по флоту надлежит на море и в портах, сыскать в книгах и перевесть подробно на славянской язык простым штилем, чтобы дела не проронить. Потом отправятся они в Мардик, где новый канал делают, также и на тот канал, который из океана в Медитеранское море проведен, и в прочии места, где делают каналы, доки, гавани и старые починивают и чистят, чтоб они могли присмотреться к машинам и прочему».
Ипатич спрашивал: да какие же люди сюда поедут?
Зубов-младший обрадованно пояснял: военные да умные.
И читал вслух: «Не возбраняется приказным между упражнением в науках ради обновления жизненных духов иметь в беседах своих товарищей от лиц благоценных, честных; бывать с тщанием в комедиях, операх, со шпагою и пистолетом владеть, на коне благочинно и твердо сидеть, и в прочих подобных тем честных и похвальных обучениях забаву иметь…»
32.
Вот и не терял время, обменивался с органистом Гансом художествами.
В трактире садились в стороне от шведов, старались не слушать подлые речи.
«Витт вин!» Ну и пусть пьют белое. «Тапа вин». Ну и пусть разливают по бокалам.
Ганс приносил цветные картинки, похожие на жар-птиц и босоногих китайцев томилинских, но по-своему написанные. Ипатич в свою очередь на отдельных листках прямо на память выполнял подробные чертежики военного корабля «Santa Profetia», то есть «Святое пророчество», на котором плотничал. Переходы, и трапы, и снасть, и крюйт-камера, упрятанная почти в трюм, — все у него легко получалось. Рассказывал Зубову-младшему про лесопильный завод, на котором бывал, про то, как ставят пушки на «Святом пророчестве». А органист Ганс услужливо подливал в бокалы вино и радовался тому, что родился в Пиллау, и хотел бы умереть в Пиллау.
«Так, наверное, и будет», — соглашался Ипатич.
«У нас, — с уважением сообщал Ганс, — старая Фогель больше чем в столетнем возрасте умерла. Правда, все же умерла, не сумела выжить. А прачка Элизабет Райке с третьего пирса вообще прожила еще более. От разных мужей имела Элизабет детей, которые тоже постепенно умерли, а до того жили совестливо. Так же и старая жена шкипера Шмидтке по имени Генриэтта…»
«Да зачем у вас бабы живут столь долго?»
«В море редко бывают, и опасностей меньше, — охотно пояснял Ганс. — Последний муж Генриэтты по имени Вильгельм Райхерман был знаменитым кровельщиком во всем округе. Если бы не ветер с норд-веста, жил бы и долее».
«Ветром с норд-веста, знаем, янтарь вам приносит».
«Истинно так. Но кровельщик не удержался, упал с крыши».
И опять в портовом трактире кто-то переворачивал столы, гасли свечи.
«Грисс энер!» Летели со всех сторон оловянные кружки, билась посуда.
«Стапп миг!» — кричал кто-то из-под стола, ему прямо отвечали: «Свинпелс!»
До поры до времени драка как бы обтекала столик Зубова-младшего. Но вдруг вспыхивало: «Раккар!» Или кто-то вдруг вскрикивал: «Гитт авскум!» Какой-то человек падал, не жалея топтали сапогами. «Шледдер, шледдер!» Звенели бутылки, являлись ножи. Никаких сопрано, женских голосов, тем более меццо. Зубов-младший зачарованно вслушивался в ругань и в шум, в голове все это красиво разделялось на незримые ручейки. Вот общий диапазон альтовой партии — фа-соль, нежность, нежность. А далее фа-соль второй октавы. Кто-то кидался к столику, но самых наглых Ипатич с левого плеча бил ножкой стула, благо ее уже отломили. «Шваль! Шледдер! Подонки!» — глупый тенор вдруг прорезался. По характеру звучания — драматический. Зубов-младший поднимал задумчивый взор горй. Недавно на Раулештрассе в аптеке видел в склянке с мутным спиртным крупную сулескандру, ее иногда зовут саламандра. Даже эта крупная сулескандра в его воображении звучала сейчас как отдельный голос. И в драках ночных мужские баритоны и басы волшебно звучали — в большой, малой и нижней половине первой октавы, а иногда и в контроктаве.
«Стапп миг! Стапп миг!»
«Лицо береги, барин!»
33.
После очередного письма кригс-комиссара Ипатич уговорил Зубова-младшего сходить на верфь. Надо же что-то закрепить в голове, пока ее не разбили. В доках только что начатые корабли лежали как белые скелеты невообразимо крупной трески. Это так поразило Зубова-младшего, что прямо с верфи, взяв потрепанную карету, поехал он к Гансу. У органиста как раз сидела молодая родственница. Башмаки на тонкой подошве, белокурые волосы чисто вымыты, потупляет белесые глазки, на Матрёшу ничем не похожа, но как музыка может быть.
И с коштом дела наконец поправились.
Правда, тетенька отписала: больна сильно.
Спросил, а чем больна? Ответила: старостью.
Огорчился. А еще трактирщик без причин стал обижаться на Зубова-младшего. Вот только сядут он да Ипатич (тот Алёшу больше в трактир одного не отпускал) за стол, так тут и драка непременно.
«Да разве мы начинаем?»
«Важно, что вы заканчиваете».
А герр Хакен, крючок старый, заходил в комнату, чтобы смотреть на глобус.
Пальчиком толкал ход, глобус крутился, и герр Хакен завороженно ждал, какой стороной остановится круглая Земля перед его прокуренным пальцем. Чаще всего останавливалась — океаном. Глубины, наверное, страшные. Чудовища, наверное, ужасные. Майн готт, какой мир большой, удрученно качал головой герр Хакен. И смотрел на глобус так, будто это правда настоящий мир. Вот какие большие глубины, вон как рвет паруса норд-ост. Освеженную красным вином голову Зубова-младшего сладостно продувало музыкой. «Шторм от норд-веста янтарь приносит…» Янтарь, конечно, соберут, не оставят, а корабли лягут на дно. Алёша ясно представлял, как скелеты кораблей медленно врастают в придонный ил, как в сумерках идут над ними тяжелые рыбы.
«Хвалите имя Господне».
В дискурсах — разговорах — шло время.
Достали драки в трактире, но Ипатич и этому радовался.
«Раньше думал, — однажды признался барину, — что немец луну придумал, и музыку придумал, и пиво, чтобы специально русских от дела отвлечь, от умения драться, а они, немцы-дураки, сами лезут и лезут, тут никак не отвыкнешь».
А потом еще одно письмо пришло из Санкт-Петербурха.
Строгое письмо. Такое строгое, что в тот же день Зубов-младший сказал Ипатичу: «Собирайся». И на другое утро, даже не попрощавшись с Гансом, погрузились на русскую шняву, как раз вошедшую в порт, и ушли в море, украденный в Венеции глобус земной оставив счастливому герру Хакену.
34.
На световом люке шнявы «Рак» (бывшая «Кревет») красовался девиз: «За процветание Пиллау». В июле 1718 года, выпалив из всех четырнадцати орудий, она наконец вошла в устье Невы, и Зубову-младшему показалось, что с низких берегов пахнуло назьмом. Но запах, конечно, был морской, водяной, и чайки орали, находя какое-то удовольствие у края холодной воды. Уже вечером кригс-комиссар Благов угощал возмужавшего Зубова-младшего романеей из личных запасов, присматривался и непонятно, но огорченно качал головой. Ипатича в гостиную не позвал, было видно — сердится. Значит, не все мне открыл Ипатич, ох не все, думал Зубов-младший, пережевывая грудинку, обжаренную на масле.
«Чему в чужих странах научился, о том тебя государь спросит, — помолчав, сказал кригс-комиссар господин Благов. — Мне ты и наврать можешь, поскольку не силен в морских делах. — Смотрел так, будто ожидал увидеть перед собой совсем другого человека. — Взбодри все, что изучил, в памяти. Вернулись недавно из Пруссии и Франции еще такие же, как ты, всего счетом десять человек. Не знаю, чему научились, сейчас главное войти в дело. Советую тебе сразу начать жить. Государю умелые люди нужны. Переговоры в Амстердаме между Куракиным Борисом Ивановичем (послом русским, это Зубов-младший знал) и представителем Швеции голштинским министром Герцем прошли очень хорошо, и проклятый Карла (король шведский Карл XII, это Зубов-младший тоже знал) убит при осаде крепости в Норвегии. Так что теперь особенно нужны государю знающие люди. Ждет возвращения слесарей, литейщиков, граверов, кормщиков. Сам испытывает каждого».