В итоге было решено, что миссис Таррант с дочерью примут приглашение мистера Бюрраджа, и спустя несколько дней обе леди посетили его апартаменты. Верена, без сомнения, могла очень многоe рассказать об этом, но куда больше пересказывала впечатления своей матери, нежели свои собственные. Миссис Таррант унесла оттуда столько впечатлений, что могла бы питаться ими всю зиму. Там присутствовали несколько дам из Нью-Йорка, которые были «на слуху» в тот момент, и с которыми она с удовольствием пообщалась. Мистер Бюррадж был очень мил и очень интересно рассказывал о своей удивительной коллекции. Верена была склонна считать, что он достоин уважения. Он признал, что вовсе не занимается изучением права и приехал в Кембридж исключительно за дипломом. Она зашла так далеко, что спросила Олив: разве наличие вкуса и любовь к искусству ничего не стоят? Из чего та сделала вывод, что Верена увлеклась им. У мисс Ченселлор, разумеется, уже был готов ответ. Наличие вкуса и любовь к искусству – это хорошо, если они расширяют ум, а не сужают его. Верена согласилась, добавив, что ещё предстоит выяснить, как они повлияли на ум мистера Бюрраджа – чем заставила Олив опасаться, что дело принимает стремительный оборот. Особенно, когда Верена рассказала о том, что планируется очередной визит к молодому человеку, и на этот раз она просто обязана пойти, поскольку он выразил желание увидеть её, да и сама Верена по-прежнему очень хотела вместе с ней взглянуть на некоторые прекрасные предметы искусства.
Спустя пару дней после этого мистер Бюррадж оставил у двери мисс Ченселлор карточку с запиской, в которой выражал надежду, что она придёт к нему на чай в условленный день, когда ожидался также визит его матери. Олив ответила, что придёт с Вереной. Но, делая это, всё ещё не была уверена, как она поступит. Ей казалось странным, что Верена заставила её пойти на такой шаг, и это доказывало две вещи: первое, что Верену очень заинтересовал мистер Бюррадж, и второе, что её душа непередаваемо невинна. Ибо ничто иное не могло объяснить, почему она с таким безразличием относится к этой прекрасной возможности для флирта. Верена хотела знать правду, и было ясно, что сейчас она считала, что может узнать её лишь у Олив Ченселлор. Кроме того, её настойчивость доказывала, что мнение подруги о мистере Бюррадже значит для неё намного больше, чем собственное. И хотя Генри Бюррадж изрядно разозлил мисс Ченселлор во время первой встречи у Таррантов, у неё было стойкое ощущение, что он истинный джентльмен и, в сущности, неплохой парень.
Последнее стало очевидно, когда они, наконец, посетили его жилище. Он был так весел, очарователен, дружелюбен и вежлив, так внимателен к мисс Ченселлор, что первое время Олив сидела и изо всех сил встряхивала свою совесть, как остановившиеся часы, стараясь заставить её подсказать, почему она должна невзлюбить его. Она ясно видела, что никаких трудностей не возникнет с тем, чтобы невзлюбить его мать. Но это не могло помочь делу. Миссис Бюррадж приехала к сыну всего на несколько дней. Она остановилась в отеле в Бостоне. Олив почувствовала, что после такого признания следовало бы пригласить её к себе, но, к своему удовольствию, могла оправдать себя тем, что это не соответствует бостонскому темпераменту, и оставить всё как есть. Это было немного провокационно, так как в миссис Бюррадж был силён нью-йоркский дух, который позволял не обратить внимания на то, снизошёл ли бостонец до приглашения. Но таковы недостатки даже самой сладкой мести.
Это была светская дама, огромная, объёмистая, и типично уродливая. Она выглядела грузной и медленной, но это впечатление развеивалось мгновенно, стоило услышать её быструю весёлую речь и короткие яркие смешки, которыми она сопровождала все шутки или то, что ей казалось шуткой. Создавалось впечатление, что она одобряет абсолютно всё, что видит и слышит. Она была со всеми вежлива, но без лести, и очень общительна, но без той доверительности, с помощью которой бостонцы обычно показывают, что относятся к собеседнику без подозрений. Миссис Бюррадж очень нравился Бостон, Гарвардский Колледж, квартира её сына, её чашка из старого Севрского фарфорового сервиза, её чай, который оказался не настолько ужасным, как она ожидала, компания, которую сын подобрал для неё, – там было трое или четверо джентльменов, в том числе мистер Грэйси, – и, наконец, но не в последнюю очередь, Верена Таррант, с которой она общалась, как со знаменитостью, но мило и серьёзно, при этом без материнской покровительственности и намёка на их разницу в возрасте. Она говорила с ней, как с равной, считая, что гениальность и слава Верены уничтожают все различия, и девушка не нуждается ни в одобрении, ни в покровительстве. Однако она не упомянула о своих собственных взглядах и ни разу не спросила Верену о её «даре», что очень удивило последнюю. Миссис Бюррадж как будто считала, что каждый присутствующий обладал каким-нибудь талантом или отличительной чертой, и все вместе они составляли отличную компанию. Ничто в ней не показывало, что у неё есть опасения насчёт Верены и её сына. Хотя не похоже было, что ей понравится, если её сын женится на дочери гипнотизёра-целителя. Пока же она, видимо, просто радовалась, что такая молодая женщина доставила ей удовольствие своим появлением в Кембридже. Бедную Олив терзали противоречивые чувства: с одной стороны её приводила в ужас мысль о том, что Верена может выйти замуж за мистера Бюрраджа, с другой стороны, она злилась из-за того, что его мать, похоже, считала, что эта юная рыжеволосая девушка не представляет собой серьёзной опасности. Всё это она видела через призму своей застенчивости. Можно предположить, насколько иначе ей представилось бы происходящее, если бы она могла относиться ко всему проще.
Я должен добавить, что был момент, когда она почувствовала себя почти счастливой – или, по крайней мере, пожалела, что не может такой быть. Миссис Бюррадж попросила сына сыграть «какую-нибудь коротенькую вещичку», и он сел за пианино, и продемонстрировал талант, достойный гордости этой леди. Олив была крайне восприимчива к музыке, и чарующее исполнение молодого человека успокоило её и отвлекло от мрачных мыслей. За одной «коротенькой вещичкой» последовала другая, и его выбор каждый раз был очень удачным. Гости расположились в разных местах комнаты, освещённые красными отблесками огня камина, и с удовольствием слушали в абсолютной тишине. Слабый аромат горящих дров смешивался с отзвуками мелодий Шуберта и Мендельсона. Лампы под абажурами тут и там светили своим мягким светом, шкафы и подставки отбрасывали коричневые тени, в которых сияли различные ценности – резьба по слоновой кости, или чаша времён Чинквеченто. На эти полчаса Олив забыла обо всём и просто наслаждалась музыкой, признаваясь себе, что мистер Бюррадж играет изумительно. На какое-то время она успокоилась и забыла обо всех проблемах. Она даже спросила себя, действительно ли их борьба так необходима. Отношения между мужчинами и женщинами переставали казаться ей враждебными, когда она смотрела на живописную группу, собравшуюся в этой комнате. Иными словами, она позволила себе передышку, во время которой большей частью наблюдала за Вереной, которая сидела рядом с миссис Бюррадж и, похоже, наслаждалась музыкой даже больше, чем Олив. Время от времени миссис Бюррадж склонялась к её лицу и улыбалась доброй улыбкой. И тогда Верена улыбалась в ответ, и выражение её лица как будто говорило: о, да, она отказывается от всего, от всех своих принципов и планов. Ещё до того, как пришло время уходить, Олив поняла, что обе они, и Верена и она сама, практически деморализованы, и едва она собралась с силами, чтобы увести оттуда свою подругу, как услышала, как миссис Бюррадж предлагает той провести пару недель у себя в Нью-Йорке. «Это что, заговор? Почему они никак не оставят её в покое?» – подумала Олив, готовясь в случае необходимости взять Верену под своё крыло. Верена ответила, довольно поспешно, что с удовольствием посетит миссис Бюррадж, затем поняла свою поспешность, поймав взгляд Олив, и добавила, что если бы эта леди знала, насколько ярой сторонницей женской эмансипации является Верена, то, скорее всего, не стала бы приглашать её. Миссис Бюррадж посмотрела на своего сына и рассмеялась. Она сказала, что её предупредили о взглядах, которых придерживается Верена, и нет никого, кто поддерживал бы их так, как она. Она очень интересуется женской эмансипацией и считает, что в этой области предстоит сделать очень многое. Это было единственное замечание, высказанное на эту тему за весь вечер.
Генри Бюррадж, видя, что Верена собирается уходить, попросил её серьёзно подумать над приглашением его матери. Она ответила, что не знает, будет ли у неё достаточно времени для того, чтобы посвятить его людям, которые и без того разделяют её взгляды, и что она предпочла бы пообщаться с теми, кто пока их не разделяет.
– А ваш график работы исключает любой отдых или развлечение? – спросил молодой человек.
Верена переадресовала этот вопрос, со свойственным ей добродушным уважением, своей подруге:
– Наш график работы исключает это?
– Боюсь, что сегодняшних развлечений нам хватит на очень долгое время, – величественно ответила Олив.
– Итак, достоин ли он уважения? – спросила Верена, когда они уже шли в сумерках, тихо ступая бок о бок, как будто принадлежали к какому-то монашескому ордену.
Олив мгновенно ответила:
– Да, несомненно – как пианист!
Верена отправилась с ней в город на конке – она собиралась провести несколько дней на Чарльз стрит. В тот же вечер она поразила Олив, высказав идею, так схожую с её собственными мыслями, которые пришли ей в голову во время визита к мистеру Бюрраджу.
– Было бы здорово всегда принимать мужчин такими, какие они есть, и не пытаться всё время думать об их недостатках. Было бы здорово думать, что все проблемы нашли своё решение, и теперь можно сидеть в старом испанском кожаном кресле, оставив за задёрнутыми шторами весь этот холодный, тёмный и жестокий мир, и слушать Шуберта или Мендельсона. Не похоже, чтобы их волновало отсутствие у женщин избирательного права! И я не чувствовала сегодня, что мне необходимо право голоса, а вы? – Верена закончила своё лирическое отступление, как всегда, обратившись с вопросом к Олив.
Молодая женщина сочла необходимым ответить максимально честно.
– Я всегда чувствую – везде – днём и ночью. Я чувствую это здесь, – Олив положила руку на сердце. – Я чувствую, что всё это глубоко неправильно. Чувствую, как будто это пятно на моей совести.
Верена рассмеялась и затем, одарив подругу нежным взглядом, сказала:
– Знаете, Олив, я иногда думаю, что если бы не вы, то я никогда не почувствовала бы ничего подобного!
– Мой дорогой друг, – ответила Олив, – вы ещё никогда не говорили мне ничего, так ясно характеризующего близость и значимость нашего союза.
– Вы поддерживаете меня, – продолжила Верена. – Вы – моя совесть.
– Я бы хотела сказать, что вы моё обрамление, мой конверт. Но вы слишком красивы для этого! – ответила Олив на комплимент, и после добавила, что конечно, было бы гораздо проще забыть обо всём и задёрнуть шторы, и прожить всю жизнь в искусственной атмосфере, в свете розовых ламп. Было бы гораздо проще отказаться от борьбы и оставить всех несчастных женщин на свете наедине с их бесчисленными страданиями, закрыть глаза на все ужасы этого мира и попросту умереть. Верена на это заявила, что не собирается умирать, что она сделала в своей жизни ещё не всё, что хотела, и не собирается позволять своим обязанностям уничтожить её. И две молодые женщины решили, как решали задолго до этого, в полном согласии друг с другом, продолжать жить полной жизнью и добиваться успеха. Олив никогда не отрицала, что надежда на славу, в высоком понимании, была одним из важнейших для неё мотивов. Она считала, что наиболее эффективным способом протеста против угнетения женщин был личный пример одной из представительниц пола. Человек, слышавший об этой вдохновлённой парочке, наверняка удивился бы их крайней увлечённости идеей мировой славы. Олив считала, что в их случае союз двух таких разных характеров рождал единое целое, которое при должной работе, было просто обречено на успех. Верена часто бывала не такой ответственной, как хотелось бы Олив, но её отличительной особенностью была способность ухватить самую суть идеи – обычно с подачи Олив, которая могла подобрать слова, но не могла быть убедительным оратором, – и мгновенно заразившись ею, выразить её в пламенной речи своим волшебным голосом, подобно юной сивилле. Олив в то же время понимала, что Верена не очень сильна в том, что касается статистики и логики, и здесь ей требуется помощь. Но вдвоём они будут совершенны, у них будет всё, и их ожидает триумф.
Инталия (от итал. intaglio — резьба, резьба по камню) — разновидность геммы, ювелирное изделие или украшение, выполненное в технике углублённого (отрицательного) рельефа на драгоценных или полудрагоценных камнях или на стекле. В противоположность камеe, которая выполняется в технике выпуклого рельефа..
Чинквече́нто (итал. cinquecento — букв. пятьсот, а также 1500-е годы) итальянское название XVI века. Историками искусства и культуры используется для обозначения определённого периода в развитии итальянского искусства Возрождения — периода конца Высокого Возрождения и Позднего Возрождения
Глава 19
Эта идея их триумфа, хотя ещё далёкого и не окончательного, который потребует сложной подготовки и больших усилий, постоянно преследовала двух подруг, и особенно Олив, в течение всей зимы 187* года, которая стала началом самого важного периода в жизни мисс Ченселлор. Ближе к Рождеству был предпринят важный шаг, который позволил сдвинуть дело с мёртвой точки и перевести его на постоянную основу. Шаг этот заключался в том, что Верена стала жить вместе с ней, переехав на Чарльз стрит, где в соответствии с соглашением между Олив, Селахом Таррантом и его женой, должна была пробыть несколько месяцев. Сейчас горизонт был идеально чист. Миссис Фарриндер начала своё ежегодное турне, будоража людей от Мэна до Техаса. Маттиас Пардон, предположительно, на время поумерил пыл. Миссис Луна прочно обосновалась в Нью-Йорке, где на год арендовала дом, и, как указала в своём недавнем письме сестре, собиралась привлечь к своему судебном делу Бэзила Рэнсома, с которым поддерживала связь с этой целью. Олив не представляла, что за судебное дело могло быть у Аделины, и надеялась, что это какая-нибудь тяжба с хозяином дома или с её модисткой, так что ей потребуются частые консультации мистера Рэнсома. Миссис Луна вскоре сообщила, что эти консультации начались. Молодой миссисипец зашел к ней на обед. Он запросил немного, так что она сделала вывод, что была права, опасаясь, что обедал он не каждый день. Но он теперь носит высокую шляпу как джентльмен с Севера, и Аделина написала по секрету, что находит его очень привлекательным. Он был очень мил с Ньютоном, рассказал ему о войне. О том, как это было на Юге, разумеется, но миссис Луна не интересуется американской политикой и не против, чтобы её сын выслушал обе стороны. Ньютон теперь говорит только о нём, при этом зовёт его «Рэнни» и копирует то, как он произносит некоторые слова. Впоследствии Аделина написала, что хочет передать все свои дела в его руки. Олив только вздохнула при мысли о том, какие у её сестры могут быть «дела». А позже Аделина добавила, что подумывает о том, чтобы нанять его в качестве учителя для Ньютона. Ей хотелось дать этому неординарному ребенку частное образование, и будет лучше, если роль учителя возьмёт на себя член семьи. Миссис Луна писала об этом так, будто он уже готовился бросить свою профессию ради занятий с её сыном, и Олив была уверена, что это лишь одна из дурных манер, которыми сестра обзавелась, живя в Европе.
Несмотря на их разницу в возрасте, Олив уже давно осуждала сестру, и была уверена, что у Аделины не было ни одного из качеств, которые привлекали её в людях. Она была достаточно богата, отличалась традиционными взглядами и мягким характером, всегда искала мужского внимания, и с мужчинами, по слухам, вела себя очень смело, хотя Олив считала, что грош цена такой смелости. Она вела эгоистичную жизнь, подчиняясь инстинктам и бессознательным требованиям возраста, и относилась к реалиям современности, новым истинам и великим социальным проблемам примерно так же, как красивое платье на вешалке, от которого она, в сущности, недалеко ушла. Было очевидно, что она абсолютно лишена совести, и Олив безумно раздражало то, что это свойство спасает женщин подобного склада от бесчисленных неприятностей. «Дела» Аделины, её отношения с людьми, её взгляды на образование Ньютона, её многочисленные теории и практики, её внезапные порывы вновь выйти замуж, или ещё более глупые отступления перед лицом этой опасности, – всё это служило Олив грустным поводом для размышлений с тех пор, как её старшая сестра вернулась в Америку. Проблема состояла вовсе не в каком-то конкретном вреде, который могла принести ей миссис Луна, так как ей шло на пользу даже то, что сестра смеялась над ней, дело было в самом спектакле, в драме, неприятные сцены которой так логично разворачивала неумолимая рука судьбы. Dénouement, разумеется держится в тайне, и будет состоять в духовной смерти миссис Луны, которая так никогда и не поймёт ни одной из речей Олив, и утонет в мирской суете, в крайней степени самодовольства и в высшей степени слабоумия своего мелкого жеманного консерватизма. Что до Ньютона, то когда он вырастет, он станет ещё более отвратительным, чем сейчас, если это только возможно. Фактически он так и не вырастет, а только деградирует, если его мать продолжит с таким увлечением воспитывать его в соответствии со своей системой. Он был невыносимо развязным и эгоистичным. Стараясь любой ценой сохранить в нём утончённость, Аделина баловала и ласкала его, всё время держа под своей юбкой, позволяя не ходить на уроки, когда он притворялся, что у него болит ухо, вовлекая его в разговоры и позволяя отвечать ей не по годам дерзко, если ему что-то не нравилось. Лучшим местом для него, по мнению Олив, была одна из публичных школ, где дети простых людей быстро показали бы ему, насколько он ничтожен, научили бы этому знанию, возможно, с применением необходимого количества побоев. Две леди имели по этому поводу серьёзную дискуссию перед тем, как миссис Луна покинула Бостон – сцена закончилась тем, что Аделина прижала к своей груди неукротимого Ньютона, который как раз вошёл в этот момент в комнату, и требовала, чтобы он поклялся, что будет жить и умрёт в соответствии с принципами своей матери. Миссис Луна заявила, что если она должна потерпеть поражение – а такова, скорее всего, её судьба! – она лучше потерпит его от рук мужчины, чем женщины, и если Олив и её друзья захватят власть, они будут хуже всех деспотов, которых только знает история. Ньютон дал младенческую клятву, что никогда не станет разрушительным нечестивым радикалом, и Олив почувствовала, что после этого может больше не беспокоиться о сестре, которая просто следует своей судьбе. Судьба эта, вполне возможно, состояла в том, чтобы выйти замуж за врага своей страны, мужчину, который, без сомнения, желает управлять женщинами с помощью плетей и наручников, как делал это раньше с несчастной цветной расой. Раз уж ей так нравятся старые добрые порядки, он обеспечит их ей с избытком. И если ей так хочется быть консервативной, пусть испытает, каково быть женой консерватора. Если Олив почти не переживала насчёт Аделины, то Бэзил Рэнсом беспокоил её очень сильно. Она сказала себе, что раз он ненавидит женщин, которые уважают себя не меньше, чем всех остальных, ему предначертано судьбой взвалить на шею кого-то вроде Аделины. Это будет очень поэтичной формой возмездия, которым судьба наградит его за его же предрассудки. Олив обдумывала это так же, как обдумывала всё на свете, с возвышенной точки зрения, и, в конце концов, почувствовала, что даже не беря в расчёт безопасность одной очень нервной персоны, будет счастлива, если эти двое соединятся друг с другом в Нью-Йорке. Их свадьба будет не только наградой её чувству соответствия, но и простым примером действия естественных законов. Олив, обладая философским складом ума, очень любила подобные иллюстрации закономерностей, царящих в мире.