Григорий поморщился и опять вздохнул.
— Вот с ним-то мы и решили, что наше истинное призвание — потрясать сердца! Он, бывало, вместо молитвы перед сном читал Верлена… Так вот, представь, что Ванька мой уже не Ванька, он — Игорь! И, вдобавок к этому, король русских поэтов, мезонин поэзии, черт возьми! А что такое я?.. А ведь я-то всегда был честнее и, может быть, талантливее…
— Бывает, — кивнул Запорожцев, — бывает, что человек угодит в самую точку: крикнет глупость, но к месту и ко времени: «Как хорошо в буфете пить крем де-мандарин!» А? Ведь здорово? Психологично?!
Он опрокинул стопку, пригасил беспечную улыбку:
— Плюнь на лавры, плюнь на Ваньку Лотарева! Так, как плюнул я. Я долго и трудно думал — ну, о театре, о себе… Теперь мне легко покинуть этот приют. Не надо бояться жизни! Она откроет еще не одну дорожку…
Григорий раскраснелся. В его больших, внимательных и, как это ни странно, трезвых глазах светилась откровенная обида на жизнь, на власть мелких и беспощадных обстоятельств, и он бросал им вызов.
— Надо все сначала, — продолжал Григорий. — Надо уважить эпоху и стать практичными людьми. Спрятать душу. И талант. Только так и можно отомстить.
— Кому?
— Черт его знает! Некоему всемирному спруту, лица не имеющему, который усердно варит эту раскаленную смолу в житейском котле для праведных и поднимает в «мезонин поэзии» недостойных! Есть, есть он, рукотворный Молох, штаб дьявола, который до поры никому не ведом и не видим… Зато он вездесущ и всесилен, и поэтому именно нам с тобой и приходится бежать. В никуда!
— Значит, мы — избранные?..
— Кой черт! Такими «избранными» набиты вокзалы и пересылки, все спят под лавками, как скоты, не обольщайся, брат! — Григорий достал из кармана пальто объемистую книжку с тисненым корешком, между ее страниц открыл помятую и затертую вырезку из газеты.
— Джек Лондон? — встрепенулся Сорокин, пытаясь завладеть книгой. Он плохо слушал друга.
Запорожцев спокойно отстранил его руку.
— Не Джек Лондон, а Сидоров. Записки одного неудачника под названием «Русский Север». Эту скучную, но поучительную книжку я тебе оставлю, но дело пока не в ней…
Он вдруг обнял друга за плечи, привлек к себе и раздельно, почти по складам, прочитал объявление из газетной вырезки. «Биржевые ведомости» извещали деловых людей России о свободе для заявок Ухтинского нефтеносного края и сообщали арендные условия на текущий год.
Несмотря на полную ясность текста и хорошую дикцию чтеца, смысл объявления не произвел на Федора никакого впечатления. Он подобрал отвисшую губу и, поморгав белесыми ресницами, тупо уставился на трагика.
___ Допустим, что это важное событие, но при чем же тут мы?
Гриша недовольно покачал головой: первый любовник не умел своевременно уяснить существо дела. Он мог завтра оказаться без работы, на улице, и все же продолжал жить иллюзиями.
— Ты спрашиваешь, при чем здесь мы? А при том, брат, что в любом важном деле надо обязательно иметь в виду закулисную сторону. Тебе, как актеру, грешно этого не знать, потому что закулисная-то сторона сплошь и рядом интереснее авансцены, брат!
— Постой, Григорий, я отказываюсь что-либо понимать, — вяло прервал Сорокин, наливая в стакан холодной воды: мутило после водки. — Я не пойму главного: все это какое отношение имеет к искусству?
— Никакого, царь Федор…
— Тогда какое отношение имеем мы к этому газетному объявлению?
Запорожцев свернул вчетверо газетный клочок и бережно сунул его в нагрудный карман.
— Все очень просто, Федя. Ухта — это речка где-то в Яренском уезде. Говорят, страшно богатый край! Говорят, денежное дело. Говорят, нефть. А за кулисами нефти всегда скрывается золотишко!
Сорокин вытер пересохшие губы и вскинул прояснившиеся глаза на друга: последнее словцо попало в цель.
— Не может быть! — задохнулся он.
— Может! — властно и убежденно перебил Запорожцев, — В этом мире все может быть! Об этом мне намекнул один верный человек, Федор.
— Он разбирается в золоте?
— Он разбирается в людях, чудак! Ты думаешь, что, открыв златые горы, люди вслух будут говорить об этом? Святая простота!
Григорий развернул лежавшую на столе книгу с тисненым корешком.
— Вот видишь, еще сорок лет назад купец Сидоров в тех местах обнаружил золото. Затратил на поиски тридцать тысяч рублей, а разработок ему не разрешили…
— Ну, значит, не разрешат и нам, — трезво заметил друг. — Кроме того, у нас с тобой нет тридцати тысяч…
— И не нужно! — самоуверенно усмехнулся тот, — Что до тридцати тысяч, то их легко заменить предприимчивостью. А что до разрешения — нынешние волки пошли зубастее, любое разрешение вырвут. И вырвали уже — на Ухте!
Сорокин молчал. Мало-помалу его увлекал необычный разговор, необычное дело. Оно еще настораживало своей неизвестностью, но… Но сегодняшний вечер наглухо закрывал двери в прошлое — выбора не было.
— Надо получить несколько выгодных заявок, Федор, а деньги и компаньоны явятся как из-под земли! — азартно продолжал Запорожцев. — Понимаешь? Попытать судьбу! Может статься, через два-три года мы вернемся в этот трижды проклятый Великий Устюг в бобровых шубах и купим нашего антрепренера вместе с его балаганом и его невозможной мадамой…
Только сейчас Сорокин заметил на стене афишу, которую сам вывесил днем, предвкушая долгожданный успех представления. Какой, к черту, успех! Все было глупо в этом предсмертном вопле театра, и Сорокин, стиснув зубы, перечитал ставшую теперь ненавистной афишу всю, до конца:
Первый исторический театр
под управлением известного драматического
писателя и режиссера А. Н. Помпа-Лирского
Прощальный бенефис!
Поставлено будет —
ПОБЕДИТЕЛЬ ХОЛМСА — НАТ ПИНКЕРТОН…
В ролях: Крымский, Северова, Запорожцев,
Вельяминов—3адунайский
— К черту Крымского! — со злобой, глухо проговорил Сорокин и рванул афишу. Оберточная бумага зашипела змеей. — Глупость и пошлость страшные в каждой строчке, в каждой псевдофамилии! Лирский, Крымский, Светловидов-Свеклоедов… бр-р, чепуха! Наваждение и чертовщина: я, Крымский, собираюсь искать золотое руно где-то у черта на куличках, по северным трущобам, а мой дружок Ванька Лотарев в Крыму жрет свои ананасы в шампанском! Где же логика?
— Логика, Федор, там, где деньги, — твердо сказал Запорожцев. — А деньги у нас, кажется, будут. Сейчас я покажу тебе рекомендательное письмо, и ты поймешь, почему я заговорил об Ухте..
Он опять стал шарить в карманах. Но, видимо, передумал и ничего из них не извлек. Еще раз испытующе глянул на друга.
__ Решайся, Федор! — сказал он. — Раньше ветер бил
нам в лицо, и мы гордились этим. Но кончили плохо. Пусть же он, негодяй, дует теперь нам в зад, как простым смертным, а?..
Сорокин обреченно кивнул в ответ.
За окном в мутном великоустюгском небе гасли звезды. Нарождался серый, тягостный день, последний день театральной карьеры.
4. Голубая
кровь
Не для барыша, а ради доброго почина затеял Павел Никитич Козлов званый обед в «Золотом роге», тот самый обед, от которого должны были ахнуть земцы.
Теперь можно было не скупиться. С острым сожалением к себе вспоминал ныне Павел Никитич, как в молодости берег копейку, упуская рубли. С грустью вспомнилось и другое: о киль первого, саморучно построенного парохода при спуске на воду, в угоду традиции, пришлось разбить за неимением шампанского стеклянную флягу с брусничной настойкой. Злые языки говорили в те поры: крохобор, мол, Никит-Паш! На пароход денег хватило, а на бутылку шампанского пожалел! Не понимали, что не дорос он тогда до форса, не понимал еще вкуса жизни. Не знал, что отбивная, к примеру, хороша, ежели она с кровицей…
Теперь времена не те. Теперь Павел Никитич знал отлично, что иной раз важно не столько в брюхо набить, сколько пыль поднять.
— Но опять-таки — ко времени. В полночь же только петухи орут.
Нынче ахнули не только земцы, но и вологодские киты — маслобойщик Волков, винокуры Первушины, мыловар Кусков. Зырянский лесовик Козлов, не спросивши их согласия, в какие-то пять — семь лет вдруг вырос до миллионщика, с нахрапом потеснил их широким плечом, заставил говорить на равных. Видать, и впрямь деловым людям теперь прямой расчет в тайгу лезть, за тяжелый промысел браться засучив рукава. Землю за грудки тряхнуть.
Обед вышел богатый, торжественный. Пили поочередно за собственное здоровье, за процветание ремесел и торговли, за открытие водного пути в Сибирь, очередную идею графа Хвостова и, наконец, за тракт на нефтяную Ухту
Никит-Паш дождался, когда-вокруг занялся беспорядочный, пьяный гомон, и вышел из зала в боковой номер. Освежив голову под умывальником и пригладив пятерней малость растрепавшиеся волосы, он осушил бутылку содовой, а затем, удобно расположившись на кожаном диване, велел пригласить губернского секретаря.
Молодой оборотистый чиновник ничего не мог решить покамест в большом деле, интересовавшем Козлова, однако знал все тонкости земской деятельности и этим был полезен Павлу Никитичу.
Он осторожно притворил за собой дверь и с выражением услужливой готовности остановился у порога. Козлов усмехнулся в бороду. «Образованность выказывает! А заговори о деле — дешевле сотни мимо такого не проедешь! Будто знал, что позовут на разговор: глаза вовсе трезвые, даже на чужой стол не клюнул, ожидая главного….»
— Мне бы ваше имя… как называть, одним словом… — кашлянув, спросил Козлов.
Нет, он не унижался, он знал себе цену и тоже мог блеснуть образованностью. При двух пароходах и тихая речь звучит вполне громко.
— Веретенников моя фамилия, Павел Никитич, Веретенников. Чем могу служить? — стал еще ласковее чиновник.
— Садись, господин секретарь. Дело малое пристигло, — повел правее себя широкой ладонью по дивану Козлов. — Дело важное и, на мой взгляд, обчественное.
Ловко подбросив хвост сюртука, Веретенников бочком присел на краешек дивана. Со вниманием слушал ядреную, толковую речь купца о его желании принять участие в рубке земской дороги. Выслушав до конца, уколол Павла Никитича ласковыми булавочками зрачков.
— Это все я понимаю прекрасно, Павел Никитич, одна-че свою роль в этом деле никак не могу определить. Человек я небольшой… Каковы же ваши намерения?
«Человек ты небольшой, а на кривой не объедешь: словно коряга посередь дороги», — дополнил про себя Козлов и миролюбиво положил руку на плечо секретаря:
— Намерения наши известные: вашу дружбу заслужить. Потому — без друзей да без связи что воз без мази: скрыпит, не гладко, ехать гадко. А?
Веретенников промолчал, а Никит-Паша будто подхлестнула его молчаливая благосклонность.
— Вы мне обскажите, в каком положении нынче дорожный подряд, да посоветуйте, в какое окно стучать надо, а там уж сам дорогу найду. За услугу, будьте покойны, отблагодарю наилучшим образом.
Дипломатическая часть беседы незаметно уступила место делу, а Веретенников понимал его ничуть не хуже просителя.
— Положение весьма трудное, Павел Никитич, — с благородной грустью в голосе сказал он. — Подряд целиком будет отдан дорожному технику Парадысскому. Он дворянин, недавно из столицы и пользуется благосклонностью графа. Его сиятельство, как стало известно, отказался даже от услуг инженера Скрябина. Сами понимаете…
«Шляхтич таки успел пенки снять, — понял Никит-Паш и лишь усмехнулся в ответ. — А, дьявол с ним! На дне гуще!»
— Я потому и заговорил об этом с вами, что шляхтич — он дворянин и не сам пекся о подряде. Можно, надо полагать, обойти?
Веретенников испугался:
— Что вы! Зная крутость графа, об этом даже подумать страшно! И пальцем никто не пошевелит. Сам председатель вряд ли осмелится! Дело явно невыполнимое…
Надолго замолчали. Никит-Паш, трудно вздыхая, потирал пухлой ладошкой засветлившееся колено. Потом поднял на чиновника прищуренные смышленые глаза:
— А что же, по-вашему, следовало бы сделать? Говорите, не тревожьтесь, за мною не пропадало…
В это мгновение скомканная сторублевка как-то нечаянно перекочевала из руки Павла Никитича в скрюченную ладонь губернского секретаря. Опытными пальцами чиновник на ощупь определил достоинство кредитки и не стал далее запираться.
— Дело, дражайший Павел Никитич, вполне вероятное и выгодное, смею утверждать, но только нужен-с подход… Можно поделить подряд. Вам, как представителю местного делового круга, пойдут на уступки. Политика! Важно получить хотя бы четверть подряда. А там, пока дворянин развернется, пройти рубкой как можно больше погонных верст до стыка с ним и застолбить контрольный пикет. Земство будет платить по фактическому обмеру землеустроителями… Я не думаю, что Парадысский до всего этого своим умом дойдет. У дворянства ныне леность какая-то прогрессирует в мозгах. Да и высокое покровительство, к слову сказать, никогда не восполняло недостатка в сообразительности. Не правда ли?
— Что верно, то верно, — согласился Козлов. — Однако с кем же мне далее-то водить коны? И сколько, по вашему мнению, это будет стоить?
Веретенников стал еще серьезнее. Дело шло о репутации его непосредственных начальников, людей, несомненно порядочных во всех отношениях.
— Все будет как нельзя лучше. Дайте мне неделю на хлопоты, и я наилучшим образом подготовлю в земстве мнение… А вам останется начать дело в полуофициальном тоне. Мол, желаю принять участие посильно в наибольшем деле, как человек коренного сословия. Такие речи ныне в цене: верхам приятно, ежели низы черноземным плечиком поддерживают кораблик…
Никит-Паш усмехнулся открыто, дурашливо.
— Само собой! Губернии польза, когда лапотник свой рубль в обчественную казну положит. Однако мне точно знать надо, выгорит ли дело-то.
— Мы деловые люди, Павел Никитич. Успех в большой мере будет зависеть от вас самих. Высокий чиновник блестит, ан в кармане пусто — вы это сами лучше меня знаете… Но больше того, что сами на это дело положили, не давайте. Вот мой совет.
«Умен, бестия, ох умен!» — восторженно думал Козлов. Они расстались добрыми знакомыми. Павлу Никитичу, как он и полагал, на устройство подряда следовало уделить в общей сложности не более пятисот рублей.
Скорое разрешение дела радовало Козлова, денег он не жалел, но каким-то краем души все же позавидовал своему противнику. Парадысский, как видно, и не помышлял о выгодности дела, а оно упало ему в руки само, как золотой орех.
Станислав Парадысский когда-то действительно вращался в кругу так называемой «золотой молодежи» столицы. Он был одним из немногих счастливцев, которым без достаточного состояния удавалось принимать участие во всех кутежах и диких шалостях великовозрастных дитятей, принадлежавших к известным фамилиям и считавших, что весь мир создан только для них, им на забаву и потребу.
Осколок древнего шляхетского рода, давно потерявшего силу, влиятельность и денежное благополучие, он только чудом, благодаря собственной изворотливости и дьявольской настойчивости, проник в эту блестящую среду и занимал там далеко не последнее место.
Однако какой бы изворотливостью ни обладал человек, в этих условиях он непременно должен был располагать немалыми деньгами. А так как в семье денег не было, Стась вынужден был наступить на горло дворянской щепетильности и пойти на участие в различных делах темного свойства.
Парадысский, конечно, не лишен был известной сентиментальности. Потомственной шляхтянке матери он писал цитатами из стихов, читанных в гимназии:
Твой сын живет, чтоб пасть в неравном бое,
Всю горечь мук принять без воскресенья!