В полдень из каюты первого класса, неторопливо потягиваясь, выплыл господин огромного роста, в роскошном сером костюме и мягкой дорогой шляпе, по виду богатый промышленник или доверенный солидной компании.
Человек этот, лет сорока четырех, с дородным белым лицом, неторопливыми и уверенными движениями, с нерусской, бросающейся в глаза самоуверенностью, сквозившей в каждом движении, привлек на палубе всеобщее внимание. Третий класс, задрав голову и разжевывая черствую корку, изредка высказывал глубокомысленные замечания.
— Видал, какие мухи слетаются?
— Знамо, мясом запахло. Теперь полетят не хуже мошкары. Не иначе — опять на Уфту прутся…
— А может, в Архангельск-город. Туда тоже многие народы лезут к сплавной поре, дак…
— Само собой. Было бы болото, а черти найдутся!
— Куда те! Этот не иначе как на Уфту: морда сама подходяща и пасть с проглотцем…
— Зевласт барин. Этот не промахнет, слышь…
Григорий давно поджидал Сорокина на верхней палубе.
Он подхватил его под руку и кивнул на пассажира первого класса:
— Наш патрон… Пошли!
Федор не успел удивиться, как Запорожцев уже подвел его к человеку, успев лишь шепнуть:
— С нынешнего дня мы — служащие компании великой княгини Марии Павловны. Он — представитель фирмы, фон Трейлинг…
Сорокин поклонился и назвал свое имя.
Фон Трейлинг окинул его твердым взглядом, пожал руку, потом снял шляпу и, будто забыв о соседях, стал лениво помахивать ею перед собой, как веером. Под шляпой оказался огромный, круглый, до блеска выбритый череп с красным, мясистым загривком. Такая голова не могла не внушать доверия и уважения. Он и сам хорошо знал об этом И все же Сорокину казалось, что человек рисуется, не утолив самодовольства естественным вниманием и любопытством окружающих.
— Так вы полагаете, что следует подниматься до Усть-Сысольска? — спросил Запорожцев, продолжая, видимо, уже начатый разговор с патроном.
— Непременно, — приятным баском подтвердил Трейлинг, и его утверждение приняло характер непреложной истины. Только из снисхождения он бросил несколько поясняющих фраз — Непременно. Все деловые связи должны сойтись в Усть-Сысольске. Этот городишко — центр огромного края, он должен располагать и достаточными средствами, и сильными людьми, способными поднять Ухту…
— Вы надеетесь, что новому делу обеспечен успех? — полюбопытствовал Сорокин, которого все еще тревожила необычность и рискованность предприятия.
Розовое, холеное лицо Трейлинга озарилось кисловатой улыбкой:
— О да! Ухта, еще не родившись, уже громко кричит о своем существовании. В далекой Пенсильвании, не говоря уже о Петербурге и Москве, прислушиваются ко всякому слуху об Ухте. А на днях сам губернатор Хвостов на казенном пароходе отправился на эту сказочную речку…
— Губернатор? Зачем? — подивился Сорокин.
— Хотя бы затем, чтобы лично убедиться в нефтеносности края и поставить десяток заявочных столбов, пока не поздно. Архангелогородцы, по слухам, собираются оттягать Ухту себе…
Известие не произвело большого впечатления на Григория, но Сорокин сразу почувствовал себя крепче на ногах. Выходит, что они не ошиблись в выборе нового занятия.
— На месте господина губернатора я не рисковал бы собственной репутацией, а больше гонял чиновников, — опять усмехнулся Трейлинг. — Это их дело — сутяжничать с соседней губернией. Не так ли?..
На Варваринском промысле инженера Гансберга было несколько жилых деревянных строений, но рядом с ними вот уже третьи сутки стояла белая палатка губернатора. Так было экзотичнее.
Над брезентовым балаганом трепетал по ветру государственный флаг России, а у входа постоянно торчал солдат с ружьем. Всякое добропорядочное дело на Ухте не мыслилось без часового.
Чиновник особых поручений Бессонов сфотографировал бивак сиятельной экспедиции в разнообразных видах, а для потомства аккуратнейшим образом вел дневник путешествия, который лег потом в основу его капитальной книги «Поездка по Вологодской губернии к нефтяным ее богатствам, на Ухту». Изданная через два года в Санкт-Петербурге книга неопровержимо доказала, что Ухта относится к Вологодской губернии. Но сейчас это было еще не ясно, и поэтому здесь стоял часовой графа Хвостова.
Алексею Николаевичу на Ухте посчастливилось убить лося. Самец-двухлеток, сбросивший весной рога, вышел ранним утром к реке и остановился недалеко от палатки с трехцветным флагом. Животное не могло предполагать, что на промысле присутствовали чужие люди, а к местным привыкло: Гансберг запрещал бить лосей.
На беду, граф оказался не посвященным в этот добрый порядок. Он прогуливался у палатки перед завтраком, любуясь речкой, еще не вошедшей в берега, и высокими лиственницами на противоположном берегу.
— Поразительно! — воскликнул за его спиной Бессонов, когда лось вышел к воде. — Посмотрите — это же классическая сцена! Гобелен!..
По всей вероятности, Бессонов восхищался от души. Он шагнул мимо замершего часового в палатку и выскочил оттуда с прекрасным бельгийским ружьем в руках.
— Не желаете ли, Алексей Николаевич?..
У графа было отличное настроение. Он никогда бы не мог подумать, что в человеке так силен первобытный инстинкт охоты. Искушение опробовать новенькое ружье, находчивость Бессонова и близость крупной дичи — все это побуждало к действию.
Губернатор не торопясь поднял ружье, хорошенько прицелился: промах мог уронить его в глазах подчиненных. Лось в это мгновение оторвал от воды огромную комолую голову и равнодушно смотрел на белую палатку, на черную фигуру человека. За двадцать шагов было хорошо видно, как с его замшевой губы медленно срывались крупные светлые капли и, сносимые ветерком, косо падали в реку.
На выстрел сбежалась добрая половина промысловых жителей. Сторожевому солдату было разрешено оставить пост и заняться разделкой туши. Граф передал ружье Бессонову и медленно стал подниматься на пригорок, к дому Гансберга, где его ожидал завтрак.
На пороге аккуратного домика стоял в черном сюртуке и крепких бродовых сапогах невысокий человек лет сорока, с выхоленной черной бородкой и сухими, блестящими глазами на утомленном, нервном лице. Это и был хозяин промысла Александр Георгиевич Гансберг.
Он невесело смотрел через голову подходившего графа на берег, где над тушей лося уже суетилась дюжина его рабочих.
— Прошу покорно, — сухо пригласил он графа в дом. — Как почивали? — Но дверь распахнул широко и гостеприимно — Давно ждем вас, Люция Францевна приготовила завтрак по-домашнему, чтобы скрасить ваш дорожный быт…
Граф снял белую фуражку и поцеловал руку хозяйки.
Это была красивая женщина. Было в высшей степени приятно и удивительно увидеть в этой глуши столь интеллигентную и привлекательную особу.
Об этом и сказал граф, мягко и настойчиво глядя в ее черные бархатистые глаза.
— Благодарю вас, — опустила она голову, но, пригласив гостя к столу, уже с новой, строгой значимостью заметила — Между прочим, граф, Александр Георгиевич постеснялся предупредить, что у нас не принято стрелять на промысле. Тем более — в беззащитное животное. Этот лось был почти ручной…
Право же, сей край был так далек от губернского города, что граф вынужден был чувствовать себя здесь не хозяином, а гостем.
Кроме того, у обворожительной хозяйки оказался такой приятный, хотя слегка и картавый, остзейский акцент, что Алексей Николаевич искренне повинился в неосведомленности и опрометчивости.
Гансберг молча придвинул к себе каймак и чашку кофе. Светская любезность графа сразу же убила его надежды на большой разговор о деле. А еще вчера он возлагал надежды на этот разговор.
Беседу поддержала Люция Францевна.
— Уж вы извините, — с улыбкой продолжала она, — но мы здесь первые колонисты, и поэтому очень важно сохранять и закреплять определенные правила… Я уже второй год лечу в ближней деревне ребятишек, мы завели корову. Все это очень важно во взаимоотношениях с местным населением. И мне кажется, что нас здесь любят, а это на первых порах так важно…
— Очень! — добавил Гансберг. — Если бы мои русские коллеги помогали хоть десятой долей того, чем помогают неграмотные зыряне, дело выиграло бы неизмеримо! Не было случая, чтобы мне отказали в лошадях или провианте, и причем по самой дешевой цене. Что же касается наших…
— Ну, полно! — вмешалась Люция Францевна. — Давайте завтракать. Ведь вы, граф, кажется, уже собираетесь в обратный путь? — Она подала гостю чашку.
— Дела закончены, — ответил граф, поблагодарив хозяйку. — В скором времени, как я уже говорил, дорога на Ухту будет построена. Это, мне кажется, намного облегчит вашу деятельность. Я прикажу также узнать, почему задерживаются трубы и снаряжение в Москве. Это не только дело Гансберга — это дело губернии. Промыслы на Ухте надо поддерживать, и на мою личную поддержку вы можете рассчитывать…
На следующее утро экспедиция графа Хвостова покинула Ухту.
Супруги стояли на берегу и провожали лодочный караван с белыми тентами, поднимавшийся по реке. Когда последняя лодка исчезла за лесистым мысом, Люция Францевна опустила руку с платком и взглянула на мужа:
— Ты ему веришь?
— Не знаю… — пожал плечами Гансберг. — Дорога будет не ранее как через два года. Покуда она в стадии разговоров и дележа подряда. Потом, как и обычно, возникнут какие-нибудь непредвиденные осложнения. Я к этому уже привык. А денег у нас остается совсем мало. Надо писать в Петербург, компаньонам… Удивляюсь, почему Корнилов перестал отвечать на мои письма? Или не верит в исход дела? Дело верное! Но — трубы, трубы, черт возьми… Я жду их с прошлого года!
Гансберг нервно мотнул бородой и зашагал к вышке, которая простаивала уже несколько месяцев.
«Ты ему веришь?» — все еще звучал вопрос Люции Францевны в его сознании. Конечно, хотелось верить… Но Гансберг хорошо знал и то, что все эти высокие бюрократы и даже сановники живут — увы! — не по «собственному разумению»… Все они — жалкие марионетки в руках все того же финансового Молоха, либо вонючего Гришки Распутина, в плену дворцовых шашней… И никто не знал, насколько, на какую именно часть своей души, «свободен» от внешних и тайных пружин мира сего тот или иной государственный муж, а в данном случае — сам губернатор, граф Хвостов…
6. Трюм
и палуба
Пароход, на котором ехали устюжане с Трейлингом, в устье Вычегды сбавил ход.
Река входила в берега. Это было самое веселое время, года: начинался сплав леса. Пассажиры с утра и до вечера околачивались на палубе.
Шли плоты. Там на бревенчатых длинных островках, у перевернутых лодок, около плавучих избушек и шалашей по-вешнему кипела неведомая, бездомная жизнь. Чьи-то широкие, простодушные глаза провожали мелькнувший пароход с недосягаемой роскошью первого класса, унынием и грязью нижней палубы и острожной отчужденностью трюма.
Далеко-далеко плыла грустная и разгульная песня плотогонов, и цветная косынка, обняв тугое плечо, рвалась по ветру. Сквозь горькие запахи мокрого соснового смолья и свежую сырость трепещущей в кошелке рыбы тревожно, жадно дышала река.
В полдень Григорий снова увидел на палубе красивую девицу в дорожном плаще и накидке. Она была здесь и вчера. И глаза ее опять казались заплаканными.
Она стояла у перил, чуть наклонившись вперед, и сжимала неспокойными тонкими пальцами холодный железный поручень. В тонкой, стремительной фигуре, привлекательных чертах лица было так много непосредственности и юношеского нетерпения, что Гриша невольно залюбовался ею. Ему до тошноты опротивело будничное притворство актрис, пытавшихся затащить со сцены в свою серенькую жизнь сценические страсти. Эта же, по крайней мере, была сама собой, и мокрые серые глаза ее были полны неподдельной грусти. Как бы то ни было, его сразу потянуло к этой девушке.
«Кто она? Куда едет, кого осчастливит своим приездом?»— с неожиданной силой шевельнулось тяжелое мужское любопытство, и воображение услужливо подсказало картину желаемого: сойти вдвоем с нею на берег и долго брести рядом куда-нибудь в глубь синего леса, сцепив пальцы горячих рук. Ты не знаешь ее, но, может быть, в этом и состоит все очарование? Осведомленность, как правило, таит в себе слишком много огорчений.
Подул ли ветер, солнце ли опалило палубу — она устало повернула головку, шевельнула влажными ресницами… Но нет, солнце блеснуло и зашло за облако. А девушка снова упрямо и грустно смотрит вдаль, на синеющий пологий берег, и время от времени прикладывает к глазам платок. О чем? О ком?..
Ни с того ни с сего пароход вдруг завернул к берегу. Третий класс внизу остервенело заорал на разные голоса:
— Верни, верни! Причаль, чего там!..
— Вам, черти, и пристаней не хватит!
— Дуй до Яренска — там разберутся! Нелюди!
— Бают, один черт — дров набирать тута!..
Капитан вздумал запастись дешевыми дровами и заворачивает к высокому лесистому берегу. Кое-кому из мужиков отсюда как раз ближе к дому, значит, тут и пристань.
— Слышь, капитан, свистни! — кричит штурвальному рыжая мочальная борода, торопливо завязывая мешок. — Баба услышит, выйдет к берегу подсобить!..
Свои порядки на Вымско-Вычегодском пароходстве!
Заводь у обрыва глубокая: прямо на берег бросают сходни, а чалки вяжутся за толстые сосны, оставленные во время рубки на семена.
Часть пассажиров пожелала сойти на берег погулять, пока пароход будет грузиться дровами. Григорий видел, как девушка зашла в каюту и через минуту появилась в черном газовом шарфике на голове, который еще более оттенял свежесть ее лица. Она оглянулась по сторонам, снова равнодушно скользнула глазами мимо Григория, спустилась на нижнюю палубу, а оттуда выбежала на берег.
Узкие сходни еще хранили упругую дрожь после ее стремительного шага, когда Григорий не спеша прошел по ним и остановился у огромных штабелей леса, приготовленных к скатке.
Здесь же громоздилась куча дровяного швырка. На дрова беззастенчиво разделывались смолистые строевые сосны из штабелей.
Мужики-лесорубы с торопливостью воров сновали с берега на палубу, нагруженные тяжелыми вязанками, и палуба гремела под падающими поленьями, а штурвальный ободряюще покрикивал:
— Давай, давай! Катай, смоли, — бутылку водки за поворотливость! Фирма не может ждать, черти!
Потом курились спины, мокрые сапоги и лапти дробно месили расквашенную глину и тянули ее по трапам на пароход, гремели сосновые поленья, мерещилась где-то в осязаемой близости синеватая бутылка.
— Уважь! — ревел штурвальный, чертом оглядывая берег.
Девушка между тем присела на ствол поверженной ветром сосны.
В замшелой гуще еловых лап, вонзившихся в торфяную подушку, еще лежал пожухлый, ноздреватый снег. В небе неслись пепельные рыхловатые облака, и зеленый простор лесов то вспыхивал теплом солнца, то погружался в вечернюю прохладу теней, и тогда на глинистом обрыве меркли золотистые венчики едва распустившейся мать-и-мачехи.
Григорий с завидной смелостью подошел ближе.
— Как странно: снег, а рядом — цветы… — вслух подумал он, намереваясь все-таки заговорить с девушкой.
Но в это время какой-то коммерсант в котелке и черном сюртуке проскрипел по трапу на берег и с любопытством ткнул самшитовой тростью в кучу дров:
— Это кто же так хозяйничает, а? Любо узнать… Скажи-ка хоть ты, борода.
Сутулый, длинный армяк распрямился, оставив неувязанное беремя дров на земле. Осторожно ухмыльнулся одними глазами, воровато кинул ими вокруг:
— Вишь ты, мил человек… Тут купца Прокушева заарестованный лес, а мы при ем сторожа. И как, значит, нам вот уж полмесяца, почитай, не плочено ни гроша, то мы сами его в ход начали пущать…
С трудом совершив трудное объяснение, армяк облегченно вздохнул и, вскинув вязанку на плечо, крикнул напоследок с неожиданной лихостью:
— Пропащий купец, пропащий лес! Подваливай хоть ты бортом — накидаем дуриком на всю палубу, слышь? Лафа!
Разговор произвел на девушку странное впечатление. Она вдруг вспыхнула вся, сжала губы и бросилась на пароход, позабыв у сосны смятый платочек. Печальная грация барышни мгновенно сменилась угловатой резвостью сельской девчонки. Она бежала по трапу, подхватив длинное платье, и Гриша видел стройные ноги, обтянутые тонким чулком.