— Доброго вам здоровья, братья мои! — поздоровался Дмитрий как можно бодрей.
В ответ все молча поклонились.
Дмитрий чуть отстранил Бренка, подававшего ему меч, сам приблизился к князю Андрею, и некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Ночью Дмитрия снова мучили сомнения: спроста ли князь Андрей так охотно и смело едет в Орду? Уж не вознамерился ли заполучить ярлык на великое княжение, коли погибнет там он, Дмитрий? Кому только не мутили ум тот ярлык и власть вместе с ним? Но сейчас, посмотрев в глаза слуге своему, он снова убедился, что больше не следует сомневаться в этом человеке.
— Ладно ли покручен в дорогу? — спросил негромко Дмитрий, спросил ласково, как бы прося прощения за недобрые мысли, обуревавшие его несколько лет подряд и даже в эту ночь.
— Спаси тя бог, княже, за заботу. Коли велишь, то не возьму и слуг своих, но сам тебе слуга буду верный.
— Любезны мне слова твои, княже Андрей. Да будут слуги мои — и твои слуги.
Только после этих слов, повеселевший, он повернулся к Бренку, принял от него меч и препоясался.
У красного крыльца, растянувшись до гридного прируба, стояла молчаливо боярская толпа, за которой замерла конная сотня Григория Капустина, а за ней мирно и домовито темнели пасти растворенных конюшенных дверей, источая упоительно сладкий запах овса, навоза, конского пота, упряжки — знакомые с детства притеремные запахи... Впереди всех бояр стоял тысяцкий Вельяминов, опять пришёл со своим молодым сыном Ванькой. Рано ему бывать на важных княжих выходах и выездах. Небось в гридню служить не загонишь — ниже чести, должно, считает, вознамерен, видать, сразу унаследовать отцову степень с дружиною, со слугами, со землями, с почестями... Всё это мигом пронеслось в голове Дмитрия, пока подводили его буланого под чёрным седлом, пока разворачивали на копье тёмно-багровое княжеское знамя. Надо было бы сказать ещё одно, может быть, последнее слово боярам, но плач Евдокии, уже совсем отяжелевшей животом, плач, не только обычаем надсаженный, но горестию самой, вырвался наружу через растворенные оконца, звонко раздавался среди утренней тишины в тереме, таком гулком, будто он опустел отныне и навсегда.
— Великой княже! Святитель ждёт тебя у колокольни Лествичника! прокричал привратный страж.
И будто тяжесть снял с души.
Дмитрий решился. Ловко кинул себя в седло, чуть привалясь к гриве коня, и поднял руку. Тотчас послышалась команда Капустина, растворились настежь большие ворота, и сотня потянулась со двора. За ней поскрипели телеги с дарами для хана и его прожорливой своры, с едой для дружинников, дабы есть в Орде своё, не поганое и избыть возможной потравы, обычной в смутные времена...
В последний день Дмитрий раздумал брать с собою дань хану. Почему так решил, он никому не сказал, но почти всем было ясно: коли убьют князя пропадёт дань за так, а останется это богатство на Москве — лишняя сила супротив Орды.
Митрополит Алексей не осмелился на старости лет сесть в седло, его везли в лёгком оковренном возке рядом с великим князем и впереди сотни. Дмитрий указал Андрею Ростовскому ехать справа от себя, а тысяцкому досталось место лишь с левой руки. Впереди всех расчищал дорогу Капустин с молодыми воями, но это была не озорная двойка — Тютчев с Квашней — другие, а те выехали за Коломну, провожая Елизара. Капустин был виден сейчас всем. Длинные, как у немца, каштановые волосы сотника надёжно скрывали отсечённое ухо и синее пятно на той же, правой, щеке — след сабли. Он был спокоен, но зорок, успевал следить и за дорогой впереди и за сотней позади князя.
За Фроловскими воротами, сразу, как переехали мост через ров, свернули направо, к Живому мосту. Пришлось воинству растянуться ещё больше: через лёгкий, на тонких сваях мост пошли лишь по двое, да и то с осторожностью великой — мост качался, скрипел, толкал волну по уснувшей водной глади. Кричали на колокольнях вспугнутые галки, всколыхнулся спозаранку и стольный град. И хоть Москву не удивишь сотней воев да двумя десятками телег, видала она и князей с митрополитами, но такого выезда, когда великий князь отправляется на риск во имя спокойствия города и земли своей, такого часу Москва не могла проспать. Отовсюду нашли ко Кремлю, на берега реки сердобольные, любопытные, озадаченные, встревоженные люди. Густые людские множества темнели на противоположном берегу реки, даже на Великом лугу попадались толпы слобожан, богомольцев от Иоаннова монастыря, что стоял у болота, близ села Кадашева, а по мере того как подымался над Замоскворечьем день, всё больше и больше народа выходило на разлёт двух дорог — Рязанской и Ордынской — самой горькой дороги Руси. Набегали из села Хвостова, из Голутвенной слободы и провожали до самого Даниловского монастыря. Молча, угрюмо смотрели вслед князю мужики, всё ещё не веря, что едет в Орду великий князь. Женщины ревели и крестили пропылённую дорогу. Вездесущие отроки, босые и в шапках, бежали до изнеможенья, — кто дальше! — пока не насмотрелись на князя, на митрополита, на сотню Капустина, пока хватило сил.
За Даниловым монастырём, у Перевесья, как издавна прозывалось место в излуке Москвы-реки, конников Дмитрия догнала наконец сотня Сарыхожи. Дмитрий не велел останавливаться, и две сотни — татар и русских — долго ехали бок о бок. Сарыхожа был весел, скалил зубы, но вся повадка его и его сотни — гиканье, перекличка, припавшие к гривам тела, тоскующие по настоящей скачке, — всё выдавало азарт охотников, гнавших добычу по нужному пути, поближе к дому...
— Не по нраву мне они, — промолвил Дмитрий князю Андрею. Тот лишь вздохнул в ответ. Дмитрий поравнял коня с возком митрополита, посмотрел на того вопросительно — не скажет ли чего святитель московский, но и у того не нашлось нужных слов успокоения. Он лишь крестил юного князя, призывая к смиренью.
До самой Оки, до перевоза за Серпуховом, провожал митрополит великого князя. А над рекою уже ожидал со своим причтом коломенский иерей Михаил-Митяй. В праздничных одеждах, торжественный и красивый, он приблизился к возку митрополита и лишь под самой рукой святителя чуть склонился, согнув прямую, богатырскую спину, и то не надолго, пока принимал благословение. Потом сам. по праву духовного отца великого князя, благословил Дмитрия и, что не понравилось митрополиту, всех дружинников, но в первую очередь князя Андрея Ростовского, тысяцкого Вельяминова, Бренка, Монастырёва, Кусакова — этих каждого отдельно. Когда Капустин распорядился сотней, остановившейся для короткого отдыха, он подъехал к властителям, Митяй благословил и его.
Митрополит Алексей отслужил на берегу молебен, простился со всеми с целованием и благословил воинство и великого князя в опасный путь.
Во время молебна татарская сотня, стоявшая в стороне, вдруг сорвалась в сторону перевоза и оказалась на том берегу. Через несколько минут она и вовсе исчезла из виду, исчезла так быстро, будто гнало её какое неотложное дело. Дмитрий спросил митрополита, что бы мог означать такой скорый уход татар, но тот лишь ответил со вздохом, прикрыв в усталости глаза:
— Темны их помыслы, но свято дело твоё!
Дмитрий помог митрополиту сесть в оковренный возок, расцеловался с ним троекратно, и возок покатил обратно, к Москве, где ждали многие неотложные дела, среди них и обручение Владимира Серпуховского с доверью Ольгерда, Еленой.
— А стар святитель-то наш, ой стар! — скорбным голосом вымолвил Митяй, но глаза его, горящие молодым огнём, улыбка на вишнёвых полных устах, коей никак было не спрятаться в кудрявой тёмно-русой бороде, сильно противоречили скорби в голосе.
Дмитрий глянул на него и ответил угрюмо:
— Воистину стар есть, понеже не отрок, но святитель. Отцов наших крестил.
Вослед возку митрополита и его причта ускакал и Вельяминов со своими слугами. Стали сбираться в дорогу и вои капустинской сотни, осиротевшие, приумолкнувшие пред лицом бескрайней выжженной степи, что ждала их где-то близко, за перелесками, куда стремительно умчались конники Сарыхожи.
— Не устроили бы западню, поганые, — поделился опаской Дмитрий.
— У меня тоже смуро на душе, — чистосердечно признался князь Андрей.
Дмитрий думал: ежели татары мыслят умертвить его, то проще всего свершить им это в чистом поле, будто пал великий князь русский от рук случайных кочевников... Сарыхожа, Сарыхожа... А ведь обещал проводить, помочь, подготовить приём у хана. Этот подго-то-овит! По-русски говорит, с виду воин огневой, за посольство своё, ежели он выполнит его, как у них там, в Сарай Берке, задумано, получит пожалованье великое — звание темника, а может, и земли,..
Переправившись на другой берег, сотня и обоз княжий двигались некоторое время по следам ускакавших татар. Куда они поскакали — проведать была послана передовая сторожа из десятка кметей под началом Монастырёвым. Ждали их к ночи, но они вернулись задолго до заката, встретив в поле двух возвратных конников, сопровождавших Елизара Серебряника, — Тютчева и Квашню. Эти молодые вой выследили татар — причём Тютчев узнал Сарыхожу — и без ошибки вызнали их путь: лежал он прямо на новое татарское поселение на красивом берегу реки Упы — самое близкое из ордынских поселений.
— Младенец сущий уразумеет: во Тай-Тулу поскакали! — решительно сказал Григорий Капустин великому князю.
Дмитрий не ответил ни слова, молча согласившись с этой догадкой. Он снял свой шлем, как бы показывая всем, что нет опасности, ослабил латы на груди и позволил сделать это всем, потому что солнце пекло нещадно до самого своего захода.
— Ты, Григорий, не помыкай ими, — кивнул он на сотню. — Отныне мы идём все во единой судьбе, во едином хлебе.
"Тайдула, Тайдула..." — стучало в висках Дмитрия в такт лошадиному шагу.
И вдруг вспомнился ему долгий зимний вечер во княжем дворце — в том старом, допожарном, когда жив был ещё отец, князь Иван. Вспомнилось, как пришёл тогда в их крестовую палату митрополит Алексей, отмолился, и они с отцом ушли в ответную. Кажется, тогда и рассказал старик о том, как вызвал его хан Джанибек лечить жену, красавицу Тайдулу.
У знаменитого Узбек-хана был темник, не уступавший по жестокости самому Ногаю, зверю из зверей, убивавшему ханов, назначавшему новых и повелевавшему Ордой. У того темника родилась от русской пленницы красавица дочь. Сын Узбек-хана Джанибек купил её в жёны. И как ни старались темники, беги, эмиры, как ни выискивали они ему жён из своей родни — не было прекрасней и умней её. Русская кровь дала ей спокойный нрав, русые волосы, лёгкую поступь длинных красивых ног, каких не сыскать во всей Орде, неискоренимую и удивительную для кочевников привычку к чистоте тела. Умом превосходя многих советников хана, она стала и его первой советчицей в делах государственных. С ней он чувствовал себя спокойно, и, кто знает, не Тайдула ли целых семнадцать лет держала татарские орды в степях, не отпуская на милую Русь. Боялись и ненавидели её в Золотой Орде...
И вот однажды — помнит Дмитрий переполох в Москве — уезжал митрополит в Орду. Вот так же провожали его. Народ не спал, выходил на улицы. Мальчишки висели на деревьях, чернели шапками, будто прибавилось грачиных гнёзд... Это митрополит ехал в Орду лечить Тайдулу. Она ослепла в одночасье. "Мы слышали, что небо ни в чём не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравия моей супруге", — написал хан в Москву. Митрополит догадывался, что Тайдулу замыслили отравить, но она осталась жива. В ночь перед его отъездом сама возгорелась в церкви свеча такова молва шла по Москве, — воском той свечи да водой святой митрополит вернул зрение Тайдуле. На радостях хан Джанибек одарил митрополита Московского великими дарами, а красавице Тайдуле сделал тоже подарок — как сказывали — заложил будто бы в порубежье русской земли и ордынских пределов город её имени — Тайдула, что стал зваться на Руси то Ай-Тула, то проще Тула... Так ли было оно — неведомо.
"Тайдула, Тайтула, Ай-Тула ты, Тула..." — повторял Дмитрий в такт шагам своего коня, а сам думал о другом, о том, что верно решили они объехать Тулу.
13
Первые путевые сутки прошли спокойно. И вот уже другие сутки истаивали благополучно. Перед закатом, ещё не избавившись от жары, обоз и дружина искали ночлег — присматривались в пути. Вперёд выскакивали те, что были помоложе, — Тютчев и Квашня. Они высмотрели подходящую луговину, не выжженную солнцем даже ныне — так низка и притенённа была эта низина вдоль небольшой реки. Решено было расположиться станом на другом её берегу.
Из деревни доносились петушиные перепевы и голодный рёв скотины: травы недоставало даже в начале лета. Деревня виднелась за кущами старых и в и тополей, небольшая порубежная деревня, отчаянная хранительница веры под боком у Орды, на пути торговых да воровских, разноязыких земноводных прошатаев. Чего только не повидала эта рязанская деревня! Как тут не понять Олега Рязанского, коему денно и нощно следить приходится сразу за всеми ветрами, со всех сторон. Он и спит-то небось зайцу подобно: одно ухо и во сне торчком!
Дмитрий, по-прежнему ехавший впереди — так меньше пыли, пустил коня к мостку под уклон, зная, что умный конь не разбежится ошалело. Мосток казался не старым, значит телеги пройдут, только о чём это кричат там Тютчев с Квашней? Ага! У кривых, суковатых перил мостка стоит косматый мужик, размахивает топором.
— Стойтя! — ревел он. — Стойтя, говорю вам!
— Ты чего буесловишь, холоп? — спросил Дмитрий, приостанавливая коня.
— Не пушшу!
— Чего так?
— Мостовщину платитя! Сам, поди, ведаешь!
— Пригаси-ко страсти, мужик! — вмешался князь Андрей. — Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!
— У мяня свой князь есть! Платитя куны!
— Ах ты Рязань кособрюха! — приступил было Тютчев, разворачиваясь в своём огнесловии. — Да в ту ли ты сторону — зри добре! — пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?
За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.
— Дозволь, княже, я его уполовиню!
— Уймитесь все! — остановил Дмитрий. И уже мужику: — Ты что же так взволчился?
— Куны платитя за проезд по мосту!
— А еже тябя, — тут Дмитрий произнёс слово это по-рязански, — мои вой и впрямь уполовинят?
— Ня страшуся! — мужик при этом весь затрясся — руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперёд на целый шаг.
— Нечто могуч ты вельми? — спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нём ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрёпанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.
— Почто — могуч? — спросил мужик. — В батырях не езживал, а воинство твоё не пушшу. Платитя куны!
— А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих? — бросил опять Дмитрий.
— Ня страшуся! — истово проревел мужик. — Мяня лось ногама топтал и рогама бол!
— И жив? — удивился Дмитрий.
— Божьим провиденьем.
— А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?
— Он тожа-ть ня бог!
— И ты его не страшисся?
— Страшуся, токмо днём!
Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:
— Кмети-и! На тот берег — водой! Телеги — по мосту!
— Ня пушшу!
— Отпрянь! Куны возьмёшь с последней телеги!
— С перьвой — за всё! — затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.