Около получаса водил их за нос Лагута, убеждал, что уехал Елизар за Яузу, будто бы в Лыщикову слободу наниматься туда. Это было похоже на правду, и мост через Яузу был как раз за кузницами, а слобода — напротив моста. Но хитрый Некомат послал туда лишь пять всадников, а сам учинил розыск и велел отворить кузницу.
— Там Елизар! Там, ворожий сын! — кричал тиун и страшно мерцал тёмными пятнами запёкшейся крови на щеках, на шее, на рубахе. Вид крови озверил Некоматову челядь.
Все наперебой заглядывали в щель меж створками двери, убеждались, что Елизар там, радовались и грозили.
— Вылезай, рукосуй!
— Ты не рядника, ты тиуна пястью пехал! То-то тебе!
— Отворяй кузню!
— Отольются слёзы гривенкой!
— Отворяй! Кузню на поруб меняй!
Сам Некомат спешился и подошёл к дверям. Послушал. Велел выламывать дверь. Затрещали доски. Заскрипели кованые крючья.
— Отпррянь! — послышался крик Лагуты. — Не рушь кузню, то моя кузня! Моим тщанием возведена!
— А ты отворяй! — возразил Некомат.
— Почто?
— Холоп Елизар мне присужен! Отдавай его!
— Кого? — будто не понимал Лагута, нацелив на Некомата широкий плоский лоб в чёрных брызгах железной окалины.
— Вестимо, кого — Елизара Серебряника, али ты с ума спятил?
— Какого Елизара?
— Да во кузне!
— Там поло!
— А коли поло, то коим духом дверь затворена исподно?
— Ушёл Елизар за Яузу!
— Там он — в кузню канул! — появился опять Жмых.
— Я тя порушу, татарско исчадье! — Лагута не вынес — кинулся на Жмыха, но челядь повисла на кузнеце. Подёргался Лагута — шевелиться можно, выбраться из людского кольца нельзя: завяз, как в трясине.
А дверь в кузнице затрещала и рухнула одной створкой внутрь.
— Изрублю! — послышался крик Елизара. Челядь Некомата отшатнулась на сажень, увидав меч в руках Елизара. Но на силу найдётся сила. На оружье есть оружье. Дружина дворовая похватала жерди из городьбы и пошла на Елизара, как на медведя с рогатинами.
— Шибай по рукам! Вышибай меч! — командовал Некомат, забравшись в седло.
Кололи, били Елизара жердями. OEI рубил — отлетали концы, как поленья, но на каждый его удар мечом сыпались три жердями. И вот уже выбили меч. Притиснули Елизара к стене, и тут вскрикнула Халима из-за горна.
— И баба тута!
— Со татаркою в кузне, яко дьявол у пещи огненной!
Повязали обоих. Кулями перекинули поперёк седла, пограбили в кузнице поковки Лагуты. Тому тоже досталось. Анна выбежала с воем, с проклятьями. Лагута молча стоял и смотрел, как увозят Елизара и Халиму. А челядь Некомата насмехается и всё больше к Халиме льнёт.
— Ишь каку чёрную выискал! Ну чисто сатана!
— Вот и погана, да красива!
— Ишь! Ишь, глазами стрижёт!
— Поцапай её по всем буграм — мягка!
— Ишь она — глазки масляны, уста сердечком христовым, а сама сотоница блудяща!
— У-у! Ведьма!
Лагута, сломленный — сила силу ломит! — побоями и грабежом, отвернулся, чтобы не видеть хоть этого. Отошёл к разобранной городьбе, напустился на Анну:
— Это от твоей родни вся поруха на нас! То Ванька во Пскове немцу дался — выкупай, Лагута! Ныне Елизар из полону припёрся, да добро бы один ан нет! — с татаркою! Корми их! Пои, Лагута! Ну? Чего? Чего молчишь? Много ль ещё у тебя родни непутёвой? Кого ещё ухлебить? Давай всех к нам! Лагута богат вон как — цела кузница поковок! Серпуховскому долги отдал — не закабалит!
Оттого, что всё было не так — и поковки все побрали, и совсем они остались голы, и ребята тихонько подвывали за порушенной городьбой, голодные, даже репа в загороде засохла, — и угроза закабаления главы семейства, Лагуты, стала близкой и страшной, — от всего этого было тошно.
— Тятька-а-а! — выли ребята. — Иди в избу-у-у! Лагута повернулся и пошёл в кузницу. Там он лёг на грязную скамью. Он слышал, как где-то проскакали кони. Слышались и голоса, сначала у избы, потом у моста через Рачку Лагуте было теперь всё равно, кто и куда скачет, кто и что там делает... Он только что причал налётчикам о правде, о законах, что не забыты ещё с Мономаховых времён, но горький опыт подсказывал ему и другую старую истину, с богатым да не судись.
А у моста тем временем завязалась свара. Десяток великокняжеских кметей был послан за Елизаром, дабы привести его в Кремль. Григорий Капустин ещё издали заметил неладное в кузнечной слободке, расспросил соседей Лагуты, и те сказали, что произошло. Некомат с челядью ещё и мост не переехал, как налетел на них Капустин. Мечей не вынимали — много чести! — наляпали оплеух. Развязали Елизара с Халимой.
— Держись, Серебряник, стремени — во княжий дворец торопись!
Елизар опешил. Растерянно глянул на перепуганную Халиму.
— А бабу обратно отошли, к Броннику. Тут Елизар оправился.
— Эти грабельщики, асаул хороший, вси поковки у Лагуты Бронника побрали. Это Некомат — потатчик татям своим!
Некомат подъехал к Капустину. В прищуренных глазах металось сомнение: дать денег сотнику или припугнуть? Денег такой не возьмёт, да ещё принародно.
— Самовольство творишь? — нахмурился Некомат.
— Княжью волю исполняю! А ежели ещё уста отворишь — то пястью вот этой нос на затылок вытолкну!
И тут Жмых вывернулся:
— У его нос-от вельми ал — в сутеми светит!
И таким смешком угодливым раскатился, а ведь только что подвывал Некомату! Глазами по-собачьи поедал знаменитого на Москве силача и Князева слугу, но Капустин откинул его ногой в сторону от коня:
— А ну, Некомат, вернись и отдай добро Лагутово!
— Не кричи на мя! У меня сила велика за пазухою — байса!
Вмиг все притихли. Даже на Капустина это произвело впечатление, когда он увидал: хотя и деревянная, но всё же это была байса! Некомат держал на ладони небольшую доску — символ безграничной силы и власти. Байсы выдаются ханом. Их получают за особые заслуги сотники (асаулы), темники, эмиры, члены семьи хана. Редко получали их иноземцы, но купцам удавалось за богатые подарки. Байсы были нескольких видов: деревянные, глиняные, железные, серебряные и золотые, весившие по целому безмену, а особо ценные, с львиной головой — по два безмена! По байсе владелец имел право по всему ханову улусу — на всех покорённых землях — брать бесплатно лошадей для проезда, корм для них, пользоваться кровом, пищей в неограниченном количестве и про запас. Байса сила, богатство, уважение, страх... Капустин с пелёнок слыхивал об этих чёртовых досках, но видел впервые так близко и никогда не читал, не ведал, что там.
— А чего там прописано? — Он взял доску, повертел её. — Эй! Полоняник! Разумеешь ли по-агарянски?
Елизар подошёл и нехотя взял байсу. Читать стал сразу по-русски:
"По воле великого бога, по великой его милости к нашему государю, да будет благословенно имя хана и да помрут и исчезнут все ослушники".
— О-о-о-о! Ишь, как оно выходит! — промолвил Капустин задумчиво, уставясь в землю диким, невидящим взглядом, но ни страха, ни растерянности не было — злоба давила его.
— И да помрут и исчезнут все ослушники! — возвысил голос Некомат, победно оглядывая всех, а на Елизара посмотрел, как на собственность.
— И исчезнут ослушники! Ослушники! — запрыгал Жмых, вновь заискивая перед Некоматом.
— Та-ак... Мы-те ослушники, Некомат, а ты — кто?
— Купец я большой руки! Меня чтят не токмо в землях закаменных, персиянских и фряжских, меня чтит сам хан!
Некомат вырвал байсу у Капустина и сунул её за пазуху.
— Ты — купец?
— Купец!
— Ты — христопродавец! Ты землю и людей попираешь! Ты грязную ханскую доску рядом со крестом носишь!
— Да есть ли, сотник, крест-то на нём? — спросил Елизар.
— А вот и узрим без промётки! — Капустин ухватил Некомата за его белоснежное иноземное платье. — Ишь он в иноземну тканину заоболокся, яко мертвец! Мертвец и есть!
— Отпрянь!
— Я те отпряну! Вот так! Вот!
Капустин рванул одёжку на груди Некомата, а надорвав — дёрнул прореху вниз, до седла. Голое жиреющее тело купца обнажилось, забелело меж сермягой челяди.
— И ты ещё носишь крест православный? Затвори уста — нос подковою на затылок загну! А ну, агарянский помёт, правь до избы бронника Лагуты! Все поделки его до единой отдать доброму кузнецу!
— Ты умрёшь по ханову слову...
— Ах ты прорва сотонинска! Изрублю!
Капустин рванул меч — Некомат скатился с коня и побежал на мост, потрясая рваниной. Кмети Капустина без команды кинулись за ним, столкнули на землю, подняли и повели к начальнику.
— На агарянску заступу уповаешь? А? — наклонился с седла Капустин. Некомат молчал. — А ну, веди татей своих ко избе Лагуты! Ну!
Челядь Некомата послушно поплелась во главе с хозяином. На месте остался только Жмых. Он стоял с застывшей улыбкой, будто напряжённо следил за весами — куда пойдёт чаша. Капустин подъехал к нему и с маху влепил ему ладонью по уху. Жмых рухнул в пыль и не шевелился.
— Не убил ли, Григорья Иваныч? И пятой не дрыгнет, яко мёртв.
— Отойдёт к покрову... А вы спровадьте татей да проверьте, всё ли они отдали холопу Володимера Ондреича! Я поехал во Кремль с Елизаром... — Он оборвал себя, глянул на Халиму и нахмурился. — А ей вели идти, где была!
...В стольной палате сбирались первые сумерки. Великий князь сидел с братом своим и зятем. Митрополит был тут же. Серпуховской... Боброк одобрили затею Дмитрия, только митрополит Алексей поупрямился, но дело не ждало, и он отписал епископу Сарайскому, владыке Ивану, что едет к нему монах Чудова монастыря.
Монашеская одежда уже ждала Елизара Серебряника.
* * *
Соседи-кузнецы разбрелись от избы Лагуты поздно, ещё поздней укладывались спать Бронники. Халима не пила и не ела в тот вечер и сидела в углу у порога, как затравленная. Лагута, совсем было потерявший голову, выгнал бы, наверно, её, но несчастье немного отступило — вернулись все поковки, злодей Некомат предстал тут порванным, — и Лагута помягчал, не выгнал Халиму, но ворчал долго:
— Ума рехнулся Елизар: сам едва из полону утёк, гол, как сокол, а хомут надел. Чего в ней? Нет бы нашу взял, наши бабы белы, что те сахар, татарва-та недаром вызарилась на их — чуют коротки носы, где лучше пахнет. Ишь, сидит, не ложится и спать.
— До сна ли ей! — вздохнула Анна, но тут же насторожилась: — Идёт кто-то! Елизар!
Ещё не отворилась дверь, а она уже услышала шаги брата.
Елизар не вошёл — ввалился в избу.
— Анна! Подымайся! Где лучина? Огонь взгнести надобно!
Халима уже была рядом и как кошка ластилась к нему, беззвучно плакала, чтобы не рассердить угрюмого хозяина.
— Елизар, уймись! — подал голос Лагута.
— Не уймусь! Подымайся и ты! Ишь, лежебока! Лагута не желал понимать шуток, хотя и слышалось в голосе Елизара веселье — до шуток ли ныне? Всё же поднялся, дабы поссориться с беспокойным нахлебником раз и навсегда. Но когда он вышел из-за рогожного полога, увидал избу, освещённую лучиной, широкий скоблёный стол, а на столе серебро, он сердито прокашлялся и сел под икону, но не спрашивал ничего и даже не глядел на серебро Елизара.
— Бери! — сказал тот. — Тут хватит тебе выкупить себя у Серпуховского.
Анна не выдержала — ахнула и упала в ноги брату.
Елизар отстранил её, повернул к Лагуте — ему кланяйся, он муж и хозяин, один тянул три воза: семью, брата Ивана и его, Елизара с Халимой.
— Спасибо тебе, Лагута, что не отказал мне во крове, ныне я с тобой тоже по-людски: бери серебро! Оно не граблено, не крадено — князем дадено.
— За что те князь? — на последнем сомнении спросил Лагута.
— За службу грядущую...
— Что за служба?
— Покуда мне то не ведомо... — утаил Елизар " свернул разговор: — До осени послужу, а коль приглянусь — ещё послужу, благо осеребрил и ухлебить готов.
— Ну, коль сам великий князь... — Лагута дотронулся до серебра и нахмурился: — Много даёшь мне.
— Всё бери, мне ничего не надобно... — Он тяжело вздохнул и высказал: — Едина у меня забота и докука — Халима...
— А чего — Халима? — вскинулся Лагута. — Пущай живёт, разве ей тут худо? В работе не переломится. Анна её не обидит... Чего Халима?
...На рассвете Елизара вытребовал конный. Тот вышел и увидал ладного скакуна, что был пристегнут к седлу всадника длинным поводом. Ладный буланый скакун. В седле был гридник Капустина.
— Не ревите! — не строго прикрикнул Елизар на женщин. — Отрочат побудите, а слёзы для загороды поберегите, тамо ныне воды мало... Ну, давайте прощаться, что ли!
Халиме он до утра втолковывал, что он на князевой службе, что надо ему уехать на месяц-два. Он держался молодцом. Легко и бодро сел на коня, приосанился, высокий и статный, качнул на прощание рыжей головой, перекрестился и стегнул скакуна. Только тогда, когда издали послышались снова рыдания, он подумал о своей судьбе: "Эх, пропало бабино трепало!"
У Чешковых ворот Кремля его поджидали двое кметей из вчерашних гридников Капустина — Тютчев и Квашня. Они провожали Елизара до границы Руси и ордынских пределов.
До восхода успели выехать за подмосковные перелески. Миновали Симонов и Рождественский монастыри. На душе у Елизара становилось всё тяжелей и тяжелей. Сначала он не мог разобраться, откуда это тяжёлое чувство, но вот прочие сомнения отошли, отпали и осталась одна тревога: Некомат не простит ему.
12
Выезжали рано поутру. Ещё затемно были выведены кони, и к рассвету, когда Дмитрий вышел на рундук, уже одетый, уже оплаканный Евдокией, он увидел сверху выжженный солнцем, вытоптанный лошадьми и людьми двор, а посредине его, чуть в стороне от конницы кметей и ближних бояр, ехавших с ним в Орду, как раз напротив трапезной половины — своего буланого коня под чёрным в серебре седлом, матовый блеск серебряного стремени и бармы на очелье конской головы, тоже отделанные серебряным звездопадом, — увидел всё и понял, что с этой минуты даже он, великий князь, ничего не может изменить в предстоящей судьбе своей и своих людей. На миг пустое седло, которое в тот момент старательно поправлял подуздный Семён Патрикеев, показалось ему опустевшим навсегда, будто он, Дмитрий, смотрит на него из будущего в сегодняшний день, в котором он живёт и уже не живёт, погибнув где-то в Орде и принадлежа вечности. Вообразив, что так и будет когда-нибудь, даже очень скоро, он ощутил неприятный холодный ком, шевельнувшийся где-то в груди, почувствовал, как деревенеют ноги. Он перемог слабость и стал спускаться вниз, считая зачем-то ступени. Следом за ним, да так близко за спиной, будто подгоняя и выталкивая, спускались князь Владимир Серпуховской и Дмитрий Боброк, ночевавшие в княжем терему.
Внизу, у первой ступени, сняв при появлении шлем, стоял в походном облачении боярин Дмитрий Монастырёв, опытный ратник, правая рука Боброка и большой весельчак. Вчера, когда Дмитрий объявил ему нежданно, что берёт его с собой в Орду, тот побледнел и низко поклонился. Казалось, бледность не сошла и до сей поры с его круглого, белого, будто девичьего, лица, будто не ему, здоровяку, принадлежащего, а кому-то другому, хрупкому, не воину. Рядом с ним, чуть отступя, как бы оставляя дорогу великому князю, стоял "неразлейвода" Монастырёва — Назар Кусаков. Этот сам напросился, увязался за дружком. Издавна, с малых лет, ходят один за другим бык да теля Монастырёв да Кусаков, коего обделил бог телом и силой, но не обделил ловкостью. Раз с боярином Кошкой боролись на святках — ни дать ни взять два ужа невеликих! — но Кошка хитрей, ловчей и руганью, коль нет близко митрополита, зашибёт... На Кусакове новёхонький калантарь, насветленный войлоком, блестел ослепительно даже в предрассветный час. У больших ворот проминал своего каурого князь Андрей Ростовский. В этом поклонном походе он был при Дмитрии первым по званью среди всех ехавших в Орду бояр. Завидев великого князя, князь Андрей остановил коня, бросил поводья своему подуздному дворянину, спрыгнул на землю и подошёл.