"Дурак, — подумал Мамай тоскливо. — Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"
Он бросил каму ещё гривну и велел уходить.
20
В тот день ещё поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:
— Владыко Иване! Владыко Иване!
На пороге первым показался великий князь.
— Княже! Там татарва ломит!
Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу — "вот оно!" — прищурился и жёстко повелел:
— Впусти их, Захарка! — Он повернулся к Монастырёву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: — Сотню — на коней!
Сарыхожа, не появлявшийся все эти недели, сам приехал на русское подворье и прямо с седла объявил, что великий хан требует великого князя во дворец. Немедля!
Дмитрий слышал это через окошко, но вышел на крыльцо и спросил, что надо послу. Сарыхожа повторил.
— Спаси тя бог за добрые вести, великий посол Сарыхожа! Вот лови! Жалую тебя! — И Дмитрий бросил ему гривну серебра.
Сарыхожа ловко поймал её и сунул за пазуху. На груди его заколыхалась серебряная бляха с золотым полумесяцем — знак тысячника. Повышение Сарыхоже...
Дмитрий взял с собою князя Андрея и Бренка, больше никого посол не советовал. Сели на коней, не прощались, хоть и надо бы по-православному-то, но уж больно не хотелось открывать татарам душу. Поехали...
Позади гремела подвода с подарками хану. В руках у Бренка клетка с двумя отличными соколами, отловленными на Двине и выученными Бренком. Сарыхожа ехал чуть обочь, а следом, за подводой, на которой восседал Арефий Квашня, пылила отборная сотня нукеров под началом того сотника, что хотел купить русскую пленницу.
Дмитрий, утешая себя молитвой, рад был, что всё сдвинулось, кончилось ожидание. Князь Андрей был внешне тоже спокоен, только бледность лица и напряжённый взгляд выдавали волнение. Бренок, казалось, не замечал никакой опасности и любовно разговаривал с соколами. Сарыхожа щёлкал порой языком, косился на птиц.
— Добрые птицы, Сарыхожа, — говорил ему Бренок. — Вот наедешь в другой раз на Москву — отловлю я тебе борзую птицу!
Сарыхожа не ответил. Он привстал в стременах и что-то гортанно прокричал сотнику. Вмиг вперёд вырвался десяток нукеров. Они взбили пыль впереди, и вот уже на перекрёстке улиц высверкивали саблями, загоняли людей в дома, в переулки. Опрокинули арбу о глиняными кувшинами. Впереди открывался ханский дворец. Ослепительно светился на солнце полумесяц чистого золота, поднятый над крышей на высокой серебряной спице.
"Вот оно, гнездо..." — подумалось Дмитрию. Вспомнил он причитанья Евдокии. Вспомнил рассказы отца и старых бояр, как погиб в Орде Михаил Черниговский, не пожелавший склониться перед обычаями поганых. Особенно ясно увидел он мысленным взором тяжелее бревно-колоду, в которую была зажата голова князя Михаила Тверского, когда водили его по базарам за ханом, будто быка на продажу... "Мнози ехавше и творяще волю ханову, говорил тогда князю Михаилу духовный отец его Иоанн, — прельстишася славою света сего, идоша сквозь огнь, и поклонишася кусту и твари бездушной, и погубиша душу свою..." Много изменилось с той поры! Нет, не принимал он, любуясь и склоняясь перед мужеством предка, такую гибель. Трава клонится под ветром, деревья клонятся, но ветер престанет, и распрямляются они. Дмитрий дивился мудрости старого хана Берке, приехавшего для принятия ислама в Бухару. Рассказывал митрополит Алексей, что Берке государственной хитрости ради принимал ислам, и он, всемогущий повелитель огромного ханства и владыка жизнен меж жаркими реками Сырдарьей и Амударьей, спокойно вынес невиданное униженье: когда шейх аль-Бахерзи заставил великого и могущественного хана простоять у ворот своей ханаки не час и не два, а целых три дня! В терпении хана Дмитрий видел немалую государственную мудрость... Конечно, можно войти во дворец и плюнуть в каменную рожу хана, можно кинуться и задушить его и его подручных царишек и погибнуть самому, но толку от этого немного. Нельзя по-собачьи заглядывать в их глаза, униженно ползать на животе — такого творить душа не велит. Не надобно веру их принимать, свою хранить надобно — опору, необоримую стену. Коль не станет, думалось Дмитрию, веры — не собрать воедино ни княжества, ни людей. Развеянную стаю коршун побьёт, по перу рассеет...
Каменная стена, утыканная поверху медными наконечниками копий, давно позеленевшими и сливавшимися издали с зеленью дворцового сада, — стена эта сделала поворот, и открылась широкая площадь перед дворцом. Прямо на её середину были распахнуты ворота. Их кованая, замысловатая вязь била в глаза позолотой, и всё это — ворота, камень высокой стены, площадь — дышало жаром, смешивалось с запахом пыли, горьких, засушенных на корню трав.
У ворот сгрудилась стража отборных нукеров. Несмотря на жару, они были в боевом облачении, даже пояса поверх укороченных халатов были особые, а латы, кольчуги, шлемы — всё было настоящее, боевое, прокалённое солнцем... Увидали Сарыхожу — скрестили копья. Дождались окрика — пропустили. Через сотню шагов — другая стража, и снова тот же приём, но теперь позволено было проехать лишь князю с Сарыхожой, да пропустили телегу с подарками. Бренок не выдержал: окликнул Квашню, и тот в один миг уступил место мечнику. Дмитрий лишь покосился на Бренка: молодец... Князю Андрею он успокоительно кивнул, Сарыхожа уже повернул в широкую аллею, по обе стороны которой вплоть до самого дворца, белевшего в глубине, стояли татарские воины в пять рядов и в полном вооружении, а перед ними в один ряд тянулись открытые арбы с несметными богатствами — подарками, как пояснил Сарыхожа, великому хану. Десятки и десятки возов, присланных этим летом из Египта, из предгорий Кавказа, из-за Камня, из Персии, из Китая, из Твери.
— Подарки Рязани! А та арба — из Литвы!
Сарыхожа улыбался всё шире, всё острей посматривал в лицо Дмитрия и оборачивался на скудную телегу, которой правил Бренок. Вот не думал не гадал Михаила, что поедет в телеге по ордынскому гнезду...
— А та арба — от немецких рыцарей дар всемогущему хану!
Дмитрий слушал Сарыхожу и смотрел.
Тут были поистине дорогие подарки. Несметные эти сокровища — лишь малая капля того, что сокрыто в погребах Орды. Тут и разноцветные подушки и ковры для свершения мусульманского обряда, ткани из далёкой Венеции. Тут и ковры из тонких, выделанных кож с навесами из дорогих шкур поверх них. Особо были выложены и расковрены калджурские с тонкой восточной насечкой, позолоченные булавы, франкские шлемы и позолоченные латы, иссиня-чёрные, воронёные кольчуги. Были тут светильники на подставках, сёдла из Хорезма, уздечки с чеканкой по золоту и серебру, бармы для очелья конского, толстые панцири из бычьей кожи для людей и лошадей со вшитыми в них мелкими щитами. Особо красовалось новое оружие: луки с кольцами, луки для метания ядер.
— Бренко, зри и запоминай! — обронил Дмитрий.
А слева и справа всё тянулись и тянулись арбы. Рябило в глазах от копий, сулиц, стрел, уложенных в ящики и набитых в расписные колчаны. Тут же были котлы змеевиковые, лампады позолоченные на серебряных и позолоченных цепях, сорванные, видно, в православных церквах. Ослепительно блистало шитое золотом египетское одеяние, александрийские одежды, застывшей в воздухе сказкой белела и отдавала синевой и золотом китайская посуда... А Сарыхожа твердил по-русски, что все эти вещи, изготовленные в Египте и на Востоке в знак преклонения перед Ордой, присланы великому хану и Мамаю. "Всё-таки и Мамаю", — схватил мысль Дмитрий... Много быстроногих арабских коней, нубийских верблюдиц, попугаев. Ждут слона и жирафа — зверь невиданный доселе и превеликий...
Они проехали лишь половину аллеи и остановились в том месте её, где деревья, воины татарские и рабы с подарками делали широкий круг, после которого аллея снова шла ко дворцу.
Двое нукеров скрестили копья.
— Нас останавливают? — спросил Дмитрий.
— Нам надо смотреть, — ответил Сарыхожа.
Посреди круга горел костёр. Пламя сухих дров было почти не видно на ярком солнечном свету. Пахло дымом.
На круг вывели связанных .мужчину и женщину, похоже было, что только и ждали московского князя. За ними шёл громадный нукер с саблей в руке.
— Темир! Темир! — раздались голоса.
Дмитрий вопросительно глянул на Сарыхожу — что тут творится? Тот понял по-своему и ответил:
— Темир — первый батырь Орды!
Первый богатырь Орды схватил связанного татарина за волосы, принагнул и отрубил ему голову. Голова осталась у него в ручище, а тело вывернулось и упало на выбитую ногами сухую землю. Руки мертвеца дважды царапнули землю, плечи вздрагивали, замирая, а кровь била из середины страшного среза и разливалась по земле широко, как по столу, неровно, растекаясь меж трещинами в земле.
Дмитрий закусил губу и смотрел.
— Кам сказал: он виновник суховея! Он взял в жёны дочь гор, христианку, и ходил к вашему попу есть вашего бога Христа с ложки!
— У нас на Москве немало татар крещёных, и все причащаются в церквах, — ответил Дмитрий.
— Но этот жил в Орде! Он накликал гнев неба!
— А чем виновата женщина?
— Она будет продана в рабство!
В это время батырь Темир-мурза взял женщину за подбородок, что-то говоря ей. В тот же миг сотни глоток выхаркнули неясный крик возмущенья: женщина плюнула в лицо великана.
Темир-мурза прорычал что-то сквозь стянутые в оскале зубы, откинул саблю и схватил свою жертву ручищами. Он готов был разорвать её на части, но вместо этого швырнул на землю, разодрал её одежды и клочьями их утёр себе лицо. Воем восторга ответили любимцу нукеры. Это вдохновило Темира. Он саблей прорезал щёки отрубленной головы, продел верёвку в страшные прорехи и связал концы. Получилась широкая петля. Довольно прищёлкнув языком, покачивая голову на верёвке, си рывком поднял женщину и надел ей голову убитого мужа на шею.
Снова заревело воинство. Темир гаркнул что-то, и десятки близстоящих кинулись к костру. Они выхватывали из пламени головни и снова становились в круг.
Одному Темир приказал вести женщину за косы, а стоявшие били её тлеющими головнями.
— Нехристи! — шипел Бренок позади.
Князь и мечник были в кругу, где среди бела дня творилась адова мука.
После того как женщина несколько раз падала и уже не держалась больше на ногах, её били лежащую, а потом отволокли в сторону и бросили рядом с обезглавленным трупом.
— Он глупец был: он не дал каму серебра! — пояснил Сарыхожа, обдавая Дмитрия горячей смолой чёрных глаз.
Темиру-мурзе подвели коня. Он сел и направился ко дворцу. Вскоре разрешили двигаться и московскому князю. "Устрашают!" — мелькнула мысль, и от этого стало немного легче на душе. Хан с Мамаем не станут устрашать, если хотят убить. Это подумал и Бренок, которого тоже потрясла расправа над связанными людьми.
Последний заслон ханской стражи обезоружил Дмитрия и Бренка. Разворошили телегу с подарками. Пощёлкали языками над серебряными клетками с соколами. Полезли было в клетки, но Бренок возопил:
— Не лапай руками!
Дорогими коврами была выстлана мраморная лестница, что вела под высокую арку, в глубине которой отрадной тенью обозначилась раскрытая настежь дверь. У нижней ступени горели два огня в больших плошках. Пахло салом, протухшим от жары. У плошек стояли татарки с копьями. Подтоки копий о"и упирали в ступени, а наконечники, сверкавшие отточенными рожнами, задрали вверх, растянув привязанную к ним верёвку толщиной в вожжу. На верёвке болтались войлочные болванчики — "братья хозяина". У ног татарок стояли высокие чаши с водой.
— Княже!
Дмитрий оглянулся и по знакам, которые делал ему Бренок, понял: не наступи на порог — убьют! Не обходи огня — сделают то же самое. Щурился Сарыхожа и наконец сделал жест рукой — иди!
"Да будет воля твоя!.." — прошептал Дмитрий.
Он прошёл меж огней медленно, спокойно. Татарки шептали заклинанья и брызгали водой, они трясли копьями, отчего дёргались и качались над головой саягани. Вот и порог. Ковёр коварно облёг его, скрывая мраморную плаху. Дмитрий переступил его и взглянул перед собой. "А это что за дьявольщина?" — подумал он; за порогом, поперёк ковра на высоте пояса была натянута толстая золотая цепь.
Дмитрий остановился и тут же заметил ещё одну выдумку хана. В большой светлой палате, почти целиком занимая её, был поставлен богатый шёлковый шатёр жаркого, светло-жёлтого цвета, расшитый зелёными травами и пречудными птицами между ними. Дмитрий прищурился на цепь, покусал губу — перешагнуть цепь невозможно, подлезать под неё — поклониться хану ещё раз, сверх принятой меры.
Он обошёл цепь, стал снова на ковёр перед входом и заставил себя коснуться левым коленом ковра.
— Входи! — послышался голос из шатра.
Дмитрий вошёл и, присмотревшись к полумраку, увидел перед собой хана. Он был хорошо виден весь — от головы, покрытой каким-то немыслимым, с бахромой колпаком, до ног, одетых в лёгкие башмаки из красной шагреневой кожи. Сидел он на мягком троне, спинка которого не подымалась выше плеч и была обита бордовым бархатом. Руки лежали на гнутых золочёных ручках трона. Дорогой китайский халат, застёгнутый по-татарски, на правую сторону, блестел серебряным шитьём по светло-зелёному полю дорогой ткани и был подпоясан красным, почти в тон башмакам, широким поясом. Кривой нож торчал за поясом слева, а справа висели на тонкой серебряной цепочке два больших чёрных рога, усыпанных золотыми звёздами. Казалось, ему не было и двадцати лет. Волосы его были зачёсаны за уши, а на круглом жёлтом лице чернели точки коротких и узких усов, жидкая бородка как бы приклеена к подбородку.
Дмитрий стоял свободно и просто, не снимая богатой, соболем отделанной круглой шапки, стоял и рассматривал окружение хана. Слева, под локтем у того сидела женщина, видно любимая жена. Десятка три других женщин белым облаком осели чуть в сторонке — от левой руки хана и почти до шёлковой стены шатра. По левую руку владыки на низких скамьях, крытых зелёным сукном, сидели военные — угланы левого и правого крыла, темники, тысячники, особо отличившиеся и имеющие на груди или за пазухой золотую басму. Отдельно сидели не по-татарски, страдая на скамьях, нойоны, то есть знать гражданская — эмиры или по-турецки беги, тарханы, владетели обширных земель, равных по площади нескольким европейским странам. Смешавшись с ними, притихли толкователи законов факихи, с которыми в Орде, как в любом военном и самодержавном государстве, не считались, но держали для виду пред иноземцами. Неподвижно, изваяниям подобио, восседали старейшины — главный тюркский шейх, главный сарайский священник-мусульманин — кади. Был здесь и главный кам всё в том же ярком халате и красной стёганой круглой шапке-аське, украшенной алмазной ветвью. Рядом с этим страшным человеком, который мог очернить и подвести под топор самых знатных людей Орды, которого задабривали, осыпая серебром, золотом, мехами, который имел в степи свои бесчисленные пастбища, а в устье Волги, в старой столице, в Сарае Бату, свой дворец, рядом с ним сидел бакаул. На лице его не было, как у других, любопытства, оно уступило место усталости от ежедневных забот о бесчисленном войске Золотой Орды.
Среди всей этой блестящей толпы своей скромностью выделялись синий халат и простая, похожая на шлем, кожаная аська Мамая, который возлежал по правую руку хана, мрачный, полуприкрыв и без того узкие глаза. Он один вошёл в шатёр хана при сабле, покоившейся сейчас на его бедре. Эта сабля золотой ручей на синем простом халате — своими золотыми ножнами с тонким восточным чернением, усыпанным крупными алмазами и стоимостью в десяток конских табунов, ещё больше подчёркивала вызывающую скромность первого властелина, у которого, подобно легендарному Ногаю, был в руках Крым с прилегающим к нему Причерноморьем и землями на север, вплоть до реки Красивой Мечи, на западе — до Днепра, а на востоке — до Волги и Северного Кавказа, за которым вдоль Каспия тянулись лучшие в мире пастбища. Не только это было под сильной рукой Мамая, но вся могучая Золотая Орда, которой он управлял самым тонким и коварным образом — чужими послушными руками ставленника своего, великого хана Магомеда.