Двигатель, похоже, спекся окончательно. И, конечно же, в самый неподходящий момент. «Запорожец» застрял посредине центрального проспекта города, у светофора. Зоя Иннокентьевна вышла из машины, постояла рядом, соображая, как лучше поступить. Но в голову не пришло ни одной пристойной мысли, и она сердито пнула ногой замершее колесо.
— Да разве ты машина? — вслух выговаривала она «Запорожцу». — Ты не машина, ты — собачья будка на колесах!
Но не помогли и гневные слова.
Из проезжающих мимо машин высовывались водители и, не стесняясь в выражениях, выбирая понецензурнее, незло посмеивались над синим, как перезрелая слива, «Запорожцем».
Зоя Иннокентьевна устало и безнадежно отмахивалась от шутников, грозила им пальцем, но, чтобы не провоцировать новых насмешек, вернулась в машину, проклиная тот день и час, когда купила эту синюю жестянку.
С чувством, больше похожим на гнев, чем безнадежность, она резко повернула ключ, нажала педаль сцепления. И… случилось чудо — послышалось живое урчание мотора, и, пофыркав для фасону, машина сдвинулась с места.
Затаенно, словно боясь вспугнуть оживший двигатель, Зоя Иннокентьевна двинулась к дому. Ехала в крайнем правом ряду, ближе к тротуару, и, хотя по сторонам не смотрела, взгляд выхватил из толпы человека, выходившего из большого серого здания коммерческого банка.
Зоя Иннокентьевна притормозила и стала наблюдать за ним. Невелик ростом, щупловат, одет в светлые джинсы и клетчатую рубаху с короткими рукавами — было жарко. На вид лет тридцать, может, чуть побольше. Редкие волосы, даже издалека кажущиеся измазанными чем-то жирным, сосульками свисали на плечи. Но даже длинная прическа не могла укрыть от чужого взгляда большие, оттопыренные уши парня.
— Лопоухий! — онемевшими от волнения губами произнесла Зоя Иннокентьевна.
Не обращая внимания на синий «Запорожец», застывший у тротуара, парень вертел головой, высматривал кого-то. И, кажется, увидел, потому что рванулся к большой иностранной машине, притормозившей чуть впереди «Запорожца», вскочив в нее почти на ходу. Дверца захлопнулась, и машина тут же отъехала.
Зоя Иннокентьевна двинулась следом, но уже через полквартала иномарка резко вырвалась вперед и скрылась из виду.
— Наверное, привиделось… Я так часто о нем думаю, что теперь мне повсюду мерещатся лопоухие, — попыталась успокоить себя Зоя Иннокентьевна.
Во дворе, когда она ставила машину в ракушку, подошел сосед с первого этажа Cepera, вечно пьяное существо, истерзанное одной проблемой: где бы добыть деньжат на выпивку. То, что соседи в долг не дадут, Cepera понял давно и сейчас редко пытался просто одолжить, предлагал тут же отработать — починить чего, покрасить, прибить или, наоборот, отодрать. Парень он был мастеровитый, и работу ему давали с удовольствием, так что не пропадал Cepera, не пропадал.
Видимо, есть на свете судьба, раз свела она Зою Иннокентьевну и Серегу именно в тот самый миг, когда они особенно нуждались друг в друге.
— Поглядишь мою Сливку? Совсем не слушается.
— Какой разговор, Зоя Иннокентьевна! Это мы запросто, только вот руки дрожат… — сказал Cepera без всякой, впрочем, надежды; знал — аванса не будет, побоится учительница, что примет на душу раньше времени, какой потом из него работник.
Так и вышло.
— Заплачу, когда машину починишь, — строго и непреклонно сказала Зоя Иннокентьевна. Оставила Сереге ключи от машины и гаража и поднялась на свой четвертый этаж.
Ключ в замке не проворачивался. Или дверь не заперта? Значит, Игорь пришел… «Что же он дверь за собой не закрыл?» — рассердилась Зоя Иннокентьевна. Она толкнула дверь, переступила порог, набрала в легкие воздуха, чтобы сразу же отчитать племянника за все грехи, как бывшие, так и будущие, но, так и не произнеся ни слова, растерянно остановилась.
Игоря она не увидела, а в квартире все было перевернуто вверх дном — шторы сорваны с окон, вещи, которые аккуратными стопками были сложены в шкафу, теперь в беспорядке валялись по всей комнате. От чайного сервиза, стоявшего в серванте, остались лишь осколки. Зоя Иннокентьевна метнулась к шкафу, где в целлофановом мешочке с колготками хранились деньги. Дверца была распахнута, в шкафу все перерыто, но деньги оказались на месте.
Все, что обычно находилось на журнальном столике, сброшено на пол — связанная крючком накрахмаленная салфетка, газета с программой телепередач, маленькая хрустальная вазочка с цветами. От удара она надкололась, вода разлилась по паласу, а еще не увядшие цветы отброшены на середину комнаты.
А на журнальном столике горкой возвышались ее украшения — несколько золотых колечек с аметистом и александритом, цепочка с кулоном, бусы из речного жемчуга, сережки с изумрудами, красивые, старинной работы, доставшиеся ей после смерти сестры. Не пропала ни одна вещь. Все осталось в целости и сохранности.
Это были не грабители.
Зою Иннокентьевну осенило — квартиру перевернули бандиты, с которыми связался Игорь. Их работа! Она обессиленно опустилась на диван, с ужасом глядя на весь этот погром, и еще не пришла в себя, как зазвонил телефон.
— Получила весточку? — голос был высоковатый для мужчины, с легким не то клекотом, не то дребезжанием в горле. Зоя Иннокентьевна могла бы поклясться, что знает его. Именно этот голос она слышала в парке, когда возвращалась поздним вечером из бара «У Флинта».
Голос принадлежал лопоухому.
— Получила…
— Все поняла? Так вот, добрый тебе совет: не гони волну — Шерлок Холмс из тебя не получится… И племянничку своему передай — от нас не спрячешься!
Услышав короткие гудки, Зоя Иннокентьевна почему-то очень осторожно, будто телефон был из стекла, положила трубку на рычаг аппарата.
И тут только поняла — нет Кузи.
Не трется он радостно об ноги, приветствуя возвратившуюся домой хозяйку, не мяучит нетерпеливо, требуя любимой рыбы. «Наверное, выскочил в открытую дверь, когда пришли незваные гости», — с надеждой подумала Зоя Иннокентьевна. Она вышла на лестничную площадку, позвала. Кота не было. Зоя Иннокентьевна вернулась в квартиру, сменила туфли на каблуках на тапочки, вышла, снова позвала и, не услышав ответного приветственного мяуканья, поднялась на пятый этаж. Он был в доме последним, отсюда металлическая лестница вела на чердак. Люк никогда не запирался, и Зоя Иннокентьевна стала подниматься на чердак. Под раскалившейся на солнце крышей было душно и полутемно — свет едва проникал через маленькое слуховое окошко. Путаясь в паутине, Зоя Иннокентьевна обошла чердак.
Здесь Кузи тоже не было.
Несмотря на все попытки сделать из Кузи живое диванное украшение, вырос он бродягой, уходил и возвращался, когда вздумается, дрался с соседскими и беспризорными котами, шастал по чердакам и подвалам.
В другое время Зоя Иннокентьевна не удивилась бы тому, что не застала его дома, не всполошилась. Но сейчас в ее груди тяжело заворочалась тревога. Стараясь подавить ее, она спустилась по крутой лестнице с чердака и направилась в подвал.
Кузю она увидела сразу. Чуть правее от входа, где шел отопительный узел. Рыжий трупик беспомощно свисал с трубы. Одна нижняя лапа была вытянута, другая же как-то неестественно вывернута в сторону. Зоя Иннокентьевна легонько дотронулась до нее. Лапа была перебита. Господи, мучили-то зачем? Превозмогая ватное состояние неслушающихся пальцев, она раскручивала тонкую, путающуюся проволоку, которой была перетянута шея животного, и, не сдерживаясь больше, зарыдала в голос.
* * *
Максим, один из двух постоянных охранников Эстета, выполнявший при нем также обязанности секретаря, никогда и ни у кого не спрашивал, может ли он сейчас, сию минуту, бросить все дела, сесть в машину и мчаться по зову Эстета. Максим произносил только одну фразу:
— Хозяин ждет.
Так было и на этот раз. Только фраза эта относилась к Фогелю.
Услышав приглашение, больше похожее на приказ, Фогель вздохнул — придется ехать.
Эстет, как сказал Максим, ждет его на даче. У него была шикарная квартира в центре города, но жить Эстет предпочитал в пригороде, где построил настоящую крепость, обнесенную забором, с пропускным пунктом и охраной.
Эстет не вышел навстречу гостю. В кабинет, под который была оборудована едва ли не самая большая комната в доме, Фогеля провел Максим. Пропустив гостя вперед, он остановился у двери, ожидая, пока хозяин поздоровается и даст ему знак удалиться или принести угощение, в зависимости от того, как он намерен принять посетителя, какой разговор намечает — радушный, приятный, с чаем-кофеем или, напротив, короткий и жесткий.
На этот раз разговор намечался с застольем.
— Как живется-можется? — спросил вместо приветствия Эстет и кивнул Максиму: — Организуй нам небольшое угощение.
— И живется, и можется, — хохотнул в ответ Фогель и заметил, хохоток получился чуть надсаднее, чем ему хотелось бы.
— А торгуется как?
— Да ничего торгуется… — Фогель отвечал односложно, не зная пока, что стоит за вопросами Эстета.
— Водочка фальшивая хорошо идет? — лукаво сощурился Эстет.
— Водочка? — переспросил Фогель, не удивившись тому, что Эстет, как всегда, знает, что творится в городе. — Откуда дровишки?
— Из лесу, вестимо… От меня, голубчик, не скроешься!
«Это уж точно», — неприязненно подумал Фогель, но вслух сказал:
— Если я и скрываюсь, то не от тебя…
— Да ладно! Не пугайся, я у Слона в осведомителях не числюсь. Это ваши проблемы. — Эстет улыбнулся, помолчал и добавил: — Слышал, в твоих ларьках не только жвачкой и поддельной водкой торгуют… Или ошибаюсь?
Ответить Фогель не успел.
Открылась дверь, и Максим вкатил в кабинет столик на колесах, на котором стояла покрытая капельками испарины бутылка водки, большая кабаретница, разделенная надвое, с черной и красной икрой, блюдо с перламутровыми ломтиками семги и осетрины, вазочка с крупными зелеными оливками. Оливки были любимым лакомством хозяина дома.
— Так что скажешь? — повторил вопрос Мельник, когда Максим вышел.
— Ты не поверишь, но я не имею к этому никакого отношения. Подумай сам, разве за каждой писухой покорябанной уследишь? Ларьки у меня круглосуточные, вот и развлекаются девки по ночам с хахалями. Без греха я, без греха.
— Смотри, какой святой выискался! А обманывать разве не грешно? Думаешь, поверю, будто Фогель не знает, что у него в ларьках делается? Не такой он человек, чтобы не знать этого. Ладно уж, прощу на первый раз, правда, с одним условием — наберешь с завтрашнего дня целок со справками от гинеколога, и если, не дай бог, слушок пройдет, что хоть одна из ларечниц не девственница…
— Да что ты такое говоришь! Где же столько целок найти, если сейчас все с двенадцати лет трахаются.
— А ты поищи! — засмеялся Эстет.
— Придется, — согласился Фогель, мучительно соображая, с чего вдруг хозяин завел этот странный разговор. Не считает же он, в конце концов, его ларечниц конкурентками профессионалкам из нелегальных публичных домов города, которые, как подозревал Фогель, контролируют ребята Эстета. Но вот напомнил зачем-то, ткнул Фогеля, как нашкодившего котенка, — провинился, дескать. Он пристально посмотрел на Эстета, но тот, похоже, потерял всякий интерес к разговору о блудницах.
— Сейчас начнется концерт, — хозяин посмотрел на большие напольные часы в углу кабинета. — Знаешь, что больше всего печалит мою душу? Черные времена настали для русской культуры! — воскликнул он. — Литература больше не служит высоким идеалам! Подавай детектив, эротику! Дескать, эротическая литература связана с культом Богородицы… А изобразительное искусство? Где они, Брюловы, Коровины, Левитаны? Ты заметил, какой пустой и пустынной предстает земля русская в картинах современных художников? Нет созидания! Вообще нет ничего, чем можно было бы гордиться русскому человеку… Да и кому гордиться? Кто придет нам на смену? Молодежь деградирует. Вместо возвышающих душу споров об искусстве — секс. Наступило время повсеместного духовного оскудения… В оперном театре какие-то немытые, нечесаные, похожие на неандертальцев эстрадные группы трясут перед публикой задницами и голыми яйцами. В филармонии показывают стриптиз, а в драматическом театре совокупляются прямо на сцене. Оскорбительно, уродливо и грязно! Нет нравственности, нет духовного совершенствования. Настоящее искусство осталось только дома. Приобщись к прекрасному и ты. Максим недавно раздобыл необыкновенную танцовщицу, исполняющую индийские танцы. Сейчас сам увидишь, сколько в ней изящества… Люблю изящное!
Это было правдой.
Эстет Мельник любил изящное. Даже в начале своего восхождения вверх по криминальной лестнице он предпочитал придерживаться изящных методов работы. В то время, когда по городу рыскали толстомордые потные качки в грязных майках, Эстет в каждый вновь открывшийся кооператив посылал элегантно одетых молодых людей, которые без ругани и угроз предлагали заплатить дань. Естественно, вновь испеченный коммерсант не соглашался. А вскоре с ним или его близкими происходило что-нибудь такое, что заставляло с нетерпением ждать второго визита вежливых мальчиков.
— Но самое высокое, самое изящное из всех искусств — балет, — продолжал Эстет. — Знаешь, Эдик, что в балете самое красивое?
— Что же? — отозвался Фогель.
— Смерть. Да-да, именно смерть. Ничто так не притягивает к себе человека, как смерть. Но нигде не умирают так красиво, эффектно, изысканно, как в балете.
В последнее время богатые люди и легализовавшиеся криминальные авторитеты стали заводить себе крепостные театры. Собственную балетную труппу держал и Эстет, переманивший лучших солистов из городского театра оперы и балета. Удовольствие было дорогое, но Эстет денег на содержание домашнего театра не жалел, собираясь даже выстроить для него в городе специальное здание. Пока же сцена была устроена в одной из комнат его дома.
Иногда же, как сегодня, отдельные танцевальные номера демонстрировались прямо в большом кабинете хозяина.
Танцовщица, высокая, тоненькая, совсем еще девочка, позвякивая браслетами на маленьких голых ступнях, танцуя, подошла к Эстету, затем к Фогелю. Он смотрел на ее прелестный пупок и думал: раз не отпустил его Эстет, оставил смотреть танцы, значит, разговор не закончен. О чем он будет? О чем?
Танцевальное представление закончилось. Эстет поблагодарил девушку, погладил ей животик и отпустил. Наполнив рюмки водкой, повернулся к Фогелю.
— Развлеклись немножко, теперь поговорим. О моей последней стрелке с чернотой знаешь?
— Слышал, — честно признался Фогель.
— Да? — улыбнулся Мельник, но его серые насмешливые глаза смотрели холодно. — Впрочем, я и не сомневаюсь, что слышал, не такой уж большой секрет… А вот, что сейчас расскажу, думаю, впечатлит тебя. Ублюдки Вагита доставили недавно в город, в наш с тобой город, — сделал ударение Эстет, — партию товара. Травка разная, кокаин, опий-сырец. А откуда у них опий-сырец, знаешь? Из Афганистана опиек, из того самого Афганистана, где наши пареньки когда-то клали буйны головушки. Но вернемся к нашим баранам. Как помнится, ты в молодости начинал в бухгалтерии?
— Было дело…
— Вот и примени бухгалтерский опыт, посчитай, сколько это будет, если в Афгане этом душманском один килограмм опия-сырца стоит всего сто долларов, а у нас за тот же килограмм цена вырастает почти до десяти тысяч «зеленых». И килограммов этих, при том что партия наркотиков не самая большая, по ценам черного рынка миллиардов на восемь потянет.
— Ого! — Фогель, кажется, начинал понимать, куда клонит Эстет.
— А знаешь, что нехорошо, дорогой мой Эдичка? Нехорошо то, что не мы с тобой подсчитываем эти денежки, а лаврушники поганые, пиковая масть. Занимались бы цветами и фруктами! Нет же, захватили город, думают, все им можно, они здесь хозяева… Не обидно тебе? А мне обидно! Мне, русскому человеку, это очень обидно и оскорбительно!
О вражде Эстета и Вагита Фогель знал. Она была давней и тем более непримиримой, что в свое время Эстет был вынужден уступить кавказцам, склонить перед ними голову. Было это, когда Вагит со своими ребятами только появился в городе. Эстет сделал попытку не пустить их на свою территорию, отбить новое, перспективное дело с наркотиками, но Вагит с вооруженной до зубов бригадой заявился тогда к Эстету домой.