— Завтра, в худшем случае — послезавтра. Прощайте!
— Не люблю этого слова. Лучше уж — до свидания. До скорого свидания.
— Пусть будет до свидания, какая разница… — безразлично согласился Мельник и кивнул охраннику Вадиму, торопившемуся навстречу: проводи, мол, гостью дорогую.
Но свиданию, ни скорому ни дальнему, сбыться было не суждено.
* * *
Казанцев вошел в кабинет, окинул быстрым взглядом сидевшую у стола прокурора полноватую женщину, поздоровался, обращаясь одновременно и к прокурору, и к его посетительнице.
— Знакомьтесь, Геннадий Васильевич Казанцев, которого вы хотели видеть.
— Очень приятно, — сказала Зоя Иннокентьевна и внимательно посмотрела на вошедшего.
Он был среднего роста, коренаст, одет в голубую рубашку с длинными подкатанными рукавами и не очень-то сочетающиеся с нею по цвету коричневые брюки. Рубашка, видимо, была куплена давно, такие маленькие воротнички уже вышли из моды, но носили ее немного, цвет не вылинял, не поблек. Лицо Казанцева имело тот желтовато-сероватый оттенок, который к сорока годам появляется у людей, непомерно много курящих, мало бывающих на воздухе, питающихся беспорядочно, чаще всего всухомятку, и вообще враждебно относящихся ко всякому режиму дня.
О существовании Казанцева и его группы, занимающейся квартирными делами, Зоя Иннокентьевна узнала из газетной статьи, которую дал почитать ее бывший ученик, а ныне редактор «Вечерки» Владислав Локотунин. Зоя Иннокентьевна сразу поняла, что это именно тот человек, который ей нужен. Но события, обрушившиеся на нее сплошным потоком, словно вода из проржавевшей трубы, помешали, и к Казанцеву Зоя Иннокентьевна собралась не сразу.
Придя в прокуратуру, она не стала расспрашивать, где находится кабинет следователя, а прямиком направилась к прокурору, верная своему убеждению, что прежде всегда нужно попасть на прием к первому лицу.
Прокурором оказался молодой человек лет тридцати, может чуть постарше. Он внимательно выслушал ее, задал несколько вопросов и лишь потом пригласил Казанцева.
— Зоя Иннокентьевна рассказала много интересного, — сказал прокурор, обращаясь к Казанцеву. — Прямого отношения к делу, которое ты ведешь, ее история, похоже, не имеет, но кое-что, думаю, тебя заинтересует.
— Хорошо, пройдемте ко мне, — пригласил Казанцев Зою Иннокентьевну.
В кабинете следователя она недовольно поморщилась — слишком накурено. Словно угадав ее мысли, он попытался неловко оправдаться.
— В последнее время многовато курю. Да и ребята приходят — у нас в группе все курящие. — Посчитав, что приличествующие слова он уже сказал, Казанцев добавил: — Слушаю вас внимательно! — И автоматически, не замечая своего жеста, потянулся к пачке сигарет, лежавшей на столе. Перехватив взгляд Зои Иннокентьевны, тут же опомнился, отдернул руку, виновато улыбнулся.
— Ничего, курите! — сжалилась Зоя Иннокентьевна. — Мне даже нравится, когда немного пахнет сигаретным дымом, неприятен только запах пепельниц. — И чтобы не смущать больше следователя, который показался ей приятным человеком, сменила тему, заговорив о проблеме, которая и привела ее в прокуратуру. — Все началось с того, что моего племянника обманом втянули в подставную фирму, инсценировали ограбление склада, в результате чего якобы для погашения долга пригрозили отобрать квартиру… — начала Зоя Иннокентьевна четко, как заученное школьное правило.
— Я не совсем понял, что значит «пригрозили отобрать»?
— Квартира не приватизирована и, как мне объяснили в жилотделе администрации, формально с нею нельзя совершать никаких сделок: дарить, продавать, завещать, — поэтому бандиты забрали документы.
— Бандиты?
— Да, бандиты! Я располагаю доказательствами, что отобрать квартиру у Игоря хотели именно бандиты. Они избили его, повесили моего кота.
— А это не могли сделать мальчишки? Я не раз слышал, что малолетние садисты убивают животных, живьем сдирают с них шкуру…
— Нет, это не они. Мне звонили по телефону, угрожали расправой, если я не сверну свою деятельность.
— Какую деятельность?
— Я искала людей, которые забрали у Игоря документы. Установила их фамилии — Фогель Эдуард Андреевич и Ворбьев Александр. С Фогелем однажды встретилась — на Игрени, в притоне, где делали фальшивую водку. А потом его убил Коля Слон.
— Откуда вам это известно? — в голосе Казанцева появилось нетерпение. Он знал, что убийство Фогеля произошло в ходе бандитской разборки, дело передали на расследование в РУБОП, прокуратура тоже была подключена. — Откуда вам известно, что Фогеля убил Слон? — повторил он.
— Может, я и ошибаюсь, — засомневалась вдруг Зоя Иннокентьевна — права обвинять человека в убийстве она за собой не чувствовала, слишком это серьезно. — Мне показалось, что Коля очень разозлился, когда я ему рассказала об игренском притоне.
— Боже мой! Вы и Слона знаете?! — Казанцев не был удивлен, он был потрясен..
— Знаю, мы с ним пиво пили, с орешками…
— Пиво?!
— Пиво… Меня Коля угощал. А почему это вас так удивляет?
Зоя Иннокентьевна выложила все, что знала о Фогеле, Слоне, лопоухом, о разговоре последнего в ночном парке с каким-то кавказцем. Рассказала и о том, как ходила в администрацию города, милицию, частное охранное агентство, и, наконец, о вчерашнем визите к Мельнику, который она предприняла по совету Литвинца.
У Казанцева появилось ощущение, что он зря прожил на свете сорок три года, что он всего лишь глупый пятиклассник, не выучивший урок, за что должен получить нагоняй. И чем строже окажется наказание, тем будет справедливее.
Но Зоя Иннокентьевна, похоже, нагоняй Казанцеву устраивать не собиралась. Она обстоятельно, не утаивая ни единой детали, ни единой встречи или разговора, отвечала на его вопросы. По мнению Зои Иннокентьевны, чем больше будет знать следователь, тем успешнее он поможет получить обратно документы на квартиру. К тому же есть еще Елизавета, которой удалось заставить Игоря подписать доверенность на право действовать от его имени. Оставалось только надеяться, что Казанцев отберет у коварной охранницы эту опасную бумагу.
И прокурор, и следователь Зое Иннокентьевне понравились. Вернувшись домой, она первым делом позвонила Римме и рассказала, как правильно она поступила и как не права была Римма, утверждавшая, что в прокуратуре Зою Иннокентьевну даже слушать не станут, потому что занимаются только убийствами, а они с Игорем, слава богу, живы. Затем она внесла в прокуратуру составленный ранее список «проведенных мероприятий», по которому выходило, что она охватила довольно большой круг разных людей и организаций — ходила на прием к мэру города, начальнику милиции, редактору газеты. Не считая Коли Слона, Фогеля, Елизаветы, Мельника и прочих и прочих.
* * *
Более странного и несчастного человека, чем Андрей Стрижаков, найти было трудно. Природа, казалось, напутала, а может, и сыграла злую шутку, но вместо славной, милой девочки, о которой мечтала мать Андрея, родился сын.
Внешность его больше подошла бы женщине — утонченные черты лица, гладкая, бархатная кожа без всяких признаков щетины, появляющейся обычно у бреющихся мужчин. Щетины вообще не было, лишь нежный пушок чуть золотился на окраинах щек. У Андрея были густые, мягкие, послушные волосы, за которыми он тщательно ухаживал, подстригаясь у хороших мастеров и каждое утро покрывая их тончайшим слоем лака, чтобы удержать прическу, не дать ей рассыпаться беспорядочными прядями.
К аккуратности он был приучен с детства, а со временем черта эта обернулась нетерпимым, пожалуй, даже болезненным отношением к любому беспорядку, чего бы это ни касалось — одежды, прически, бумаг на столе, небрежно брошенной вещи. Если Андрей замечал, что стул стоит не так, как ему положено, он тут же бросался передвигать его, ставить на место.
Ростом Андрей был высок, но в его фигуре неуловимо угадывалось что-то женское. Почему так казалось, понять с первого взгляда трудно, но, присмотревшись, можно было заметить, что плечи у парня чуть уже, чем полагается по росту, а бедра, наоборот, чуть шире, пышнее. Жесты, движения у него были плавными и немного кокетливыми, словно у красивой женщины. Не изменились они и после двух лет в Афганистане, где Андрею пришлось пройти войну, увидеть кровь и смерть.
Но самой большой несуразностью в его облике были глаза — колючие, острые, какие бывают у людей злых, коварных, но волевых и жестких. Ни злости, ни коварства в Андрее не было, характер у него был неконфликтный, и парень легко подчинялся и Виктору Торопову, с которым служил в Афганистане, и его жене Елизавете. Решений он принимать не любил, плыл по жизни, как по течению. Он и в охранном агентстве «Синяя птица» оказался лишь потому, что его прибило к этому берегу.
А могло прибить и к другому.
Казалось, он весь состоит из комплексов, нерешительности и раздвоенности. Страдал по любому поводу и без него, исступленно, до полного опустошения души. Когда на него накатывало, Андрей закрывался в своей однокомнатной, вылизанной, будто у старой девы, квартире, отключал телефон, не откликался, если звонили в дверь, переставал есть, спать, сутками лежал на диване, отдаваясь отчаянию и безысходности.
Иногда хандра легко отпускала его изнуренную душу, и тогда Андрей тщательно наглаживал рубашки, брюки, с особой аккуратностью причесывал свою роскошную шевелюру и выходил к людям, осунувшийся, бледный, но более-менее живой.
Но порою все заканчивалось бунтом. Андрей звонил Елизавете, наговаривал ей гадостей, обличал в подлости, бессовестности, грозил, что ноги его больше не будет в «Синей птице», так как он не собирается становиться преступником, которого из него пытается сделать Елизавета.
Бунт этот был бессмысленным. Уже через несколько часов Андрей, сломленный и притихший, шел к Тороповым домой или в охранное агентство, каялся в несдержанности и глупости.
И жизнь текла дальше.
Елизавета не гнала его, держала возле себя. Не столько из-за его деловых качеств, весьма посредственных, сколько по острой необходимости, — верных, надежных людей, которые не побегут в милицию с повинной, пока не хватало. К тому же… К тому же Андрей был неутомимым, нежным, ласковым любовником, и Елизавета, не стесняясь, использовала его, когда только вздумается. Это могло быть и среди дня, когда Андрей заходил в кабинет и устраивался в соседнем кресле с чашкой кофе. Она, улыбаясь шало и удивленно, подходила к нему и, наклонившись, расстегивала «молнию» на брюках. Деловито, как делала все, получала требуемое, одевалась и тут же, без перехода, будто ничего не произошло, говорила о делах.
Но сегодня Елизавете было не до любовных утех.
Гневная, растрепанная, она пронеслась через приемную и влетела в свой кабинет в тот момент, когда Андрей задвигал верхний ящик ее письменного стола.
— Что-то искал?
— Положил ключи от сейфа, — отозвался Андрей. — Деньги закончились, взял немного.
— А-а-а! — протянула Елизавета и тут же забыла об этом, как о чем-то несущественном. В сейфе лежали деньги, и Андрею разрешалось брать оттуда, когда требовалось. — Представляешь, — задыхаясь от гнева, сказала она, — этот теткин придурок сбежал! Или его выкрали…
— Кому он нужен? — удивился Андрей. — И кто мог знать, что он на Ботанической?
— Наверное, сам и сообщил. Ему удалось найти телефон. Перед тем как привезти его, я второпях спрятала телефон на антресолях в прихожей, а теперь он стоит на тумбочке, включен.
— Сама виновата, не нужно было оставлять телефон в квартире.
— Но мне и в голову не пришло, что он будет шарить по антресолям! А теперь его выкрали!
— Почему ты решила, что выкрали? Он мог просто уйти…
— Не мог. Я его заперла. Да и замок вскрыт больно уж профессионально — с помощью жвачки. Ее засунули в замочную скважину и подобрали ключи — ты знаешь этот способ, сам как-то рассказывал.
— Его многие знают, приемчик несложный, — сказал Андрей как бы оправдываясь: дескать, отношения к этому не имею, не моих рук дело. — Хорошо, предположим, ты права и парня действительно выкрали. Кто мог это сделать?
— Ворбьев. Фогель мертв. Остается только Ворбьев.
— Он не мог знать о квартире на Ботанической.
— Ну, не эти же тетки, которые приходили к нам…
— Это мог быть кто-то из его друзей, — предположил Андрей.
— Да, скорее всего так и было, — согласилась Елизавета, других предположений у нее не возникло.
— Что собираешься теперь делать?
— Не знаю пока. Думаю, нужно форсировать события, иначе квартира уплывет.
— Она и так уплывет, раз ты упустила парня.
— Нет! Даже думать об этом не хочу! В конце концов, остается еще Ворбьев. Что ты выяснил с ним?
— Ничего хорошего. Ворбьева я не нашел…
— Не нашел?! Ты что же, не смог узнать нужного адреса?
— Адрес узнал, съездил по нему, нашел улицу, дом, заходил в подъезд, звонил в дверь квартиры, но мне никто не открыл — Ворбьев живет один и уже несколько дней не появляется дома.
— Откуда ты это узнал?
— От соседей. Расспросил их.
— Нужно обыскать его квартиру! Интересующие нас документы должны быть там. Я что, зря выбила у недотепы доверенность? Чем скорее найдем документы, тем скорее провернем все с квартирой на Пушкинской. Я не хочу ее терять!
— Обыскал… У Ворбьева документов нет, если, конечно, он не носит их в кармане.
— Ого! — удивилась Елизавета. — Растешь! Раньше не додумался бы сделать что-нибудь сам… Значит, ничего не нашел?
— Ничего… — чуть помедлив, ответил Андрей.
— Выходит, документы остались у Фогеля. Нужно обыскать его квартиру, дачу…
— Думаю, это сделали без нас. После убийства милиция наверняка осмотрела все, чтобы найти какую-то зацепку для следствия, и, если интересующие тебя документы были у Фогеля, их изъяли и отдали этой учительнице.
— Предлагаешь отступиться? — спросила Елизавета. Это не был вопрос, требующий ответа, она-то знала, что не отступится — любое дело она всегда доводила до конца. Слова Андрея «интересующие тебя документы» она не пропустила мимо ушей, но решила сделать вид, что не заметила их.
— Решай сама, ты уже большая девочка… — голос Андрея вдруг стал равнодушным, тусклым, словно весь этот разговор ему смертельно надоел, скучен, нелюбопытен.
Елизавета знала, так у Андрея обычно начинается приступ хандры, и, если он скатится в очередную истерику, спрячется в норку, закроется в своей квартире, она его оттуда не выцарапает долго, пока Андрей не появится сам.
«Господи, еще и это на мою голову! Только бы не сейчас!» — с раздражением подумала Елизавета. Остаться без помощника, пусть и такого слабовольного, ей сейчас не хотелось.
* * *
Александр Ворбьев страстно, словно о любимой женщине, мечтал о том, что когда-нибудь у него будет достаточно денег. Он плохо представлял себе, какая сумма может считаться достаточной, цифра менялась всякий раз, когда Ворбьев об этом думал. Но он знал точно — только деньги дают силу, власть, свободу слов и поступков. О том, какое применение он найдет обретенной власти, какие поступки совершит, какие слова скажет миру, Ворбьев не задумывался пока. Пока он делал деньги теми способами, которые ему были доступны.
— Некрасиво, Сашок, быть таким жадным! Это плохое качество, может погубить человека, — частенько говаривал ему Эстет. — Тебя тоже может погубить, хоть ты и считаешь себя ловким, вертким и мудрым, как змея. Но ты не змея, Сашок, ты всего лишь маленькая змейка…
Лет пять назад Ворбьев впервые пришел к Эстету. Пришел, чтобы сообщить, что банда Сизого, которая тогда была в городе одной из самых могущественных, собирается с ним расправиться.
— Безусловно, вы уважаемый в определенных кругах человек, — сказал тогда Ворбьев Эстету, — но есть силы, которым не нравится ваше положение, и потому вам лично, вашим друзьям и знакомым, — на последних словах он сделал особое ударение, — угрожает опасность.
— Почему вы решили мне это сообщить? — настороженно спросил Эстет, намек на друзей и знакомых ему не понравился, как не понравился и тон, которым говорил посетитель, — слишком доверительный, даже фамильярный, будто они были старыми близкими друзьями.
— А почему бы мне этого не сделать? — вопросом на вопрос ответил Ворбьев. — Почему не предупредить хорошего человека, не рассказать ему то, что может его заинтересовать?