— Вот как? — иронично ухмыльнулся Эстет. — А вы не допускаете, что меня не интересует ни ваш Сизый, ни его банда?
Ворбьеву хотелось ответить, что он не только не допускает, а точно знает — банда Сизого Эстета интересует, и даже очень. Но он не ответил, впервые почувствовав ту предательскую слабость в ногах, которая всегда будет накатывать на него при встрече с Эстетом.
Эстет вполне мог выгнать тощего, лопоухого фээсбэшника, ведь не исключено, что его визит лишь провокация ФСБ, руководит которой человек вредный, враждебный Эстету, но интуиция подсказала, делать этого не стоит. Если парень сумел узнать, кто скрывается за прозвищем Эстет, — а об этом в городе знают лишь единицы, — то не так уж он прост и, пожалуй, стоит к нему присмотреться.
Не пренебрег Эстет и предупреждением и однажды, в день, который тоже был назван Ворбьевым, убедился: подготовка, проведенная к встрече с Сизым, оказалась далеко не лишней.
Потом Ворбьев возникал еще несколько раз и, удивляя Эстета своей осведомленностью, рассказывал занятные вещи о криминальной жизни города, о подробностях разборок между группировками, о разговорах бандитских авторитетов, их планах и намерениях.
Так Ворбьев добился своего — Эстет почувствовал острую потребность в бывшем фээсбэшнике, который, не поладив с начальством своего ведомства, болтался без работы, и сделал его своими глазами и ушами. Это открывало перед Александром Ворбьевым новые горизонты, за которыми его ждали большие деньги, и не только деньги.
Ворбьев, несомненно, был человеком недюжинных способностей, уж коли ему с такой запоминающейся внешностью удавалось оставаться незаметным и добывать любую тайную информацию. Но и амбиций у него хватало. Это Эстет понял чуть ли не с первых встреч. Но об истинной величине тщеславия, скрывающегося за тщедушной, неприглядной оболочкой Ворбьева, не догадывался никто.
А мечтал он стравить между собой различные группировки в городе, ослабить их стрелками и разборками. Нет, он не собирался, под шумок, сколотить свою банду и захватить власть в городе. Не это привлекало Ворбьева. Цель его вообще не была материальна, им двигало всего лишь желание потешить собственное самолюбие, какое-то нездоровое, воспаленное стремление топнуть ножкой, подбочениться — а вот, дескать, я какой!
Но не дано было Александру Ворбьеву ни подбочениться, ни топнуть ножкой. Как и предполагал проницательный Эстет, подвела его все-таки жадность, погубила. Не будь ее, может, и не узнал бы хозяин, что Ворбьев водится с Вагитом, злейшим врагом Эстета. Для него, считавшего себя истовым патриотом, словно острый нож в сердце была даже мысль, что на российской территории царствуют чужаки.
О верзиле с телячьими глазами, хозяине замечательной квартиры на Пушкинской, Ворбьев узнал случайно. Навестил его как-то дальний родственник Ленька Кичигин, перебравшийся ныне в Тамбов, и за бутылочкой вина рассказал о своем однокласснике, ставшем после смерти матери владельцем потрясающей квартиры у центрального парка.
Ворбьев быстро просчитал, какие деньги можно выручить, если продать эту квартиру, и предложил Фогелю вместе провернуть несложную операцию, которую сам же и разработал.
Да, наверное, если бы не было этой квартиры, Эстет так и не узнал бы о предательской встрече Ворбьева с Вагитом, состоявшейся в ночной аллее неподалеку от дома, в котором жила Зоя Иннокентьевна Белобородова, завуч двести первой школы.
Но квартира была. И Зоя Иннокентьевна, вынужденная в поисках обидчиков племянника носиться по городу, по казино и барам, организациям и учреждениям, милициям и прокуратурам, узнала о тайной встрече и рассказала, что называется, всему городу.
Узнал о ней и Эстет.
Узнал и совершенно справедливо посчитал предательством.
А предательства он не прощал никогда.
Предателей судил жестоко. Суд не был примитивным, бандитским: «Ах, так, получай пулю!» — Эстет не любил грубой работы. Его судилища были как настоящие — с адвокатом, прокурором, судьей, присяжными заседателями. Впрочем, как бы ни обставлялись они, карал или миловал Эстет самолично, и только от него зависел приговор, который для предателей был лишь один — высшая мера. Хотя при других обстоятельствах Эстет своих ребят не обижал, даже баловал, — не скупясь, наделял квартирами, машинами, земельными участками, которые ему частенько преподносили в подарок банкиры, президенты промышленных и торговых компаний, владельцы ресторанов, автосалонов, заправочных станций, да мало ли кто таким образом спешил засвидетельствовать уважение хозяину города.
Суд над Ворбьевым состоялся на даче в одном из пригородных поселков.
Ворбьев знал эту дачу. Ворбьев всегда знал больше, чем нужно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Это был старый деревянный домишко. Принадлежал он не Эстету, был куплен им через подставных лиц. Знали о нем немногие приближенные, и обычно здесь проводились самые важные совещания группировки Эстета.
На этот раз приглашено было шесть человек, которым предстояло сыграть роль присяжных заседателей.
Роль судьи, прокурора и адвоката Эстет взял на себя.
Все наконец расселись, и легкий гомон, возникший при выборе места, стих.
Привели подсудимого. Сесть ему не разрешили, и Ворбьев стоял посредине комнаты, тревожно наблюдая за странным сборищем. Зачем его сюда привели охранники Эстета, он не знал, ему просто сказали, что зовет хозяин, посадили в машину и привезли на эту старую дачу. Но, судя по тому, что его заставили стоять, судя по напряженным лицам присутствующих, по отводимым в сторону глазам, чтобы не дай бог не встретиться с ним взглядом, Ворбьев понял, что предстоит что-то неприятное. Он попытался вспомнить, в чем мог провиниться, проколоться, не угодить Эстету, но в голову ничего не приходило.
Наблюдая за Ворбьевым, Эстет молчал, намеренно затягивая возникшую паузу, зная, что никто не осмелится заговорить первым.
Чтобы скрыть охватившую его тревогу, Ворбьев пошарил по карманам в поисках сигарет, нащупав пачку, достал сигарету, но она выскользнула из пальцев. Наклонился, поднял, щелкнул зажигалкой. Частые, поспешные затяжки, поминутно сбиваемый пепел, даже то, как он выпускал дым — куда-то вниз, себе под ноги, выдавали волнение и неуверенность.
Наконец Эстет заговорил.
— Подсудимый, — начал он, и Ворбьев понял: произошло самое страшное из того, что могло произойти. Чем кончаются «суды» Эстета, он хорошо знал. — Вы обвиняетесь в измене, во лжи и в коварстве, в преступных связях с главарем бандитской группировки Вагитом Шалихмановым, в сборе и передаче вышеназванному… — Эстет говорил монотонно, намеренно употребляя канцелярские обороты, но каждое его слово отзывалось внутри Ворбьева гулко и болезненно. — Вы обвиняетесь в сборе и передаче Вагиту Шалихманову, — повторил Эстет, — сведений об общественной деятельности и личной жизни людей, доверявших вам. Признаете ли вы свою вину, или хотите, чтобы она была доказана в ходе судебного разбирательства?
— Не признаю.
— В таком случае докладываю господам присяжным заседателям, что располагаю фактами о встрече, состоявшейся на прошедшей неделе, — Эстет взял со стола, за которым сидел, календарик, сверился с ним и назвал дату. — После ноля часов вы встретились с Вагитом Шалихмановым в парке, располагающемся по улице Прибрежной, и сообщили ему сведения, являющиеся тайными и касающиеся подготовки операции по разоблачению и наказанию вышеназванного Вагита Шалихманова, занимающегося преступной деятельностью по распространению наркотиков. Отвечайте, Ворбьев, была такая встреча?
— Нет… — еле слышно пробормотал Ворбьев, понимая, что отпираться бессмысленно, уж коли Эстет назвал день, время и место встречи, то источник у него надежный. Но кто, кто мог знать о ней, кто мог так дословно передать содержание его разговора с Вагитом?!
Отпираться было опасно, ложь могла вывести Эстета из себя, и тогда последствия этого суда будут слишком уж предсказуемы.
Но признаваться было не менее опасно.
И потому Ворбьев молчал, чувствуя, как с каждой минутой отдаляется надежда выжить.
— Знаешь, Сашок, чем дольше живу на свете, тем больше убеждаюсь: жизнь состоит из горечи, предательства и лжи. Согласен? — вдруг переменив тон, перейдя на «ты», как обычно и обращался к Ворбьеву, спросил Эстет.
Ласково спросил, печально, и в душе у Ворбьева вспыхнула надежда — а вдруг все обойдется?
— Да… — тихо, словно боясь самим звучанием голоса вспугнуть эту надежду, ответил Ворбьев. Одно ухо, как это всегда бывало с ним в минуты сильного душевного волнения, на глазах стало менять очертания, будто крошиться.
Но на этот раз вопрос ответа не требовал, потому что Эстет оставил это «да» без внимания, лишь сердито тряхнул головой. Заметив гневный жест хозяина, Ворбьев подумал: «Не надо было отвечать, не надо».
— Тебе не нравилось ходить на службу, — продолжал он дальше, — и за мизерную зарплату выслуживаться перед начальником, не нравилось ездить на трамвае, прозябать в коммуналке, где ты должен был занимать очередь в сортир, ты желал жить в роскошной квартире, ездить на хорошем автомобиле, желал иметь много денег… Не так ли?
Чтобы не повторить прошлой ошибки, Ворбьев промолчал.
Но на этот раз Эстет хотел слышать ответ.
— Я к тебе обращаюсь! — мягкий баритон хозяина зазвенел металлом. — Отвечай!
— Так… — выдавил из себя Ворбьев.
— Кто предоставил тебе такую возможность?
— Вы…
— И что я просил взамен?
— Ничего…
— Ошибаешься или нагло врешь, что, впрочем, одно и то же. От тебя требовались порядочность и верность. Но ты не пожелал быть верным благородным псом, ты стал подлым шакалом.
Ворбьев попробовал защищаться.
— Пощадите! Я служил вам верой и правдой… Благодаря мне вы знали все и всегда. Разве не помогало вам то, что вы были в курсе всего происходящего? И разве нет ни капельки моей заслуги в том, что вы — главный человек в городе?
— Да? — удивился Эстет. — А мне показалось, что первым человеком ты считаешь себя… Эдакий Александр Македонский… Не тонка ли кишка? Не всякий Сашок может быть Александром… Прежде чем ходить, научись ползать! Хотя теперь уже не научишься… Некогда тебе будет учиться! — Эстет мастерски выдержал паузу, предоставляя Ворбьеву возможность лучше прочувствовать грозные слова. — Ты ведь кто? Ты — маленький, двуличный, лопоухий человечек. И жизнь твоя — маленькая, двуличная и лопоухая. И смерть будет такой же.
Ворбьев вздрогнул — приговор прозвучал.
Больше он не слышал ничего. Ни последнего «прокурорского» выступления Эстета, ни угодливых слов «присяжных», ни «приговора суда», который Эстет произносил намеренно беспристрастным голосом.
Вернее, Ворбьев слышал все, но не воспринимал ни слова, будто был уже мертв.
Казнь назначили через два дня. Видно, Эстету показалось мало лишить жизни человека, предавшего его. Ему хотелось, чтобы тот помаялся в ожидании последнего часа, ожидание ведь не менее страшно, чем сама смерть, а может быть и страшнее.
И Ворбьев мучился, вспоминал свою жизнь, проклиная и ненавидя мир живых, к которому он, еще дышащий, еще плачущий, уже не принадлежал.
Спустя два дня в подвал, где сидел Ворбьев, пришли Ваза и Бекет. Увидев их, он усмехнулся — надо же, лучшие боевики задействованы! Но эта последняя его усмешка получилась кривой и безысходной.
Ворбьеву заклеили рот липкой лентой, спутали руки, вывели из подвала и заставили сесть в фургончик «Москвича». В пикапе окошек не было, но Ворбьев и так догадался, куда везут — на старые рудники в пятидесяти километрах от города. Там, в глубоких полуобвалившихся штольнях, был спрятан не один криминальный труп. Ворбьев узнал о рудниках случайно, пару месяцев назад, но так пока и не придумал, как распорядиться новой информацией, какую выгоду из нее извлечь.
Но когда машина остановилась и Ворбьева выволокли наружу, страшных рудников поблизости не было.
По окраине леса брели, утопая в высокой траве, березы. Деревца были совсем молодыми, белые стволики еще не растрескавшиеся, как это бывает у взрослых берез, совсем тоненькие — можно пальцами обхватить.
Ваза и Бекет были одеты по-летнему, в джинсы и футболки, — ни автомата, ни револьвера в руках, карманах или за поясом брюк ни у одного из них не было. Ваза остался с Ворбьевым, а Бекет наклонился и достал из кабины крупный нож с массивной черной ручкой и толстым лезвием.
Ноги у Ворбьева не были связаны, и у него мелькнула мысль — бежать, бежать. Он нервно дернулся, но Ваза, догадавшись о его намерениях, предупредил:
— Не дури! — и для убедительности несильно врезал ребром ладони по шее.
Ворбьева подтолкнули в спину, и троица углубилась в березняк. Не сделав и сотни шагов, остановились, выйдя на поляну, заросшую свежей, молодой травой, в которой звездочками рассыпались мелкие белые цветы. Поляна была небольшой. Ее и поляной-то назвать трудно, так, проплешина леса, на которой деревья росли чуть реже и свободнее, чем везде.
Ворбьев недоуменно огляделся, еще не понимая, что же сейчас произойдет, и тут только заметил это… Две березы, еще нестарые, гибкие, но уже достаточно высокие и сильные, вершинами были наклонены друг к другу и к земле, спутаны веревками, чтоб не распрямились раньше времени.
Ворбьев замычал заклеенным ртом и, не думая о бессмысленности своего поступка, все-таки побежал. Глаза застили слезы, и уже через несколько шагов он споткнулся о корягу, упал, поднялся, снова попытался бежать и снова упал.
Ваза и Бекет подошли к Ворбьеву. Тот лежал, сжавшись, приникая телом к земле, словно хотел спрятаться от палачей в высокой траве. Ваза наклонился, отодрал с лица и рук Ворбьева липкую ленту и, будто оправдываясь, проронил:
— Ничего тут не поделаешь, фраерок… Ничего не поделаешь… Курить будешь?
Ворбьев кивнул.
Ваза достал сигарету, зажег, сунул в руки Ворбьеву. Тот сделал жадную затяжку, выпустил дым.
— Ребята, отпустите! — хрипло сказал он. — Я исчезну из города, никто ничего не узнает…
— Если отпустим — окажемся на твоем месте… — пояснил Ваза, который, похоже, был чуть помягче напарника.
Ворбьев хотел еще что-то сказать, но Бекет коротко и нервно пресек:
— Заткнись!
Ворбьев молча докурил сигарету. Дотянул до конца, пока не задымился фильтр, но и сейчас все еще не бросал окурок, хоть этим продляя, удерживая драгоценные секунды жизни.
Тянули время и палачи. Чувствовалось, что обоим не по душе способ предстоящей казни. Куда привычней и легче было бы дать очередь из автомата в спину приговоренному, облить труп соляной кислотой и бросить в штольню. Но хозяин пожелал, чтобы было так, и волю его они обязаны исполнить.
Бекет достал из заднего кармана брюк плоскую металлическую фляжку, отвинтил колпачок, повисший на короткой толстой цепочке, хлебнул и протянул Вазе. Тот тоже сделал несколько больших глотков, но возвращать фляжку Бекету не стал, протянул Ворбьеву.
— Хлебни!
Ворбьев жадно припал к фляжке, в которой оказалась обыкновенная водка.
Так еще несколько минут были подарены ему неумолимой судьбой.
Но истекли и они.
Истекло время Александра Ворбьева на этой земле.
— Пора! — сказал Бекет.
Не обменявшись больше ни единым словом, палачи потащили упирающегося, орущего, несчастного лопоухого человечка к березам, чтобы привязать его к вершинам, а затем острым ножом, прихваченным с собой, перерезали веревку, насильно удерживающую их у земли.
Как взлетали в небо получившие свободу березы, Ваза и Бекет видели лишь краем глаза. Надсадный крик Ворбьева в последний раз полоснул по ушам, уже когда, не сговариваясь, оба резко отвернулись и торопливо зашагали к окраине леса, где оставили свой «Москвич». Ни один из них так и не оглянулся. Зрелище лютой казни, которую они осуществили, было слишком страшным.
Смерть надвое разделила человека, ведшего двойную жизнь.
* * *