Тётя Надя конечно же предложила подвезти до дома. Это было очень кстати. Наступила ночь, комары просто озверели, нападали как ненормальные.
Пока ехали, тётя Надя рассказала, как «мамка умерла» тридцатого декабря, и она никому не сообщила, чтобы не портить праздник. Рассказала ещё, что первые сорок дней в доме было тяжело находиться:
− Мамка точно была в квартире. Но я записки за упокой писала, в церковь ходила ежедневно, и сейчас дома спокойно.
«Интересно: а писала ли мама записки, ставила свечки за упокой?» − размышляла я, наблюдая в окно машины, как бежит, подпрыгивая между чёрной листвой деревьев, луна, точь-в-точь лицо тёти Нади в платочке, который ей так не идёт. Ещё я подумала: « Почему от Нади мама отстала, а папа всё шебуршит по игрушкам?» Я не знаю почему я так подумала, просто промелькнуло в голове. Тётя Надя подвезла меня прям до подъезда, сама позвонила маме и доложила, что со мной всё в порядке, мы-то с мамой перекидывались сообщениями.
В квартиру я вошла расхрабрившись. Никого тут не было все эти дни. Я проверила деньги в ящике. Фу-уу. На месте... Стоп! Их стало больше, чем было. Раза в три точно! Неужели Стас до сих пор с работы не вернулся? Он же положил мне деньги, не Робин же Гуд! На всякий случай я проверила дверной замок и скинула Стасу сообщение: «Спасибо!» Он тут же ответил: «На здоровье, Лорочка!» Он бы лучше о здоровье мамы думал, тогда бы нам серьги дореволюционные не пришлось отдавать за бесценок. В маминой комнате в окно заглядывала страшная, страшенная луна. Ещё на небе были шарики вроде как маленькие луны за облачками. Они у нас в небе часто у ковша Большой Медведицы появляются. Все к ним привыкли. Луна пробивала светом штору - никакой ночник не нужен. Вспомнив разговоры в автобусе, я решила спать в своей комнате (там луна в окно не светит) и ничего не бояться.
Ночью, проснувшись от шебуршания, я смело села в кровати, подложив под спину верблюжью подушку, оглянулась. Лунный свет заливал и мою комнату. Наверное, Луна светила сейчас в мамину комнату по прямой, попадала своей дорожкой в дверной проём, и, соответственно, дальше по прямой в мою комнату. Блин! Почему я не закрыла дверь? У ящика, на полу, подобрав ноги, сидел мужик. В пятнистом туристическом костюме, лысоватый, в очках, душка перемотана изолентой. Такой лентой отчим перематывал провода.
− Это ты моих кукол трогал? - от жуткого испуга я раскричалась. Не верьте тому, что страх парализует. Хочется кричать и бежать, бежать и кричать. Но я боялась пройти мимо мужика, вдруг он ко мне приставать начнёт. Я осталась в кровати.
Лунный свет из окна блеснул в линзах очков, мужик тяжело вздохнул. Лунный свет падал и на мою кровать... Я вспомнила слова высокой девушки: «Ничего не бойся!». Вспомнила и тут же страх как рукой сняло, я перестала бояться, я стала не я. И, вспоминая сейчас всё произошедшее − я помню своё состояние − мне стало казаться, что всё хорошо и обыкновенно. Мне казалось в ту ночь и в последующие дни: это вполне обыденно, что он появился рядом со мной. Не я подумала теми же мыслями, что думаю обычно я: одной боязно, а этот, кажись, не агрессивный, тихий, бессильный и беспомощный.
− Ты папа или Карл?
Мне не хотелось, чтобы это был Карл. Карл - высокий молодой и красивый. А этот - не очень молодой и... совсем некрасивый.
Мужик опять вздохнул, ещё печальнее, ещё тяжелее.
− Немой, что ли?
− Ну, я же умер, − еле слышно сказал мужик.
− Жаль, − искренне сказала я. - По тебе червяки-то не ползают?
− Нет. Что ты. Я невидимый.
− Нормально, такой невидимый, прям человек-невидимка. Я-то тебя вижу.
− Видишь.
− Ну, значит ты, скажем так, частично видимый, окей? - ого: я стала говорить как англичанка.
− Окей, − вздохнул мужик. - Я не Карл, я твой папа.
− Что будем делать? - я, честно, очень обрадовалась, что это мой папа, и состоит не из червяков, если верить ему на слово. Я конечно же смотрела кучу фильмов про приведения и загробный мир. Был один фильм, где парень − приведение. Его видела только медиум. «Но я-то не медиум», − подумала я.
− Нет, я не Байрон, я другой, − вздохнул папа, он всё время говорил со вздохом, свистел, как больной туберкулёзом и ставил неправильные ударения, как глухонемые, которые всё-таки немного говорят. - Ты не медиум, ты просто моя дочь. Моя единственная дочь.
− Нормально. Мысли, значит, читаешь? - и я почему-то вспомнила, как прочитала мои мысли во Дворце творчества эта высокая добрая женщина с перстнем.
− Читаю.
− Ты такой грустный, папа...- я не знаю, что на меня нашло, мне захотелось как-то расшевелить этого призрака.
− Наоборот: я впервые со дня смерти радуюсь, − вздохнул почти весело.
− Ты на сегодня только со мной или навсегда?
− Не знаю. Дай, пожалуйста, посидеть, привыкнуть.
− Ну и привыкай, − обиделась я, положила подушку, взбила её, легла, отвернулась к стене, накрылась одеялом и... заснула.
Когда я проснулась, папа по-прежнему сидел за столом. Цвет лица его при дневном свете был бледноват, сероват, синюшен и чёрен − только и всего. Борода, казалось, вообще не росла. Свет из моего окна не бликовал в линзах очков. В моей комнате несолнечные окна, солнце светит вечером, может тогда забликуют?
− Близорукий? - спросила и потянулась.
− Астигматизм, − прошептал папа. Голос его был утробный, как будто он чревовещатель.
− А-аа... Точно. Мама раньше всегда об этом окулистам говорила, когда мне зрение проверяли. Ну: чем займёмся?
− Можно погулять, − вздохнул папа.
− Ла-адно. Вчера, пап, прикинь, обнаружила деньги, много денег. Это ты?
− Сколько угодно, − ответил папа ровным голосом.
− Я сегодня куплю себе шоколада, сколько захочу? - я прощупывала папу. Мама сердилась, когда я ела шоколад.
- Но ты извини конечно. Тут я солидарен с мамой. Шоколад тебе ни к чему.
Ё! Ух! Тьфу ты! Читает мысли.
− Хочешь сказать, что я жирная? Да: я жирная, но без шоколада не могу.
− Нет, ты пока не жирная. Но шоколад вреден. Тем более такой барахляный с добавками, какой сейчас продают. Тебе же мама говорит об этом, а ты злишься на неё. «Отстань от меня!» − говоришь. Разве так можно с мамой.
«Барахляный» − я вспомнила, что-то подобное из своего глубокого детства. «Барахло» я часто слышала и от мамы, когда притаскивала из магазина мешок с синтепоновым наполнителем - он же пухлый.
− Опять барахлом всю комнату завалишь? Давай скорее игрушку набивай.
Ага, подумала я, «барахло» − папино слово или, наоборот, мамино, а папа просто повторяет?
− Моё это слово. Я так называл вредные продукты - «барахло», − сказал папа, на этот раз не вздохнув. - Шоколад - «барахло»
− Уйди от меня! - взбесилась я. Шоколад был моим наркотиком, транквилизатором, дурной привычкой - как угодно называйте. Я испугалась, что папа пропадёт, я говорила, отвернувшись от него, копаясь в шкафу, я искала футболку посимпатичней в честь воскрешения папы или его тени − какая разница! − решила принарядиться... Я аккуратно покосилась на стол. Папа по-прежнему сидел на стуле, вполоборота. Значит, не обиделся.
− Я не воскрес. Пока я тень.
− А воскреснуть у тебя не получится?
− Не-е-эт, − папа сказал это протяжно-протяжно, стало понятно, что звуки какие-то нечеловеческие, страшные, утробные. - Воскреснуть - это... что ты, что ты. Тенью показаться - первый в миру случай.
− Первый случай где?
− Везде.
Я ещё хотела спросить, откуда он вернулся и действительно ли он папа, как утверждает, а не Карл, но решила, что для первого раза с меня достаточно. Не смотря на то, что я была не я, мне этих впечатлений хватило бы на всю оставшуюся жизнь.
− Ладно, пап, пойдём гулять. Ты бы, что ли, футболку какую надел вместо куртки. Жарко же.
− Мне не жарко, не волнуйся.
− Да уж понимаю. Там же у вас холодно.
− Где?
− В загробном мире, − всё-таки я это сказала сама, не спрашивая.
− Но я не в загробном мире.
− А где?
− Я − в мире ином.
− В ином, значит, в загробном, да? - наконец до меня дошло, что я говорю слова, которые и не думала говорить, как будто повторяю за кем-то. И ещё раз убедилась, что я это не совсем я.
− Загробный - значит - «за гробом». А я - в ином.
− Не понимаю, − а это кто сказал: я или не я?
Всё смешалось, не поймёшь.
Папа впервые посмотрел на меня. Сквозь очки были видны глаза, зрачки бесцветно-серые с зелёными вкрапинками - у меня тоже в зрачках такие вкрапления на сером. Надо сказать, что папа предстал передо мной самым-обычным-вроде-бы-человеком. Но каким-то пыльным, что ли. Как будто одежда пролежала очень долго без дела, и никто за ней не следил.
− Мир конечный, а жизнь вечна - решили у нас, - сказал папа.
− У вас - это где? - я решила, что, раз начал, пусть колется, говорит откуда. Но папа говорил о другом:
− Мир конечен, а жизнь вечна, запомни эти слова. Подумай над ними.
− Запомнила, подумала, − передразнила я недовольно. Прям, как мама, не отвечает на вопрос, а талдычит своё.
− Есть миры вечные и навсегда, такой, как наш. А есть конечный, такой как ваш.
Да чё он заладил: мир конечный, мир конечный, − подумалось мне. Он кончился, то есть скончался, а мы-то живём в мире. Когда-то и мы умрём, а мир останется...
− Ещё раз напоминаю: подумай над тем, что мир конечен, а жизнь вечна.
− Ты с неба? - спросила я в лоб. − Я уже упоминала, что считала, что папа наблюдает за нами с неба.
− Нет.
− Так что: из ада что ли?
− Было дело, похлестали там меня. Ох! Долго объяснять. У меня уникальный шанс. Я - ходок, первый из плывунов.
− Из кого первый? - я понимала мало, слишком много всего, я решила больше не думать. Мозг мой вскипел окончательно.
− Долго объяснять. Попозже.
− Но ты зачем-то явился?
− Да. Сделать дела, которые не сделал, и переиначить, переиграть, переделать те дела, которые сделал неправильно. Но тут всё совпало. Уникальное совпадение. Мысли об эксгумации, энергии плывунов, на кладбище вы не ходили - уникальный, почти ничтожный шанс. Без короля ничего бы этого не было. Он - подвижный разум всего.
− Да чего всего?
− Плывунов.
− А зачем ты столько лет ждал? - вот это были мои слова, кто-то, за кем я повторяла, кажись меня отпустил. Может это был Карл...
− Ждал маминых мыслей и продажи бриллиантов. Бриллианты меня не впустили бы.
Старушка, перчаточная кукла лежала на верблюжьей подушке и кивала мне! Мама-мия! Я вспомнила «Пиковую даму», я вспомнила разные истории про ожившие портреты...Неужели Карл - это она?!
− Ты росла, - шептал папа. - А меня не было рядом. Это время кажется вечностью. Так и есть. Я умер. И время для меня встало. Если бы не мучения...
− Тебя там пытали, да, папа?
− Мамины мучения.
− Причём тут мама? И мучаемся мы только последний год.
− Мама мучается молча, вспоминает, страдает, она тоскует по мне.
− Я тоже тоскую по тебе, папа, − это было неправдой. Папа и так сказал:
− Это неправда.
Мне было стыдно. Как мне было стыдно. Ведь я помнила, что деньги положил в ящик папа. Неужели, я подлизывалась к нему из-за денег?
− В плывунах мучения родных помогают. Я бы чувствовал, если бы ты мучилась и тосковала. Мы можем не рвать с миром конечным - это наше отличие от кладбищенских. Мы не можем рвать с миром конечным, а кладбищенские могут.
Я ничего не поняла. Мне до сих пор было стыдно, и я сменила тему:
− А зачем, пап, ты игрушки шевелил?
− Я искал, искал... Искал. Не нашёл собачки. Когда тебе было два месяца, я подарил тебе плюшевую собачку, зелёную в чёрных пятнах. Я купил её в китайском общежитии за тридцать пять рублей. Кстати, деньги, у вас всё те же?
− Деньги как деньги. Тысячи.
− Значит, инфляция. Я так искал тебе эту собачку. У меня совсем не было денег. Я искал хорошую и дешёвую.
− Да вот же она! - я достала игрушку из-под матраса. - Я с ней сплю. Это мама мне отдала.
− Ах, вот оно! Можно?
Я протянула собачку. Папа положил её себе на чёрные ладони. Сидел и смотрел на неё.
− А почему, раньше, когда ты умер, ты шебуршал игрушками, а мама тебя не видела?..
− Мама − видела. Я ей снился. Она тебе не рассказывала?
− Н-нет.
− Так, папа, я не поняла. Ты был невидимый, раз маме снился?
− Для мамы - да.
− А почему ты сейчас видимый? Или тебя только я вижу?
− В плывунах развитие. Прогресс, эксперимент. Я первый ходок.
− Ты говорил. Но мне от этого понятнее не становится.
− Не в каждой семье верят, что их папа оттуда их защищает. А я нисколько вас не защищал.
− Знаешь, папа, мне кажется, мама больше от бессилия это говорила. Когда тебя обижают, хочется верить, что обидчик будет наказан. Ты был вроде бога.
− Ну уж нет. Я был я. А Он - папа подбросил на открытых ладонях собачку, и так же поймал. - Он - это совсем другие сферы, высшие. Совсем другое
− Ма-а-ма! - испугалась я, увидев, как неуклюже летает моя летучая собачка. Я кидала и подбрасывала её за свою жизнь приблизительно так. - Ты как будто с чужими руками, или в больших рукавицах.
− Привыкну. Надо размяться.
Старушка на подушке вроде бы опять дёрнулась.
− Ма-ама! - я снова шарахнулась.
− Я не сделаю вам ничего плохого. Не бойтесь меня. Всё, пока всё. - папа весь как-то обмяк, стал похож на одну из моих игрушек.
− Ты устал от разговора?
− Нет. Совсем нет. То есть - да-ааа. Надеюсь всё исправить.
− Значит, ты здесь, пока всё не исправишь?
− Да.
− А это долго?
− Не знаю, дочь. Ничего не знаю. Мы же не будем, покупать шоколал, дочь? Мама же не любит, когда ты много ешь.
− Мама, мама, − заворчала я. - Мама на даче.
Поздравляю себя: теперь я дочь призрака. И по ходу сумасшедшего призрака.
Глава пятая. Новый жилец
Глава пятая
Новый жилец
Бывает так. Тянется, тянется день, тянется твоё существование, конца и края нет этой серости, повседневности. И мучаешься, щёлкаешь пультом по программам, сидишь в ожидании сообщения перед компом. Все такие красивые, такие успешные, постят фото, общаются в сети, тусят в старом городе. Я одна такая дура или ещё есть люди, которые никому не нужны? Меня спасают куклы, вязание тоже. А шитьё - бесилово. Шей да пори - без дела не сиди... Шитьё юбки продвигалось. Но даже за швейными занятиями мне грустно. Так вот поживу до старости, смастерю сотни кукол, и всё. Куклы останутся - это радует. Но хочется насыщенно жить сегодня. Обычно приблизительно такие мои терзания заканчивались пересчитыванием мелочи и походом в магаз за шоком. То есть, за шоколадом. Иногда и на две плитки хватало. А когда хватало на три, мир становился цветным, и этому не мешали ни мошкА, ни комарьё. Но сегодня день был самый насыщенный в моей жизни. С ночи я была в шоке. Сначала по привычке хотела шок-допинг, но папа пожурил, я заснула. Да! После утреннего разговора я легла спать. Может, это старушка носастая усыпила меня, перчаточная кукла. Я чувствовала себя ужасно уставшей, как будто мне пришлось плотно набить наполнителем голову ростовой куклы. Проснулась я от пикания мобильника: отчим писал, что скоро будет...
Ага! Вот почему он мне сразу ответил - он ехал в поезде и скучал. Обычно он мне не отвечал так быстро. Но деньги в ящике на кухне были не его. Мне его вообще не нужно, этого предателя. Я молнией бросилась на кухню забрать деньги. Стас вошёл, поздоровался. (Последнее время он не здоровался ни со мной, ни с мамой, и вёл себя так, будто мы ему должны по гроб жизни.) Он осунулся за те три недели, что я его не видела. Под глазами налились мешочки. Стас неаккуратно (что на него не походило), бросил чемодан посередине прихожей, раздражённо пнул его ногой и сразу полез под душ. И я спокойно, спокойненько так, перепрятала деньги у себя в комнате. После ванны отчим разобрал чемодан, включил стиралку. Она неестественно зарычала, она будто охрипла.