Раневской хочется сочувствовать, только непонятно: грустный философ – это ее истинная натура, незыблемое природное качество или жизненное амплуа? Роль, с которой уже свыклась и смирилась? Есть расхожее суждение, что у увлекающихся профессией актеров и не поймешь, где кончается игра, личина, а где начинается жизнь, личность. Мол, порой они и для себя самих, в отсутствии зрителей, заигрываются, внедряя театральные кульбиты в повседневную жизнь. Кто знает?…
Думаю, Актриса всю жизнь прожила между полюсов, мучительно пытаясь ответить сама себе на многие вопросы. «Жалею, что порвала дневники – там было все, – писала о себе Раневская. – Почему я так поступила? Скромность или же сатанинская гордыня?»
Такие метания встречаем затем не раз и не два. Она их особенно и не скрывала. И даже обыгрывала с присущим ей патетическим сарказмом.
Раневскую о чем-то попросили и добавили: «Вы ведь добрый человек, не откажете!» «Во мне два человека, – ответила Фаина Георгиевна. – Добрый не может отказать, а второй – может. Сегодня как раз дежурит второй!»
Отсюда и совершенно разные воспоминания о Раневской. Одни говорят о ней, как об очень культурной, начитанной особе, вдумчивом собеседнике… Другие отмахиваются, как от вульгарной тетки с хамскими замашками, что могла сквернословить и скатываться в откровенное хулиганство.
И самое интересное – оба мнения справедливы. Хотя даже в парадоксальной совокупности не отражали всей полноты личности Фаины Раневской.
* * *
Раневская выступала прямо-таки генератором анекдотов. Многие фразы, которые стойко воспринимаются или как анекдоты, или как расхожие народные остроты, в реальности принадлежат именно ее искрометному творчеству.
Ну, например, знаменитое… Коллега по сценическому цеху пафосно изрекает: «Я так обожаю природу!» На что Фаина Георгиевна нарочито детально осматривает ораторшу и выдает недоуменное: «И это после того, что она с тобой сделала?»
«Да, анекдот же!» – так и хочется вскрикнуть в сердцах. Согласен, после Раневской конечно же да. Повторено-переповторено, даже использовано в разного рода литературных конструкциях. Но первоисточник, изначальный автор многими уже, увы, позабыт.
Или классическое: «Бог создал женщин красивыми, чтобы их могли любить мужчины, и глупыми, чтобы они могли любить мужчин». Первая реакция – ну, это расхожее утверждение… Чуть ли не к античным временам апеллируют. Сама мысль или что-то близкое к ней, выраженная через многоходовый логический трактат – возможно. А вот так – наглядно, изящно и лаконично – это уже фирменный стиль Раневской. И ведь не возразишь, разве что перефразируешь при случае, придав авторскому размышлению личину абстрактно-народной мудрости.
А вот так просто оригинальная классификация семейных союзов (по Раневской). Жестко, хлестко, (к тому же и не очень-то толерантно, а потому применимо исключительно для внутрироссийского пользования). Но мудро и практически исчерпывающе. Вполне заменит заунывную тетралогию интеллектуала-романиста.
«Союз глупого мужчины с глупой женщиной порождает мать-героиню. Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать-одиночку. Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью. Союз умного мужчины и умной женщины порождает легкий флирт».
Философам остается только мечтать о подобной наглядности. Что Фаина Георгиевна вполне себе сносно могла определить парой емких предложений, то для правильного гения и прославленного «философского родоначальника» Иммануила Канта потребовало бы пару обстоятельно-содержательных глав.
* * *
«Семья человеку заменяет все. Поэтому, прежде чем завести семью, необходимо как следует подумать, что для вас важнее: все или семья?» – боюсь, что этот риторический вопрос Раневской не потеряет своей надрывной актуальности во все времена.
И на эту фразу Раневской следует обратить особое внимание. Потому как не для красно словца сие сказано, а выстрадано, кровью сердца на гладь сознания вымыто.
Почему же все-таки такое жуткое, порой нестерпимое одиночество? Популярность, харизма, узнаваемость на улицах, восторги публики, назойливые поклонники… и горькое чувство покинутости, скорбной оставленности миром?
И от черновых набросков, не заготавливаемых впрок для широкого читателя: «Ничто так не дает понять и ощутить своего одиночества, как когда некому рассказать сон…» – выстраивается осознанный вектор к созданию Учения о смысле и назначении жизни, исключительно для личного потребления.
«Если бы я вела дневник, то каждый день записывала одну фразу: „Какая смертная тоска“ – и все!» – отмечает Фаина Раневская… и принимает – уже не в первый раз! – решение уничтожить очередные наброски к мемуарам. («Я скорее дам себя распять, чем напишу книгу „Сама о себе“. Не раз начинала вести дневник, но всегда уничтожала написанное…»).
А одиночество… Оно так и остается. Как и талант. Развивается, расширяется, захватывает все свободные закутки сознания… но не иссякает с годами.
И определяется Раневской как неизбежный спутник славы. Отсюда и недоуменное восклицание при созерцании очередного изобилия цветов, записок, писем и открыток от почитателей после очередного спектакля: «Как много любви, а в аптеку сходить некому!»
При этом к самой этой зрительской любви она, как минимум, относилась с явной настороженностью. «Любовь зрителя несет в себе какую-то жестокость, – заявляет Раневская, попутно поясняя: – Однажды после спектакля, когда меня заставили играть „по требованию публики“ очень больную, я раз и навсегда возненавидела „свою славу“».
Со славой это понятно. А что с одиночеством? Страдала ли она от него? Возможно. Может, это и стало причиной ее тоски, о которой она не раз говорила. («Нет болезни мучительнее тоски!») Не жалуясь, а именно проговариваясь невзначай.
Но, думаю, относилась к одиночеству философски, со свойственной мудрой женщине терпимостью. И даже создавала некие обоснования его необходимости. Например, как вам такое: «Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества». Не думаю, что многие педагоги согласятся с данным тезисом Раневской. Юмора или сарказма тоже как-то не просматривается. Скорее, жизненная позиция, выработанная за долгие годы. Принять, согласиться – это единственное, что ей оставалось.
И все-таки… Одиночество в толпе, социальное – это еще можно понять. Таланту трудно найти себя в толпе бездарностей. Но вот семья…
Сейчас можно услышать: «Ну, мол, не красавица же!» Мол, как можно с такими внешними данными надеяться на удачу в супружестве? Крайне спорный тезис. Базируется на том факте, что все известные кинороли Раневской достались ей уже далеко не в юном возрасте. Согласен, мачеха Золушки особых эротических симпатий не вызывает… (Это вообще ее бич, к которому, впрочем, сама Актриса относилась сдержанно-философски: «Старая харя не стала моей трагедией – в двадцать два года я уже гримировалась старухой… и привыкла, и полюбила старух моих в ролях».)
Но по воспоминаниям современников в молодые годы Раневская была хороша собой. Вот оценка одного из критиков: «Очаровательная жгучая брюнетка, одета роскошно и ярко, тонкая фигурка…» Да и творческое амплуа у Раневской той поры звучало соответствующе – «героиня-кокетт». Для не особо сведущих в нюансах театральных терминов: так называли соперницу главной героини, традиционно скромной красавицы и умницы, положительной во всех отношениях. Ее визави конечно же должна являть собой воплощенные хитрость и коварство… но и не меньшую красоту, привлекательность. А лучше превосходить «правильную» героиню в яркости подачи себя, скажем, в броской фееричности… А иначе, где интрига? Как заставить главного героя – красавца без страха и упрека – обратить на себя внимание?
Но настоящий герой Раневской, если и возникал, то как-то не оттуда… и явно как-то не туда. И приносил лишь горечь разочарования.
То первое в жизни свидание омрачила коварная, но более удачливая соперница (при полном попустительстве и даже форменном свинстве «героя»): «Придя на свидание, я застала на указанном месте девочку, которая попросила меня удалиться, так как я уселась на скамью, где свидание у нее. Вскоре появился и герой, нисколько не смутившийся при виде нас обеих. (…) Каждая из нас долго отстаивала свои права. Потом герой и соперница пошептались. После чего соперница подняла с земли несколько увесистых камней и стала в меня их кидать. Я заплакала и покинула поле боя…»
Иногда очередной «герой» и сам оказывался еще тем наглым хряком! Не знаешь, плакать или смеяться после такого горестного рассказа Фаины Раневской: «… мне девятнадцать, поступила я в провинциальную труппу – сразу же и влюбилась. Уж такой красавец был! (…)… однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: „Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов“. Я (…) вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась – жду сижу. В семь нету, в восемь нету, в девятом часу приходит… Пьяный и с бабой! „Деточка, – говорит, – погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!“ С тех пор не то что влюбляться – смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!»
А то ведь и просто начинала брать за душу такая черная тоска и безнадега от грубости и пошлости потенциальных ухажеров, что потом в голове возникали довольно странные депрессивные ассоциации: «Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом. Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках. (…) Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать».
А в конце концов наступило неизбежное. И ветры безжалостного времени просто начисто выдули из потенциального «героя» все его геройство. «Сегодня встретила „первую любовь“. Шамкает вставными челюстями, а какая это была прелесть. Мы оба стеснялись нашей старости», – напишет Раневская, и даже читателю станет неловко (и даже больно) от живописуемой в горьких строках ситуации…
* * *
Когда выдается классическое повествование о славном жизненном пути заслуженного «имярек», принято начинать с формальной биографии. Ну, традиция такая, что поделаешь? Может, психоаналитикам такой подход и кажется необходимым?… Возможно, и биографам-любителям из библиотечных коллекторов, такой удобный штамп тоже на руку.
Хотя трудно представить, что именно детские переживания и всякого рода комплексы так уж непререкаемо, железобетонно довлеют над всей будущей жизнью. Как вариант – могут определять отдельные моменты, добавлять некоторые оттенки в пеструю жизненную палитру, оттенять обертонами насыщенную симфонию судьбы.
Но густо закрашивать грядущее какой-либо одной доминантной краской? Едва ли… И все же, пусть и с некоторым опозданием, но последуем выверенному рецепту, рассмотрев сухую биографическую хронику.
Известная актриса театра и кино, автор популярных афоризмов и мемуаров Фаина Георгиевна Раневская родилась в провинциальном Таганроге в позапрошлом веке (1896 год). При рождении имела совсем другое «ФИО»: Фанни Гиршевна Фельдман. С началом актерской карьеры сменила «сразу все» на более привычное для слуха. Почему? Вопрос риторический.
Тут разве что к месту привести пример ее коллеги по комическому жанру – актера Семена Фарады. Тот в метрике изначально записывался как «Семен Львович Фердман». Ну, а дальше сухая цитата из вездесущей «Википедии»: «В 1971 году в титрах фильма „Вперед, гвардейцы!“, где Семен сыграл роль пионервожатого, решено было поменять „неблагозвучную“, по мнению руководства картины, фамилию „Фердман“ на псевдоним „Фарада“. Позже он официально сменил свою настоящую фамилию в гражданском паспорте и в других личных документах на фамилию Фарада».
Можно долго обсуждать, что же есть такое это «благозвучие – неблагозвучие», но факт остается фактом: многие деятели искусства обрели прописку в анналах истории исключительно под литературными или артистическими псевдонимами, заменившими реальные родовые фамилии.
Дальше снова википедийная цитата: «На момент рождения Фаины ее отец, почетный член Ведомства учреждений Императрицы Марии, был владельцем фабрики сухих и масляных красок, нескольких домов, магазина строительных материалов и парохода „Святой Николай“». Можно добавить: «купец Первой гильдии, крупный мануфактурщик, староста Таганрогской хоральной синагоги, основатель приюта для престарелых евреев…» и прочая, и прочая, и прочая…
Собственно, о детстве особо и нечего рассказать. Разве что отдельные воспоминания Раневской, как ранние судьбоносные всполохи, что в будущем будут влиять на ее жизненный путь: «Актрисой себя почувствовала в пятилетнем возрасте. Умер маленький братик, я жалела его, день плакала. И все-таки отодвинула занавеску на зеркале – посмотреть, какая я в слезах». Или еще такое: «Играть, представлять кого-либо из людей, мне знакомых, я стала лет с пяти и часто бывала наказана за эти показы…»
Деньги в семье есть, потому – хорошее домашнее воспитание: приходящие учителя обучали музыке, пению, иностранным языкам. Когда Фае исполнилось четырнадцать лет, она начала заниматься в частной театральной студии Говберга, играть в любительских спектаклях. Тогда ее родные воспринимали театральные увлечения дочери как безобидные, подростковые. Но увлечение переросло в страсть. Девочка всерьез захотела посвятить себя театру.
А ведь состоятельная семья, уважаемый отец… То, что дочь стала грезить о сценической карьере, явно не одобрялось. Как справедливо отмечают многие исследователи: во времена имперского величия дореволюционной России профессия «актриски» считалась лишь чуть-чуть поприличнее, чем куртизанки в борделе.
В возрасте девятнадцати лет Фая Фельдман уехала в Москву, практически порывая отношения с семьей. Мать будущей Великой Актрисы еще какое-то время, до эмиграции в Прагу из охваченной революционными беспорядками России, в тайне от мужа помогала дочери денежными переводами. Впрочем, недолго.
Бедствующая в постреволюционной Москве Раневская попробовала попросить помощи у одного из приятелей своего отца. Тот ответил весьма изысканно, чтобы не обижать юное творческое дарование: «…дать дочери Фельдмана мало – я не могу. А много – у меня уже нет…» Так что апеллировать к достатку семьи не получалось. Приходилось надеяться только на себя. Благо, что Москва принесла не только финансовые стеснения, но и порадовала новыми знакомствами: с Мариной Цветаевой, Осипом Мандельштамом, Владимиром Маяковским, Василием Качаловым.
Забегая вперед хочется сказать, что чуть позднее состоялось и судьбоносное знакомство с Анной Ахматовой (трепетную дружбу с которой Раневская пронесла через всю жизнь): «Любила, восхищаюсь Ахматовой. Стихи ее смолоду вошли в состав моей крови».
Но вот только на театральном поприще как-то все не заладилось. В 1915 году юная Фаина выступала в подмосковной Малаховке, в местном «Дачном театре». Играла всего одну маленькую роль, да и то без слов, – артистки цирка Брике, в пьесе Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины». Успеха тогда ни она, ни труппа, ни сам спектакль особого не имели. Мечта о сцене упорно отказывалась воплощаться.
А ведь вокруг столица со всеми ее соблазнами. Может, уйти в завсегдатаи богемных сборищ, стать статистом-наблюдателем Серебряного века русской литературы? А потом найти в литературных салонах удобного мужа да и засесть в Москве-матушке навсегда? А там, глядишь, и ангажементом помогут молодой замужней даме, если не станет проявлять излишних комплексов?
Возможно, подавляющее большинство «подающих артистические надежды» молодых девушек-провинциалок так бы и сделало. Но только не Раневская!
Главное – играть! И, распрощавшись на длительное время со звездными знакомствами, Раневская отправляется на задворки бывшей Империи – играть, играть!