Дальше в течении пятнадцати лет – работа в самых разных местных драматических театрах: Керчь, Феодосия, Ростов-на-Дону, Баку, Архангельск, Смоленск, Сталинград… а еще, до кучи, Передвижной «Первый советский театр» (этот так вообще везде колесил).
Но мечта о Москве не забыта. В 1924 году Фаина Раневская даже ненадолго возвращается в объятия столичной богемы, некоторое время пытается играть в труппе Театра московского отдела народного образования. Но тогда что-то не срослось! Пришлось снова на время отступить в привычную провинцию. Чтобы уже через несколько лет, в 1931-м, прочно обосноваться на столичном театральном Олимпе. Впереди будут престижные сценические площадки: Камерный театр, Центральный театр Красной Армии, Театр драмы (ныне им. Маяковского), Театр им. А. С. Пушкина… и Театр им. Моссовета, в котором она проработала в общей сложности свыше четверти века.
* * *
То, что в жизни Раневской большое место занимали музыка и литература, можно даже особо не подчеркивать. Во-первых, в детстве – при домашнем-то воспитании! – она серьезно обучалась музыке, пению, литературе. Во-вторых, профессия актрисы вроде сама собой обязывает (точнее раньше, в недалеком совсем прошлом, обязывала!) быть искушенной в этих вопросах. Ну, и в-третьих, Раневская считала музыку и литературу светлыми лучиками в темном царстве «сознательных строителей коммунизма».
Интересны ранние воспоминания Раневской о встречах со Скрябиным: «Лицо его было обычным, заурядным, пока он не стал играть. И тогда я услыхала и увидела перед собой гения. Наверное, его концерт втянул, втолкнул мою душу в музыку. И стала она страстью моей долгой жизни».
Еще одна «страсть долгой жизни» – высокая литература: Лев Толстой, Анна Ахматова, Пушкин, Чехов (именно о них она будет «с придыханием» писать в своих дневниках).
Особая связь с Чеховым. Не только сам звучный псевдоним «Раневская» взят по фамилии одной из чеховских героинь. С Антоном Павловичем связаны и яркие детские воспоминания: «Говорят, любовь приходит с молоком матери. У меня пришла со „слезами матери“. Мне четко видится мать, обычно тихая, сдержанная, – она громко плачет. Бегу к ней в комнату, она уронила голову на подушку: плачет в страшном горе. Я пугаюсь и тоже плачу. На коленях матери – газета: „…вчера скончался А. П. Чехов“». Подобное «явление любви» через слезы, возможно, многое объясняет в мироощущении Великой актрисы. Ведь Чехова можно воспринимать не просто как признанного мастера прозы, но и как создателя особого паттерна человеческого существования.
То ли подсознательно, то ли вполне осознанно Раневская примеряла на себя судьбинушки чеховских персонажей. И тут так и хочется привести детские воспоминания Раневской о смерти Чехова полностью, не делая купюр. Ведь со своим будущим одиночеством Раневская также познакомилась через него: «Бегу искать книгу Чехова, мне попалась „Скучная история“. Прочитала, на этом закончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека. Это отравило мое детство».
По сути, «Скучная история» – это не только история главного героя, коего так старательно выписывает от первого лица Антон Павлович, но и жизненная драма самой Фаины Раневской. Горестное признание чеховского лирического героя: «Это мое имя популярно. В России оно известно каждому грамотному человеку. Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен я сам!» – не раз пыталась перефразировать о себе и Раневская. Видимо, ей трудно было избавиться от навязчивых параллелей. Главный герой (профессор Николай Степанович) в этой повести Чехова – человек уважаемый, знаменитый, но каждый его прожитый день безлик, бесцельно повторяет предыдущие. Близких (не формально, а действительно, по духу) у него нет, смысл жизни потерян… и доживает он ее по инерции. У читателя складывается ощущение, что, несмотря на свою именитость и заслуги, чеховский персонаж являет собой бесполезного, скучного даже самому себе человека. Возможно, призрак Николая Степановича терзал Раневскую до конца дней. Потому как она частенько выдает о себе фразы, которыми, при желании, можно резюмировать чеховскую повесть: «Я как старая пальма на вокзале – никому не нужна, а выбросить жалко».
А вот еще: «День кончился. Еще один напрасно прожитый день никому не нужной моей жизни» – чем не наглядная иллюстрация к «Скучной истории»?
Трагизм существования маленького человека иногда называют одной из центральных тем в творчестве Антона Павловича Чехова. Мол, не может человек прыгнуть выше головы, и потому его удел – смириться с унылой долей. В дневниках Раневской часто встречаем отголоски чеховских драм: «Ничего, кроме отчаяния от невозможности что-либо изменить в моей судьбе».
Нисколько не сомневаюсь, что молодая Раневская очень органично смотрелась в чеховских постановках. Именно тогда, в 20-е годы, она играла во многих его пьесах («Вишневый сад», «Три сестры», «Чайка», «Дядя Ваня», «Иванов», «Свадьба», «Юбилей»). Дальше капризные режиссеры разлучили ее с Антоном Павловичем (разве что в Театре Красной Армии, в конце тридцатых годов, досталась роль Щукиной в «Беззащитном существе»). Но внутренняя связь – не побоюсь громкого словосочетания, безусловно трагическая – осталась до самого ухода Актрисы из этого «бессмысленного» мира.
А музыка и литература – одни из тех таинственных нитей, что крепко связывали ее (до поры) с земным существованием. О которых она отзывалась неизменно восторженно: «Старость – это просто свинство. (…) Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить»!
* * *
Иногда даже странно становится: откуда у Фаины Раневской столько злости и неудовлетворенности собой? Какие нужны основания, чтобы отписать в сердцах: «Ахматова мне говорила: „Вы великая актриса“. Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа».
Да, думаю нелегко бывало сгенерировать комплимент Фаине Георгиевне, ведь она не хотела принимать заслуженной похвалы даже от самой Ахматовой! Что уж там простому смертному!
Думаю, что неправы будут те, кто увидят здесь обычную рисовку или мазохистские психологические самобичевания. Скорее, вечная неудовлетворенность: собой, миром, реализацией дарованного богом таланта.
Сомнения в собственном таланте? Не без того… Но по-настоящему понять их может помочь следующая фраза Раневской: «Талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности».
Отсюда сухая, без эмоций, констатация на исходе лет: «Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо… И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей».
* * *
И снова хочется вернуться к Чехову. Насколько интересно, насыщенно смотрелась Раневская в короткометражном фильме «Драма», снятом по рассказу Антона Павловича! Проницательный зритель увидит не просто смешную побасенку про глупую бабенку-графоманку, читающую свою занудную пьеску! Раневская, думаю, смотрела на диапазон роли шире. Она сыграла не только надоедливую авторшу бездарных опусов, а отчасти саму себя, а также в совокупности многих чеховских героев, наделенных возможностями, талантами, но не реализовавшихся, задушенных обывательской жизнью и беспристрастными обстоятельствами. Таких, про которых написала в дневниках, с рефлексией на саму себя: «Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар».
Талант, потенциал, харизма, сила, мощь, напор, ощущение собственной миссии – и пресловутое «кладбище» неполученных ролей! Тему нереализованности, недовостребованности (или даже совсем невостребованности) она еще не раз поднимет в мемуарах: «Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!»
«Дамы с собачками» и без оных – это опять прямая отсылка к чеховскому мироощущению…
Или, если угодно, вот более наглядная рефлексия на тему смысла земного существования: «Про курицу, которую пришлось выбросить из-за того, что нерадивая домработница сварила ее со всеми внутренностями, Фаина Георгиевна грустно сказала: „Но ведь для чего-то она родилась!“».
Уверен, подобный эпизод, это не мелкая хохмочка, а, если угодно, дзенский коан (специальное парадоксальное утверждение, размышляя над смысловыми безднами которого адепт дзен-буддизма постигает некую мистическую сущность вещей).
Хотя, если уж по большому счету, то и «хохма» в древнем учении Каббалы переводится как «мудрость» и олицетворяет собой один из первичных столпов, держащих на себе всю Вселенную.
Горький сарказм дневниковых записей Раневской можно попытаться объяснить и еще одним чеховским символом. У Антона Павловича есть интересный отрывок – про то, что «надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком… и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Пожалуй, Раневская, с неизменным горьковатым подтекстом ее крылатых выражений и разухабистых шуточек, могла (при своей-то любви к Чехову!) вполне ощущать себя кем-то вроде такого человека с молоточком. Тем более многие современники отмечали, что главный талант Раневской – принимать и чувствовать страдания других.
То, что она писала про дельфина с окровавленными глазами, не дававшего спокойно спать семьдесят лет, я уже приводил выше. Но вот интересны и такие записи: «Как жестоко наказал меня „создатель“ – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия: снежная буря. Позвонила Н. И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!»
* * *
Отношения с музыкой, живописью, литературой понятные: восторженные, на высоком пиетете. А вот с коллегами (которые, по идее, должны являться «преданными служителями», жрецами всех этих изящных искусств) – крайне непростые. Возможно, одна из главных причин: Раневская – несгибаемая максималистка. Не выносит фальши, а что еще хуже (о, ужас!) – требует этого и от других. «Ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа», – не раз жалуется Раневская.
К тому же, какие могут быть отношения с теми, кому даны едкие, но меткие определения, моментально расходившиеся кругами в актерских байках: «У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара», или «У нее голос – будто в цинковое ведро ссыт».
Да даже если и поприличнее случалось наблюдение – «У нее не лицо, а копыто», – выраженное вслух, оно все равно могло навсегда испортить любые отношения. Это когда о бездарностях. Но и с теми, с кем дружила, кого уважала за профессионализм – могла также быть нетактична. Не все готовы спокойно воспринять ее неожиданный юмор в невинных дружеских подначках.
Знаменитый драматург Виктор Розов похвастался: мол, жаль не присутствовали на премьере моей последней пьесы. И добавил картинно: «Люди у касс устроили форменное побоище!»
«И как? Удалось им получить деньги обратно?» – тут же отозвалась Раневская, немало не заботясь о чужом творческом самолюбии (а им в той или иной степени поражены все деятели искусства!), которое своей «невинной» шуткой она буквально втоптала в асфальт.
Зная, что Раневская не склонна к экивокам и будничной дипломатичности, коллеги побаивались общения с ней – никому не хотелось стать антигероем свежих театральных анекдотов. Зная, что за словом в карман Раневская не лезет и что палец в рот ей не клади, мало кто рисковал и пикировался с ней, соревнуясь в обмене колкостями. Типичная иллюстрация разговора при свидетелях: дежурный комплимент от «Великой старухи» («Вы по-прежнему молоды и прекрасно выглядите!»), сказан со столь узнаваемой улыбкой-ухмылочкой, что собеседнице просто неймется выдать в ответ какую-нибудь колкость. Что та и делает, правда, ограничивая свою тираду стандартной, штампованной заготовкой: «А я вот не могу ответить вам таким же комплиментом!» На что тут же получает от Раневской припечатывающее: «А вы бы, как и я, – соврали!»
Думаю, многие (обстоятельно поразмышляв!) начинали откровенно избегать столь опасную собеседницу. Ну, а как еще, если той претит политес, да к тому же она еще может в любой момент внезапно начать резать правду-матку?!
Думаю, здесь достаточно всего одной, но наглядной иллюстрации. Ответственный работник советской литературы, поэт и функционер, на бегу поздоровавшись в Доме актера, чисто формально поинтересовался свысока: как, мол, ваши дела, Фаина Георгиевна? Бедный… Привык ведь к дежурному «хорошо» или «ничего»! (Сейчас, порой, сразу спрашивают «А как ваше „ничего“?», подчеркивая, что другой ответ как-то и не особо ожидается).
Реакция Раневской – как всегда непредсказуемая! – соответствующая: проучить формалиста. Могла, по обыкновению просто послать в задницу. Но в этот раз устроила мини-спектакль. Вцепилась в «неравнодушного» и, не отпуская, стала картинно благодарить: «Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу… Я вас задержу ненадолго: минут сорок, не больше!» Визави что есть сил вырываться: мол, на заседание опаздываю, нет времени… А затем спасается бегством. «Зачем же тогда спрашивать, как я живу?!» – назидательно прокричала ему вслед Раневская своим фирменным баском.
Резонно… И главное, окружающие, невольные свидетели поистине театральной сцены, услышали! А ответственный литсотрудник, уверен, стал с этого дня обходить Раневскую стороной.
* * *
Сейчас, когда из жизни ушли уже практически все современники Фаины Раневской, можно встретить предположения-утверждения о «желчной, злой на весь свет старухе». Думаю, это далеко от истины. Если вчитаться в ее строки: «Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!» – то понимаешь, что подобные обвинения, как минимум, не до конца убедительны.
Хорошо, соглашусь, возможно, что бывала и злой… наплывами. Будучи оскорбленной – не лично, а именно в лучших чувствах и чаяниях – она… вполне могла быть именно злой!
Хотя и это объяснимо. Когда читаешь: «В театр хожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие, ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!» – то понимаешь, что дошедшие до нас остроты Раневской – это всего лишь малая капля негодования в том море гнева, какое она бы могла излить. А в основном она большей частью терпела. Знала, что попытаются изжить, что не дадут ролей («Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки…»), что будут плести интриги, шушукаться за спиной, писать доносы и кляузы.
«Главное в том, чтоб себя сдерживать (…) С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней», – нещадно бичевала себя Актриса в сохранившихся записях. Сдерживалась, терпела, а саркастические замечания выдавала, только когда плотину прорывало. Но если это случалось – мало никому уже не казалось. Доставалось всем. В том числе и начальству…
* * *
Как тут опять не вспомнить Юрия Завадского, многолетнего руководителя, по должности выполнявшего и роль театрального наставника? Отдельная тема в жизни Фаины Раневской. Вечный оппонент – и не только в художественном плане, – которого Актриса не раз метко прикладывала в своих язвительных репликах. Увы, нынешнее молодое поколение знает Завадского исключительно как объект насмешек Раневской. Тиран, мол, заадминистрировавшийся!