Неудобно у Гальги на загорбушке, я всё время съезжаю куда-то вниз. Ещё и куртка задралась, а штаны – наоборот. Дует. Подтянуть бы, да руки заняты – я Гальгу крепко за воротник взял и держу, а она ворчит:
– Пусти, задушишь. Вцепился, как клоп, ну!
Мокро.
– Топ-топ, топ-топ, – это я передразниваю Гальгины шаги, чтобы шлось веселей. – Топ-топ.
Она луж не боится. Чего их зря обходить – они вон, на каждом шагу. Шаг у неё крепкий, и калоши крепкие, а у меня нет. В смысле, у меня калош совсем нет, поэтому в детский сад я езжу на Гальге. И в дождь, и в снег.
Сегодня дождь. Октябрь, моросит с самой ночи.
Скорей! Скорей бы зима! Мы с ребятами будем строить горку, уже договорились и выбрали место. Возле госпиталя – там, где летом клумба с розами. Нам завхоз Василий Петрович обещал дать морковку. Мы бабу будем лепить. Без морковки какая баба? И снежки! Они из первого снега – мороженое. Самые вкусные. Я не ел – мне мама про него рассказывала, про мороженое. Её папа в Крыму водил в кафе, там подавали в железных вазочках. С вареньем.
А потом уже и не поешь всласть, зимой. Потом ведь снег с грязью перемешается, да с копотью, да с заводской пылью. Нет, надо первого дожидаться – только тогда.
В животе у меня бурчит. Может, сегодня дадут молока? Это вряд ли. Молоко бывает по четвергам, а сегодня еще только понедельник.
– Топ-топ.
– Замолчишь ты?
У Гальги лицо сердитое. Мне отсюда не видно, но оно сердитое, точно. Рот у неё, как щёлка, и улыбаться не умеет. На ходу она вскидывает меня повыше, как котомку.
– Держись давай.
Я держусь, я лёгкий. Лёгкий, а тяжёлый! Попробуй пять километров с таким на шее пройти.
Не хочу в детский сад!
Хочу и нет.
Там друг мой, Эдька. И ещё там воспитательница, если не спишь в мёртвый час, по лицу бьёт и ругается.
А дома у нас никакого мёртвого часа. И мама никогда не дерётся. И Гальга даже не дерётся. И бабушка. Она у нас совсем старенькая, ей шестьдесят лет. Она лежит всё время на кровати и улыбается. Лежит и улыбается в потолок, как будто там нарисовано что-то красивое. Какие-нибудь розы.
Я смотрел – там нет ничего. Паутину мы с Котькой в воскресенье всю убрали. Веник к палке привязали и выгнали паука из дома. Это мама его боится, смешная. А так мы бы его ни за что не выгнали.
Жалко паучонка. И бабушку тоже. Не хочу в детский сад!
– Гальга, пойдём домой, – говорю.
– Сейчас, только с горки разбегусь. Придумал.
Чувствую, что щёлка у неё сейчас совсем узкая. Её все сослуживцы боятся, Гальгу-медсестру. Даже хирург Чеглецов! А она – никого. Она даже нас не испугалась к себе забрать, когда папа пропал. Все испугались, а она взяла. У Гальги дома хорошо. Тепло и свой огород, картошка. Мы на полу спим, все вчетвером: мама, Котька, Гальга и я. Только бабушка на кровати одна. Жалко её, как она там улыбается.
– Вот чёрт! – Гальга оступается, и мы чуть не падаем в лужу. В озеро разливанное! Она вовремя перехватывает меня. – Не ёрзай, кому говорю.
Я целую её в берет.
Вон он – подлый кирпичный дом, всего один поворот остался. Сердце щемит от тревоги. Всего один поворотик!
Я.
Не хочу.
В детский сад.
Чтобы не зареветь, я начинаю думать про Эдьку.
У меня кое-что для него есть. Увидит – закачается! Я сую руку в карман и нащупываю сокровище. Нет, он увидит – закачается!
– Ну? Пришли.
Гальга ставит меня на сухое и отряхивает. Отряхивай или нет – я весь до нитки промок, пока шли.
– Ну? – говорит Гальга. – Чего хмурый?
Я молчу. Отворачиваюсь и молчу. Она и так знает, чего я такой. Она всегда знает, что со мной делается.
– Ладно. Давай, иди. Опоздаешь.
Она легонько толкает меня в несчастную спину.
– В субботу мать тебя заберёт. Я буду на дежурстве.
Я шмыгаю носом и не оборачиваюсь. Иду, кусаю губы, чтобы не плакать.
В субботу. До субботы – ещё целая жизнь! Как её прожить без мамы?
Глава 2
Шестидневка
Фашистов бить
Я – Олежек, и весной мне исполнилось шесть лет. Читать я уже умею – Котька научил, это мой старший брат. Он на барахолке у одного эвакуированного выменял азбуку, ещё старую, которую делали до Революции. Там много ненужных букв, вроде ятя, зато такие картинки! Их рисовал Александр Бенуа – там про индейцев, и про Египет есть – и про всё. Моя любимая книжка. На букву У – улица нарисована, по ней летают повозки, и лошади, и люди под зонтами. Ещё собачки. А башня разломилась пополам и падает, её сразил ураган. Буква У же.
Сегодня в обед манка на воде, потому что понедельник. По понедельникам всегда манка. Я больше люблю нормальную кашу, с луком, которую варит Гальга. Толстый Лёвка встал у меня за спиной и стоит. Я у него спрашиваю:
– Чего тебе, Лёвонька?
Молчит, как партизан. Молчал, молчал, а потом раз – и как плюнет мне в тарелку! От неожиданности я чуть не упал со стула.
– Ты чё делаешь, гад? – кричит Эдька.
Сам я крикнуть даже не смог от удивления.
– А чё? Он всё равно не ест. А я с субботы голодаю, мамка продуктовые карточки потеряла.
– Вот и голодай на здоровье! Тебе полезно, жиртрест несчастный, – злится Эдька.
Он мою тарелку взял и разглядывает, пристально так. Потом ложкой подцепил то место, куда Львище плюнул, и выбросил. Чуть в Зинаиду Георгиевну не попал, хорошо она спиной к нам стояла, ничего не видела.
– Давай, Олежек, лопай, – Эдька говорит. – Я тебе всех микробов убил.
Ну, я и стал лопать. А Лёвка постоял, постоял и ушёл.
– Слушай, – говорю. – У меня для тебя гостинец.
– Чего? – удивляется Эдька.
– Гостинец, говорю. Такой подарок.
– Хм.
– На. Дарю!
Я достаю из кармана зоску. Это не зоска – а какое-то загляденье!
У Эдьки загораются глаза. У него даже руки, кажется, трясутся. Я знал, что Эдьке зоска понравится.
– Ты где взял?
– Сделал.
– Ври да не завирайся!
Эдька крутит зоску в руках, а потом подносит к носу и нюхает меховушку:
– Пахнет!
– А то! Козлиная.
Я доволен: Эдька под впечатлением. Правда, обидно немного, что он не верит. Ну, что я сам сделал зоску. Мне Котька, конечно, помогал, а так – я сам.
– Все поели? – слышится голос Зинаиды Георгиевны. – Покровский, допивай чай живей.
– Я допил.
– Так. Мёртвый час, все по койкам. Через десять минут приду – проверю.
Зинаида Георгиевна уходит на кухню, а мы плетёмся в спальню. Разворачиваем постели, раздеваемся, укладываемся.
Спать что-то не хочется. Хочется к маме и конфет – тянучек или лучше леденцов.
– Спасибо! – шепчет Эдька.
Он на соседней раскладушке теперь спит. Раньше там обитал Коробка, но Эдька подкупил его картофелиной – стащил из кухни – и тот без лишних разговоров переехал.
Эдька – друг. Самый лучший, у меня такого никогда ещё не было. Завод, на котором работает его отец, к нам эвакуировали в начале года. Из Сталинграда в Барнаул, и Эдька в наш детский сад сразу пошёл. Они живут в Копай-городе, с отцом и мамой. Я у них не бывал.
– За что, – спрашиваю, – спасибо?
А Эдька уже спит. Я поражаюсь ему! Сам я днем спать не умею. Лежу с закрытыми глазами два часа, думаю. Разные интересные мысли. Я, когда вырасту, стану капитаном дальнего плаванья. Буду ходить под парусами, пересекать экватор и бросать якорь у необитаемых островов. Котька говорит:
– Надо фашистов бить! Топить их вражеские авианосцы и подлодки!
Надо, конечно. Кто же возражает.
– Покровский! Почему глаза зажмурены?
Я жмурюсь ещё крепче и прячусь под одеяло, чтобы влетело поменьше. Зинаида Георгиевна промахивается и попадает ладонью мне по плечу. Она чуть не падает и злится.
– Всем спать, я по-русски сказала! Или вам уколов сделать? Это я быстро организую.
Наш самый страшный страх – доктор Гречушкин с уколами – мой и Эдькин.
Воспитательница идёт дальше, между рядов с деревянными раскладушками и заглядывает в лица. Только все хитрые – все уже «спят». Тут в спальню заходит нянечка и говорит, что Зинаиде Георгиевне срочно надо в сарайки, там что-то стряслось.
Наверное, курица опять сбежала.
Нянечка у нас тоже хитрая.
Из старых кáлек
Во вторник после мёртвого часа мы идём гулять.
Дождь кончился, и мы с Эдькой бежим на огород. Есть охота! Там, правда, давно всё выкопали, но мало ли. На нашем детсадовском огороде картошку с морковкой выращивают, капусту, иногда огурцы. Но огурцы сняли ещё в августе. Эдька раздобыл где-то деревяшку, так копать удобней. Роюсь в земле и переживаю. Хочу первым что-нибудь найти! А то вечно Эдька первый, ему в таких делах везёт. Однажды он нашёл слиток чистого золота. Он величиной, наверное, был с кошачью голову. Прямо на нашем огороде! Лёвка хотел выменять его или выиграть в городки. Но Эдька умный, он тот слиток спрятал в дупло, а в субботу отнёс домой.
Это, правда, не золото оказалось, а что-то другое. Эдьке отец сказал, но мы сохранили это в тайне.
Ничего мы не нашли – ни я, ни Эдька. Ни морковинки!
– Пошли змея запустим? – предложил он.
Надо же как-то от еды отвлечься, мы пошли.
У Эдьки отец делает потрясающих воздушных змеев – из дранки и старых ка́лек или заводских чертежей. Он и Эдьку научил, а тот – меня. Мы теперь с ним большие специалисты.
Забрались на пригорок, Эдька палец наслюнил – проверяет, откуда дует ветер. Змей у него с собой был, оказывается. На спине, под рубашкой. Распутали мы ему хвост и отпустили на волю. Змей сразу под облака ушёл, моментально набрал скорость.
– Вещь! – говорю.
– Зверь! – соглашается Эдька.
Стою и глаз от нашего змея не могу оторвать. Особенно мне его хвост нравится, из разноцветной бумаги.
– Чего ты встал? – кричит Эдька.
Он уже далеко. Голову задрал, несётся вприпрыжку прямо по лужам – ничего вокруг не видит. Только своего змея.
А я так и простоял там – не знаю, что со мной произошло. Смотрел, как наш змей по серому небу летит, ныряет, как стриж, выныривает. Смотрел и радовался, сам не знаю, чему. Даже про то, что сегодня только понедельник, забыл.
Растягивать удовольствие
А в среду случилось вот что.
Ого-го что случилось! На ужин нам раздали заграничные шоколадки. Зинаида Георгиевна объявила, что это подарок к октябрьским праздникам от наших иностранных друзей. Говорит:
– Вам неслыханно повезло, ребята!
Я чуть с ума не сошёл.
Из самой заграницы подарок, и я держу его сейчас в руках! На обертке что-то написано – не разгляжу, кажется, не по-нашему. У нас керосин берегут, лампы совсем поздно зажигают. Я просто шоколад раньше никогда не пробовал. То есть, пробовал один раз, но вкус почему-то уже забыл. Лёвка свою шоколадку сразу сожрал – проглотил и нет шоколадочки. И Коробка тоже. А Эдька – этот любитель растягивать удовольствие – лизал её весь вечер, запивал кипятком.
Ко мне Лёвка подошёл и спрашивает:
– Ты шоколадку съел? – а морда у самого хитрая.
– А что? – я его тоже спрашиваю.
– Да так. Ну, съел?
– Нет, – говорю.
– Давай меняться, – этот дурачок мне заявляет. И вынимает что-то из кармана. Что-то в руке у него было, слипшееся. Я даже не понял сначала, что.
Это паслён оказался. Нашёл простака – шоколадку на паслён менять!
Я на него посмотрел так, посмотрел и пошёл по своим делам. У меня дела оказались срочные в уборной.
Шоколадку я спрятал там, где никто её найти не смог. В одном надёжном месте.
Какие ещё собаки?
В четверг нас с Эдькой назначили дежурными. По кухне! Не по территории! Картошки наедимся до отвала. Я об этом, можно сказать, с самых яслей мечтал – первый раз я буду дежурным.
Быдко подходит ко мне и говорит:
– Давай мы за вас сегодня подежурим.
Я чуть не рассмеялся ему в лицо, так смешно мне стало.
– Кто это – мы? – спрашиваю.
– Ну, я, Дирибай, Смирюгин.
Я так и знал.
Посмотрел я по сторонам, посмотрел – все уже в дом зашли, наша прогулка кончилась.
Быдко и остальные – детдомовцы. Они в наш детский сад до сих пор ходят, хотя им уже по десять лет. В школу их почему-то не берут, говорят, классы и так переполнены.
Я говорю:
– Понимаешь, Быдко, нас Зинаида Георгиевна сама назначила. Так что, извини.
А он:
– Ты скажи, что животом заболел, – и ухмыляется.
А он меня на три головы выше, прошу заметить.
Я подумал, подумал и говорю:
– Я про болезни врать не люблю, Быдко. Это плохая примета. Соврёшь – а потом по правде живот схватит.
– Схватит, схватит, – хихикает Смирюгин. Он тоже тут нарисовался – под глазом фингал. – Я те ща ка дам, и сразу схватит! – и опять хихикает.
– Ну, я пошёл, – говорю. – У меня дежурство не за горами.
Повернулся я к ним спиной – и иду. Там Эдька меня уже, наверное, заждался. Эдька же не знает, что я тут с этими один. Если бы знал, то…
Они меня схватили за шиворот, и я упал в грязь. Не думал, что они сзади нападут, все втроём. Схватили, значит, и тащат. Думаю, сейчас затащат меня в кусты и побьют. А до субботы – всего два дня осталось, синяки до субботы не пройдут.
Нельзя, чтобы меня побили, никак. А то мама плакать будет, и от Гальги влетит по первое число.
Я задумался, что делать – а кусты уже близко. Уже у забора маячат.
И тогда я заорал.
Я так никогда ещё не орал, ни разу в жизни. Даже когда мне лоб в хирургической зашивали.
– Помогите, – ору, – люди добрые! Спасите!
– Замолчи, – говорит Быдко, – а то ща ка…
– На помощь! Пожар! Горим!
Это меня Гальга научила. На пожар, говорит, быстрей всего люди сбегаются.
– Заткнись, кому сказал, – шипит Быдко.
А я ещё громче:
– Огонь! Пожар! Граждане, давай сюда!
Тут, конечно, все во двор высыпали. Зинаида Георгиевна впереди бежит, с вёдрами, только они у неё пустые.
Ну, детдомовцы глянули на это дело – и дёру дали.
Я встал, штаны отряхнул и жду, когда народ подбежит.
– Где пожар? Что горит? – Зинаида Георгиевна у меня спрашивает. – Покровский, отвечай немедленно!
Хотел я ей сказать, что это Быдко орал – но потом передумал. Быдко за такие дела из нашего детского сада сразу выгонят.
– Зинаида Георгиевна, – говорю, – это была ложная тревога.
– Как это – ложная? – она даже за сердце схватилась.
– Мне показалось. Думал, пожар, а это собаки кошку загнали на дерево. Видите?
– Какие ещё собаки? Что ты мне зубы заговариваешь?
– Извините, Зинаида Георгиевна, я сегодня дежурный. Мне на дежурство пора, – и пошёл себе спокойно на дежурство.
Эдька там уже картошку мыл.
Штанина на булавке
В пятницу мы опять сбежали с Эдькой в госпиталь. У нас в апреле открыли тыловой госпиталь на улице Сизова. Раньше там был клуб железнодорожников, а теперь туда привозят раненых солдат с фронта – на долечивание. Есть-то охота всё время, а они нас кормят. Хлеб дают, кусковой сахар, картошку. Иногда выносят молоко.
Мы у них недавно выступали с концертом, показывали самодеятельность. Детдомовских заставили танец разучить, а мы пели песню «Нас в бой ведёт товарищ Сталин».
Мой личный друг – дядя Сергей Иващенко. Он пехотинец, вернее уже бывший. Пять вражеских танков подорвал собственными руками, у него есть медали. Я видел один раз, когда их для газеты приехали фотографировать. Одна даже «За отвагу». Он раньше жил в деревне, в Белоруссии. У него немцы убили всю семью и дом сожгли. У дяди Сергея Иващенко раньше была семья – жена и сын, как я.