– Ты только не дрейфь. Таракан нутром чует, когда дрейфишь. Понял?
Ну да. Только я всё равно дрейфил.
Дистрофическая конституция
Он сидел на лавке, но не как все обычные люди, а на корточках, поэтому был гораздо выше меня. Хотя я стоял. Сначала я увидел его череп – он отчётливо проступал через коричневую кожу. А потом руки – у него руки были синие, все в наколках. И ещё я сразу заметил тот кинжал. Это был именно кинжал – не нож и не финка, я по рукоятке сразу определил. Она выглядывала из ножен, прикреплённых к толстому ремню, вся была резная и в каких-то камешках.
Таракан поймал мой взгляд.
– Нравится?
Я кивнул. Вообще-то, я хотел ему вслух ответить, но получилось почему-то только кивнуть. А ещё у меня дрожали ноги – я их руками стал придерживать, через карманы.
– Самому нравится, – сказал Таракан. – Старинная вещь, редкая. Мне один авторитет подарил, из бывших царских каторжных.
Я попробовал улыбнуться, чтобы показать ему, как сильно интересуюсь старинными кинжалами. На самом деле, меня интересовало другое: пырнет он меня сейчас или позже. Я вдруг ясно себе представил, что вот прямо через минуту или две он возьмёт меня и пырнёт, и я упаду, и буду умирать в страшных муках. Кричать я, конечно, не стану – что толку кричать, когда ты смертельно ранен? Я буду умирать красиво, от рук рецидивиста, а потом меня похоронят на кладбище и на могиле напишут:
«Здесь покоится Олежек,
храбрый человек,
любящий сын и племянник».
– Подойди, пацан, – вкрадчиво сказал Таракан и вынул кинжал из ножен.
Вот теперь он меня и прикончит. Чик – и нет Олежека.
– Иди, – Коробка ткнул меня кулаком в спину.
Я подошёл к Таракану, колени у меня не гнулись.
– Отец есть?
Я помотал головой.
– На фронте убило?
Я пожал плечами.
– Безотцовщина, значит, – одобрительно кивнул Таракан и сплюнул мне под ноги. – А у меня ни отца, ни мамки, из беспризорников я. Меня советская власть воспитала. Ты с мамкой что ли живёшь?
– С мамой, бабушкой, тётей и братом, – выложил я.
– Погоди ты, не части, – Таракан поморщился. – Жрать хочешь?
Вообще, я хотел. Но на всякий случай опять помотал головой.
– А я хочу. Всё время хочу, круглые сутки. Чего бы сожрать? – Таракан задумчиво огляделся по сторонам. Но ничего более-менее съедобного поблизости не росло – ни груш, ни ранеток. – Может, тебя сожрём? А, Коробка? Сожрём твоего другана?
Коробка захохотал, а я сказал:
– Я пойду. А то меня старший брат уже ищет. До свидания.
И попятился назад.
– Стоять, – сказал Таракан, и я сразу остановился.
– Ладно. Я пошутил. Шутки у меня такие дурацкие. Ну-ка, задери рубаху!
– Зачем? – не понял я.
– Задери, говорю, – угрюмо повторил Таракан и сунул кинжал обратно в ножны.
Тогда я задрал. Таракан придирчиво осмотрел мои торчащие рёбра, ткнул в живот. Потом сказал:
– Ладно, пойдёт. В нашем деле что главное? Дистрофическая конституция!
Я не понял, что он имеет в виду. Но всё равно обрадовался. Кажется, меня приняли в шайку! Или ещё нет?
Атас!
В общем, стать членом уголовной шайки вора-рецидивиста Сашки Лукина – так звали Таракана – оказалось делом пустяковым. Легче лёгкого оказалось! Таракан был не слишком разборчив – брал всех подряд. Даже кандидатуру Коробкиного младшего брата Вовки одобрил, ему пять лет. Коробкина мать всегда Вовку на Коробку оставляла, ну вот.
А занимались они, то есть мы, интересными делами! Играли в карты, в буру и в очко на «чугунную жопу». Ставили проигравшего на карачки, двое сзади держали третьего – за руки и за ноги – а потом раскачивали его и со всего маху били тебя по заднице. Больно было – я почему-то всё время проигрывал.
Курили папиросы «Дели» – из огромной бумажной пачки на сто штук. Продавали воду – «на рубль досыта». На колонке набирали, вёдра на коромысло вешали и на базар.
Стояли на васаре, пока Таракан промышлял. Таскали с огородов всё, что плохо лежит: картошку, ранетки, капусту.
Околачивались на барахолке.
Там разным торговали – старушки в шляпах, из бывших, прямо на земле своё барахло раскладывали: ботинки, книжки, воротники. Ворованное шло из-под полы у всяких типчиков. Приблатнённые морячки из дивизии Рокоссовского сбывали поштучно «Дели», а “самовары” – люди без рук и ног – клянчили еду. Урки, воры, щипачи, увечные, дамочки, фронтовики – нравился мне базарный люд! Своей пестротой и весельем. Более разношёрстной публики я нигде больше не видел. А ещё там всё время играла музыка и кто-нибудь пел. Беспризорники и гастролёры дневали на барахолке и ночевали. А мы – простые ребята со Свердлова – промышляли на ней, чем могли.
Были тут граждане и другого сорта – в добротных пальто с каракулевыми воротниками и в бурках – фетровых сапогах. Под руку с ними шли красивые женщины в чернобурках и шляпках с вуалью. То были снабженцы, тыловики – военные, которые никогда не воевали. Они были хозяевами в нашем городе, у них всё было и от них всё зависело. В том числе, и моя жизнь.
А промысел наш был таков. Мы воровали жмых на мясокомбинате, а потом шли на стройку к расконвоированным чеченцам и эстонцам. Сосланные строили благоустроенное жилье для эвакуированных специалистов. Жили впроголодь. Вот мы и выменивали у них жмых на ножички и другое самодельное барахло. А уж его выгодно толкали приличным гражданам. На вырученные деньги мы тут же покупали у тыловиков еду.
Один раз иду по барахолке с ведром, ору:
– Кому напиться?! На рубль досыта!
Гляжу, сидит на земле пьяный матросик-“самовар” и поёт плаксиво:
– Напрасно старушка ждёт сына домой!
Пожалел я его, зачерпнул воды и протягиваю кружку. В тот день жарко было невмоготу.
– Спасибо, малой, – говорит матросик. – Дай тебе Бог здоровья.
Вдруг слышим:
– Шухер! Атас! Легавые!
Матросик на культи вскочил и как подрапал! Только его и видели. А милицейская машина уже тут как тут. Из неё милиционеры выскочили – все с ружьями, с наганами – и врассыпную. Давай барыг и пьяниц ловить! Крупная дичь им редко попадалась. А жуликов они у себя трое суток подержат – и отпускают. Кормить-то их нечем. Поэтому жизнь на барахолке кипела без остановки.
Весело было с Тараканом! И страшно – с ним я чувствовал себя настоящим разбойником.
Как Рахманинов
Словом, время я проводил познавательно, очень интересно. А ещё я постоянно учился у Таракана. Всему! Ходить вразвалочку, элегантно плеваться, правильно носить кепку-восьмиклинку, разговаривать с людьми свысока, сально шутить, петь голосом с хрипотцой, не бояться милиции и старших, улицу уважать, стрелять у прохожих папиросы – так, чтобы тебе отказать не посмели.
Тараканова наука была куда интересней уроков в школе. И нужней.
Одно мне не нравилось – выражаться матом. Просто язык у меня не поворачивался. Хочу что-нибудь трехэтажное загнуть, а не получается. Всё из-за мамы. Она очень плохо к мату относится, и Гальга.
– Ты, Олежек, молоток, – рассказывал мне Таракан. – Паренёк сообразительный, чую, далеко пойдёшь.
Я смущался от таких разговоров.
– Вот скажи мне, есть ли у тебя мечта?
– У меня? – я пожимал плечами. – Нет, кажется.
– Ты не дури, – сердился Таракан. – Не бывает без мечты человека. Человек без мечты – так, насекомоядное, а не человеческая личность.
– Я хочу, чтобы война кончилась скорей.
– Этого все хотят! В кого пальцем не ткни.
– Нууу…
– А я жениться мечтаю. На красавице. Меня, Олежек, исключительно красавицы интересуют. Женюсь, дом ей куплю, повезу на море! Хочу я море повидать, пальмы чтоб, санатории с балконами, курортники в чесучовых костюмах с панамами по променаду фланируют!
Я подумал, красивая у Таракана мечта!
– Я хочу стать музыкантом, – говорю.
– Кем? На гармошке играть что ли? – он смеётся.
– Зачем на гармошке? – Мне становится обидно. – На фортепиано. Я хочу стать пианистом, как Рахманинов. Или Рубинштейн.
– Пианистом, ну ты даёшь! – Таракану так смешно, что он чуть не падает с лавки. – Ты рожу-то свою видел? Рабоче-крестьянскую?
Ну, вот зачем я ему рассказал? Нашёл, с кем откровенничать!
– Ладно, Олежек, не дуйся. Нормальная у тебя мечта. Солидная, я бы даже сказал. Ты её береги, не распыляйся.
На предмет кошелька
С тех пор он звал меня Пианистом. А однажды Таракан сказал:
– Ну, Пианист, пора тебя проверить в деле.
– В каком деле? – не понял я.
– Пойдём сегодня грабить и убивать.
– Кого?
У меня аж сердце закололо.
– Прохожих – кого ж ещё.
Этого я не ожидал. Вернее как: я знал, что когда-нибудь что-нибудь подобное мне предложат. Вернее, от меня этого потребуют. Только я про это старался не думать. Признаться, я уже начал забывать, что у нас воровская шайка. Таракан чаще в одиночку на дело ходил, а нас, молодых, учил. До поры до времени, как оказалось.
Я не был готов убивать. Убивают на войне, на фронте. Нет, я не готов убивать.
– Не дрейфь, Пианист. Убивать буду я. А ты будешь кошельки у трудовых граждан и гражданок конфисковывать.
– Как это?
Кажется, до меня стал доходить страшный смысл сказанных Тараканом слов. Таким я его себе представлял весёлым и бесшабашным. Одним словом, неплохим человеком.
Гальга говорит, что в лагерях теперь сидят хорошие люди. Попадаются, конечно, плохие, но в основном – хорошие. Как мой папа. Только Таракан не был моим папой. И хорошим, оказывается, он тоже не был.
Мы шли с ним по тёмным переулкам, и я думал, что теперь мне уже некуда деваться. Я сам виноват. Котька мне что говорил? А я, дурак, что сделал?
Теперь я стану настоящим вором. Я буду преступником, как Таракан. Я буду грабить людей на улицах, залезать в их дома, воровать их вещи и продукты. А потом меня поймают и посадят в тюрьму. Я отсижу и выйду – на руке у меня будет наколка. Или на заднице. У Таракана там такая, приметная, он показывал – на одной ягодице кочегар с лопатой, а на второй – топка. Таракан когда ходит, кочегар уголь в топку швыряет. Только этого всё равно никто не видит.
Или, может, наколка у меня будет на лбу – я однажды видел человека с наколотым на лбу серпом и молотом. А один блатной нам показывал товарища Сталина, выколотого на груди. Сказал, что его теперь ни за что не расстреляют, что Сталин его хранит.
И ещё я, конечно, уже никогда не стану пианистом. Потому что в пианисты не берут людей с наколками. Туда берут людей с длинными пальцами.
– А вот и клиент, гадом буду!
Таракан остановился. Дёрнул меня за рукав и замер.
Лицо у него заострилось, и он стал похож на хорька. Даже воздух стал нюхать, у него даже, кажется, уши зашевелились.
На тротуаре лежал человек. Он был пьян – я сразу это понял. Человек лежал навзничь, запрокинув голову. Рот у него был открыт, и по улице разливался храп. На пьянице было светлое пальто – наверное, какой-нибудь инженер, интеллигент из эвакуированных. У нас такие пальто не носят.
– Тебе, Пианист, несказанно повезло, – прошептал Таракан. – Пьяных грабить – сплошное удовлетворение. Вон часы у него какие. Ну, вперед, за Родину!
А у меня ноги в землю вросли. Вернее, приклеились к тротуару.
– Карманы тоже проверь, на предмет кошелька, – посоветовал Таракан.
Я молчал.
– Шевелись, Пианист. Пока патруль не спалил.
Тогда я сказал ему:
– Нет, не могу, – и уставился на свои ботинки.
Таракан посмотрел на меня с удивлением.
– Извини, Таракан, я не буду его грабить.
– Ты мне это брось, – Таракан прищурился, и лицо у него стало злое. – Ты думаешь, я тебя по доброте душевной пригрел? Уму разуму учил полтора месяца? Ты что, соскочить удумал? Я ведь знаю, где твои мать с тёткой живут. Думаешь, не знаю? Прекрасно мне это известно. И братца я твоего у школы видал, морду пионерскую.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.