Он снова поскреб ногтями колючую щеку, гадая, не почудился ли ему только что услышанный звук. Если почудился, дело плохо; а впрочем, что ему терять? При любом, даже самом удачном из возможных раскладов шансы уцелеть минимальны. Уверить в этом себя трудно, почти невозможно: организм во что бы то ни стало хочет жить и вопреки всем доводам разума уверен, что спасительная лазейка найдется всегда, что в шаге от смерти случится долгожданное чудо, и все опять станет хорошо. Убийцы скажут, что они пошутили, сжалятся, вняв слезным мольбам жертвы, согласятся взять выкуп или просто промахнутся. Или в здание вдруг ворвется группа захвата, положит рейдеров носами в пол, набросит на плечи освобожденным заложникам шерстяные солдатские одеяла и выведет их, измученных, но невредимых, навстречу сполохам проблесковых маячков и вспышкам фотокамер набежавших неведомо откуда столичных журналистов…
Да, подумал он, хорошо надеяться на дядю. Спасайте меня, жалейте меня, поите сладким горячим чаем — я, мать вашу, пострадавший! Оказывайте первую медицинскую помощь, поправляйте подушку, зовите психолога — короче, выполняйте свои служебные обязанности. А мне отдохнуть надо, меня сутки в заложниках держали, не забыли?
Да только не будет ни группы захвата, ни журналистов, ни шерстяных одеял с горячим чаем — ничего. Или будет, но посмертно. Выпутываться придется самому, а дело-то, как ни крути, непривычное. Новое дело, и притом непростое, а главное, директор завода Горчаков разбирается в нем примерно так же, как в шумерской письменности — иначе говоря, вообще не разбирается.
Но другого выхода не существовало, и он решил действовать, как решил. О ядерном паритете и прочих высоких материях Михаил Васильевич Горчаков сейчас не думал: он думал о своей семье. Несмотря на все свои заверения, он, конечно же, прекрасно знал, что такое проект «Борисфен», и, более того, догадывался, куда хитрый Бурундук мог засунуть папку. И, хорошо понимая умом, что, заполучив папку, рейдеры почти наверняка расправятся и с ним, и с его близкими, он бы, наверное, рассказал им о втором с краю окошке в коридоре второго этажа административного корпуса: ну а вдруг случится чудо, и их все-таки отпустят?
Но он молчал до сих пор, потому что минувшей ночью здесь, в архиве, у него возникли кое-какие обстоятельства и соображения. Об обстоятельствах он старался не думать — тут от него ничего не зависело, да и вообще все это здорово смахивало на сон, — а соображения были следующие. Отдать папку придется все равно: если Марину снова начнут пытать, он этого просто не выдержит. И, отдаст он папку или нет, их всех, скорее всего, все равно убьют. Как выразился командир рейдеров, ключевым словосочетанием тут было «все равно». А раз так, то какая разница, скажет он про тайник сейчас или через несколько часов? Если есть хотя бы мизерный шанс на спасение, им надо воспользоваться. И подавно грех не использовать возможность поквитаться с рейдерами после своей более чем вероятной гибели. То-то они повеселятся, когда, получив свою драгоценную папку и расстреляв заложников, обнаружат, что остались ни с чем!
Папка, если она вообще существовала, сейчас находилась всего в нескольких десятках метров от его импровизированной картонной постели. А она, разумеется, существовала: времени на то, чтобы ее сжечь, у Мамалыгина не было, а всухомятку съесть такую прорву чертежей, схем и технических описаний не под силу даже Бурундуку с его натренированными непрерывным жеванием челюстями. Значит, папка в тайнике, и шанс действительно есть. О том же пела далекая аэродромная сирена, если только ее короткий вскрик ему и вправду не почудился.
Михаил Васильевич тяжело вздохнул и стал старательно заводить часы: если сирена ему не померещилась, и если ночное приключение не было элементом путаного, навеянного трудными дневными впечатлениями сна, от этого привычного механизма сейчас зависело очень многое.
* * *
Тела расстрелянных в механическом цеху бандитов побросали в контейнер для металлической стружки. Контейнер с помощью кран-балки погрузили на платформу заводского электрокара, и управляемый одним из бойцов импровизированный катафалк, завывая электромотором и щелкая контактами реле, укатил в сторону лабораторного корпуса. Здесь трупы поместили в полиэтиленовые мешки, перенесли в подвал и побросали в выдолбленную в бетонном полу неглубокую могилу, на дне которой уже лежали тела начальника службы безопасности Мамалыгина и однофамильца прославленного русского адмирала Ушакова. Компрессор с отбойным молотком уже увезли, мусор убрали, и на краю прямоугольной ямы теперь стояла только готовая к работе бетономешалка.
— Не нравится мне это, — не совладав с дурным настроением, сообщил подполковник Сарайкин командиру рейдеров, за которым ходил, как привязанный, не зная, куда еще себя девать.
— Что именно? — рассеянно переспросил Волчанин.
— Да вот это все. — Сарайкин кивнул в сторону ямы, на дне которой как попало, друг на друге, лежали продолговатые полиэтиленовые свертки. Пленка была бесцветная, полупрозрачная, и подполковник отчетливо видел, что на самом верху кучи лежит Шуня — лейтенант Шугаев, когда-то подававший определенные надежды на поприще оперативно-розыскной работы. — Льете кровь, как водицу. Вот уже и до моих людей добрались. Так и подмывает спросить: а когда мой-то черед?
Волчанин откровенно зевнул, прикрыв рот ладонью в беспалой перчатке.
— А ты спроси, подполковник, — внезапно перейдя на «ты», посоветовал он. — А я тебе отвечу: в свое время твое тебя не минует. Все там будем — кто-то раньше, кто-то позже. Но мне тебя мочить резона нет. Лишнего ты не знаешь — и хотел бы заложить, да сказать нечего. А эти, — он, в свою очередь, кивнул в сторону ямы, — ну что тебе в этих быках? Считай это просто дружеским подарком. Ведь, если подумать, так оно и есть. Акционера этого мутного они по твоему приказу прибрали и, если что, указать могли только на тебя — меня-то они отродясь в глаза не видели. А ты бы тогда на кого стрелки переводить стал — на меня? А кто я такой, как меня зовут и где меня искать, ты знаешь? Не знаешь. Вот и выходит, что крайний — ты. А меня с моими ребятами здесь, может, и вовсе не было. Может, под этими масками не мои хлопцы, а твои менты из патрульно-постовой — поди докажи прокуратуре, что ты не верблюд!
Бетономешалка с рокотом и чавканьем перемешивала густой, как тесто, раствор. Боец в комбинезоне с засученными рукавами легко оторвал от пола и опорожнил в испачканное присохшим цементом вращающееся жерло мешок щебенки, подождал немного и, поворачивая облупленный железный маховик, наклонил продолжающий вращаться оранжевый конус в сторону братской могилы. Первая лепешка жидкого бетона шмякнулась на полупрозрачный полиэтилен, скрыв от взгляда подполковника Сарайкина разрисованное кровавыми потеками лицо Шуни; боец повернул маховик еще на пол-оборота, и бетон сплошным потоком с хлюпаньем хлынул в яму.
— Вот и все, — поворачиваясь к яме спиной, сказал Волчанин и снова зевнул. — То ли были они, то ли не были… Помнишь, как Том Сойер и его приятели на острове в пиратов играли? Мертвый не выдаст!
Подполковник промолчал. Он не знал, кто такой Том Сойер: в школе этого не проходили (а если бы и проходили, что с того?), а привычкой читать книжки для собственного удовольствия он как-то не обзавелся, потому что не видел в таком времяпрепровождении никакого смысла. Ему были неинтересны все эти высосанные кем-то из пальца, никогда не происходившие на самом деле истории о приключениях никогда не существовавших людей. Это ведь просто сказки, а интересоваться похождениями Иванушки-дурачка и разных там зайчиков и белочек Сарайкин перестал раньше, чем научился читать. Жили они с родителями небогато и не сказать, чтобы счастливо, и разницу между сказкой и былью Толик Сарайкин в полной мере прочувствовал и оценил еще в том нежном возрасте, когда появление человека на городском пляже в костюме Адама не привлекает ничьего внимания.
Елки зеленые, вдруг подумал он, — да я же телевизор начал смотреть, только когда в милицию устроился! Потому и начал, что накопил и купил, а до тех пор я этот ящик только в чужих домах и видел. Дико ведь, если вдуматься — в наше-то время!.. А тогда казалось, что нормально, что так оно и должно быть…
Они вышли из подвала, слыша, как позади стучат и скрежещут, выскребая из бетономешалки остатки раствора, совковые лопаты.
— Ты сейчас домой или на службу? — щурясь на уже перевалившее зенит и начавшее заметно клониться к западному горизонту солнце, поинтересовался рейдер.
Сарайкин немного помолчал, обдумывая ответ.
— Знаешь, — сказал он, наконец, — я, пожалуй, здесь побуду, если ты не возражаешь. А то, боюсь, вы тут без моего присмотра такого наворотите, что мне потом только застрелиться и останется. Уж больно круто вы начали забирать!
— А под твоим присмотром, значит, не наворотим? — насмешливо уточнил рейдер. — Ладно, не дуйся, Анатолий Палыч, шучу. Ничего я больше не собираюсь наворачивать, и так уже наворотили более чем…
— Уж что да, то да, — непримиримо поддакнул Сарайкин.
— Но если хочешь, оставайся, — продолжал Волчанин. — И знаешь, что? Давай-ка мы с тобой выпьем, что ли!
— Чего? — слегка опешил не ожидавший такого поворота событий Сарайкин.
— Коньячку, — спокойно сообщил рейдер. — У Горчакова его целых три пузыря — два у секретарши в сейфе, а один прямо в столе — для личного, стало быть, употребления. Заодно и потолкуем. А то, если один останусь, усну непременно.
— Ну, и поспал бы, — с сочувствием, которого не испытывал, посоветовал Сарайкин.
— ПВО, — непонятно возразил рейдер и тут же перевел это странное высказывание на русский язык: — После войны отоспимся.
— Не так, — с невольной усмешкой поправил подполковник. — Пока война, отдохнем, после войны отработаем.
— Ну, это не про нас, — вздохнул Волчанин. — Айда?
— Айда, — решительно согласился Сарайкин, внезапно ощутивший острую потребность хоть немного расслабиться и хотя бы слегка разбавить пакостные впечатления последних суток чем-нибудь этаким, сорокаградусным.
Они пересекли млеющую под лучами послеполуденного солнца, пустую, как в выходной день, площадку перед заводоуправлением и поднялись на крыльцо административного корпуса. Вокруг стояла уже успевшая сделаться непривычной тишина: не ухала кувалда, не звенел лом, не было слышно ни гудения компрессора, ни частого, с металлическим подголоском, треска отбойного молотка. Час назад Волчанин приказал прекратить раскопки в административном и лабораторном корпусах: люди нуждались в отдыхе, да и смысла в дальнейшем ковырянии стен и полов не было никакого. Судя по действиям покойного начальника службы безопасности, тайник находился в каком-то легкодоступном, но при этом хорошо, с выдумкой замаскированном месте. Бурундук спрятал папку мимоходом, буквально на бегу, а значит, чтобы ее найти, работать нужно не ломом и кувалдой, а серым веществом. Виктор Викторович занимался этим уже вторые сутки и пока не преуспел, но это вовсе не означало, что его люди и в самом деле должны голыми руками превратить завод в груду щебня.
Из коридора первого этажа, где размещались отдел кадров, бухгалтерия, ОТИЗ и прочая конторская шушера, тянуло запахами табачного дыма и мясных консервов. Там веселой скороговоркой бормотало радио, слышались негромкие мужские голоса и смех, и Сарайкин подумал: ну, правильно! Где еще устраивать казарму, если не тут? Светлые уютные кабинетики, и в каждом — электрочайники, плитки, кипятильники, микроволновки, припрятанные по углам пакетики с заваркой, баночки с кофе, коробки конфет и печенья, шоколадки… Милое дело!
Они поднялись на второй этаж по уже основательно замусоренной лестнице, миновали пустой холл с пыльными фикусами в старомодных деревянных кадках и свернули в коридор, ведущий к кабинету директора. Истертый подошвами паркет покрывал ровный слой известковой пыли, в которой виднелись перекрывающие друг друга следы рубчатых подошв. Сарайкину послышались чьи-то шаги, и, посмотрев в ту сторону, он увидел в дальнем конце коридора удаляющуюся фигуру в черном комбинезоне, с висящим на плече дулом вниз короткоствольным автоматом. Волчанин открыл рот с явным намерением окликнуть своего подчиненного и поинтересоваться, какого дьявола тот не выполняет полученный приказ отдыхать, но боец уже скрылся за матовой стеклянной дверью, что вела на лестницу запасного выхода.
В кабинете они уселись друг напротив друга за столом для совещаний. Командир рейдеров вынул из тумбы директорского стола едва початую бутылку с пятью звездочками на этикетке, поочередно дунул в извлеченные оттуда же пузатые коньячные рюмки и стянул с головы трикотажную маску. Анатолий Павлович впервые увидел его лицо — незагорелое, с твердыми правильными чертами и надменным ртом. Волосы у «полковника Петрова» оказались густые, коротко остриженные и обильно посеребренные сединой, а на виске белела горизонтальная полоска шрама.
— Пулевое, — заметив, куда смотрит Сарайкин, сообщил рейдер. — Возьми он на полсантиметра левее, и мы бы с тобой сейчас тут не сидели…
«Чертов мазила», — подумал о неизвестном стрелке подполковник.
— Чечня? — спросил он вслух.
Рейдер отрицательно качнул головой.
— Москва, — сказал он. — Этот город, если знать места, пострашнее Чечни будет… Ну, давай за успех нашего общего дела!
Они чокнулись, выпили и закусили слегка подсохшим лимоном, который хранился на блюдечке там же, в тумбе горчаковского стола.
— А Михал Василич-то наш, оказывается, запасливый мужик, — выгрызая кислую лимонную мякоть, невнятно проговорил Сарайкин. — Вот не знал, что он на рабочем месте в одиночку керосинит!
— А что ты вообще о нем знаешь? — спросил рейдер. — Что он собой представляет, этот ваш Горчаков?
Сарайкин пожал плечами.
— Да ничего особенного, — сказал он. — На воровстве его не ловили, народ на него не жалуется — наоборот, хвалят. Грамотный, говорят, мужик, завод при нем прямо-таки расцвел, и к людям с пониманием — отпуска там, материальная помощь, если кому надо… Даже беременных не увольняет — это в наше-то время! А вообще-то, человек как человек, ничего особенного. Я, по правде сказать, удивляюсь, как это он у тебя до сих пор не раскололся. Может, и вправду ничего не знает? Чего делать-то станешь, если не расколется?
— Драпать, — спокойно ответил рейдер. — Так далеко и быстро, как смогу. За всю мю карьеру — а ее, поверь, простой и легкой не назовешь, — это будет первое проваленное задание. И, увы, последнее. Потому что в таких делах, как это, уважительные причины в расчет не принимаются.
— Напугал, — проворчал Сарайкин, пряча за язвительным, насмешливым тоном неподдельный испуг. Спрашивать, что станет с ним самим после того, как собутыльник драпанет «далеко и быстро», вряд ли стоило: Анатолий Павлович догадывался, каким будет ответ, и вовсе не горел желанием его услышать. — Что хоть за дело-то, ты можешь, наконец, объяснить?
— Меньше знаешь — крепче спишь, — ответил рейдер, наливая по второй. Он не щурясь посмотрел в окно, за которым уже налившееся предвечерней расплавленной медью солнце дрожащим кровавым пузырем сползало вниз по трубе котельной, и снова зевнул. — На самом деле знать тебе нужно только одно: что твоя доля в этом деле составляет сто тысяч зеленых американских рублей. Ни больше, ни меньше. Согласись, такая сумма стоит небольшого риска.
— Гм, — сказал Сарайкин. Он впервые услышал, о какой сумме идет речь, и был приятно впечатлен ее внушительным размером. И еще он подумал: ого! Сколько же тогда на самом деле стоит эта их синяя папка, если за более чем скромную роль мальчика на побегушках ему не глядя, как медный пятак уличному попрошайке, готовы швырнуть сто тысяч долларов?
— Что — «гм»? — разглядывая на просвет рюмку с коньяком, спросил рейдер. — О чем задумался, детина?
— О том, что пуля дешевле, — честно признался подполковник.
— Ну и дурак, — сказал Волчанин. — Что ты заладил как попугай: пуля, пуля?.. Гляди, накаркаешь! Здесь и сейчас пулю тебе отлить могу только я. А мне, повторяю, это ни к чему. Выгоды нет, понимаешь? Плачу тебе не я, это раз. За тебя мне тоже никто не собирается платить, это два. Твою долю мне никто не отдаст, это три. А даром лишний раз мараться, чтобы сэкономить этим упырям вшивые сто штук — слуга покорный!