А Валя и Маринка — не лозунг. Это, товарищи, жена и дочь. А для нас, русских мужиков, это от начала времен самое что ни на есть привычное дело: встать с топором в руке на пороге своего дома и рубиться до последнего вздоха, защищая стариков, баб и ребятишек от понаехавшей, понабежавшей сволоты — татарвы, варягов, немчуры, лягушатников…
Или, как в данном случае, от желающих погреть руки на продаже маньякам оружия массового поражения.
Наклонившись вперед, Михаил Васильевич придирчиво осмотрел себя: не слишком ли заметно выпирает сквозь тонкую ткань светлых летних брюк лежащий в кармане пистолет? Пистолет был маленький, плоский и ни капельки не выпирал.
— Гут, матка, — вполголоса повторил Михаил Васильевич одну из любимых присказок покойного брата жены боевого генерала Камышева и, одернув рубашку, вышел из кабинки.
— А я уже начал беспокоиться, не просочились ли вы через канализацию, — весело приветствовал его появление нетерпеливо притопывающий ногой в дверях туалета командир рейдеров.
При взгляде на эту двухметровую, без единой капли жира фигуру с аршинными плечами боевой пыл Михаила Васильевича резко пошел на убыль. Но, даже если бы он угас окончательно, решимость сделать все как надо, осталась бы все равно. Искренне надеясь, что это так, Горчаков подошел к умывальнику, пустил горячую воду и начал тщательно, с ожесточением намыливать руки.
Глава 12
За полтора суток, прошедшие с того момента, как их с матерью забрали из дома люди в масках, которыми командовал (или не командовал?) отвратный тип в золотых часах, как две капли воды похожих на те, что грабители отняли у дяди Коли, Марина Горчакова узнала о себе много нового.
Как любой человек (особенно девушка, которую никогда не били по лицу, равно как и по другим частям тела — ну разве что в малолетстве по попке, да и то легонько), выросший в относительном достатке и никогда не знавший отказа в самом необходимом, она была свободолюбива и считала, что способна справиться с любыми трудностями. Первый звоночек, намекавший, что это мнение не вполне соответствует реальному положению вещей, прозвенел еще полгода назад, в феврале, когда после смерти дяди Николая к ним домой заглянул какой-то майор из полиции и, закрывшись с отцом в его кабинете, довольно долго с ним беседовал. Кабинет располагался на втором этаже, прямо над гостиной; там, как и в гостиной, имелся камин. Дымоход, естественно, был общий, и вышло, как в «Трех мушкетерах» Дюма, когда благородный Атос случайно подслушал в трактире разговор кардинала Ришелье с миледи Винтер.
Правда, Марина, не к ее чести будь сказано, подслушала разговор отца с майором Малаховым не случайно: особенности каминной акустики были изучены ею еще в возрасте двенадцати лет и уже тогда время от времени использовались по назначению, ибо сказано: кто владеет информацией — владеет миром. Ну или как минимум может своевременно слинять из дома, дав предкам немного остыть и избежав, тем самым, капитальной выволочки.
Никаких особенных тайн она в тот раз не узнала. Майор настоятельно рекомендовал отцу не поднимать шума, удовлетворившись уже имеющимися результатами расследования по факту смерти Николая Камышева. Ведь ясно же, что это типичный несчастный случай на дороге, говорил он; и зачем, скажите на милость, попусту тратить время и деньги, отрывая людей от по-настоящему важных дел? Им, людям, это может не понравиться, говорил майор; городок у нас маленький, и, случайно нажив себе врагов, с ними придется сталкиваться ежедневно — на улице, в магазине, на работе — словом, везде, на каждом шагу. Испортить себе и своим близким жизнь — пара пустяков, продолжал толстозадый майор таким тоном, словно уговаривал маленького ребенка выпить горькое лекарство; решать, конечно, вам, но подумайте сами: стоит ли игра свеч, если результат известен заранее, и он заведомо не в вашу пользу? Разумно ли ставить на карту благополучие семьи и будущее дочери просто для очистки совести?
Марина ждала, что отец спустит этого урода с лестницы или даже выкинет в окно. Знала, что ничего такого не произойдет, потому что была неглупой и уже достаточно взрослой девушкой, но ждала все равно, потому что в глубине души еще продолжала наивно верить, что ее папа — самый сильный и храбрый человек на свете. Она многое знала о том, каким законам подчинена жизнь города Мокшанска, многое успела понять, а чего не знала и не понимала, о том смутно догадывалась. И все-таки испытала разочарование, когда майор покинул их дом целым, невредимым и откровенно довольным, а отец поступил именно так, как ему советовали: промолчал и позволил замять дело. Даже когда хоронили дядю Колю и потом, когда этот жуткий с виду, изуродованный, как Квазимодо, а на поверку оказавшийся мировым дядькой генерал с Лубянки допытывался, не сопутствовали ли смерти его старого друга и однополчанина генерала Камышева какие-нибудь происшествия или подозрительные обстоятельства, они с матерью молчали, как партизаны на допросе в гестапо: нет, ничего такого не было, это просто несчастный случай — горе, да, но, в конце-то концов, все там будем…
Она тоже промолчала, ничего не сказав не только симпатичному Квазимодо с Лубянки, но и родителям. Осуждать других легко, а попробуй-ка стать на их место! Да, на месте родителей Марина повела бы себя иначе, но — сама. Одна. Живя в своем, а не в родительском, доме, ни от кого не завися и не неся ни за кого ответственности. Сама. И, пожалуй, не здесь, не в Мокшанске. И как-нибудь так, чтобы негативные последствия ее одинокого бунта никого, кроме нее самой, не затронули.
Марина Горчакова была очень неглупая, рассудительная девушка, но по лицу ее до сих пор не били ни разу, и в глубине души она продолжала наивно верить, что перечисленные выше фантастические, невозможные условия когда-нибудь могут стать реальностью. Собственно, по-настоящему фантастическим было всего одно из них, последнее условие: чтобы, если с ней что-то случится, никому не было больно. Да и это условие вовсе не было невыполнимым; просто, если твоя беда вообще никого не задевает, ты — живой труп. Людей, которые никому не нужны, на свете сколько угодно, но такой судьбы не пожелаешь и злейшему врагу. Кроме того, такие люди ни с кем и ни за кого не воюют — возможно, именно поэтому они никому и не нужны. Или наоборот: не нужны, потому и не воюют.
Разумеется, додумать все это до конца и сделать правильные выводы Марина просто не могла. Ей было всего двадцать, она была хороша собой, считалась одной из самых завидных невест в городе и не знала отбоя от парней — словом, имела массу предметов для размышления, куда более приятных, чем то, о чем идет речь. Как любой нормальный человек, она очень быстро нашла компромисс: да, в истории с гибелью дяди Коли родители повели себя не самым лучшим образом, но у них на то имелась масса уважительных причин. Да и вообще, Марина искренне их любила, уважала и готова была простить им многое, если не все. Сама она при этом, естественно, была не такова: красивая, гордая и смелая, она, совсем как молодая демократическая Россия, была готова в любую минуту дать адекватный ответ на вызовы современности.
Так она думала до вчерашнего дня. А потом все изменилось. Незнакомые грубые мужчины хватали ее руками, швыряли, как мешок с картошкой, и впервые в жизни ударили-таки по лицу. Причем это была не пощечина, а полновесный удар — спасибо, что не кулаком, а всего лишь тыльной стороной ладони. Потом ее пытали электричеством, и это оказалось невообразимо, непереносимо больно. Отец это видел, ничем не мог помочь, и ему наверняка было куда больнее, чем ей. Она это стерпела — не умерла от унижения, но и глаз никому не выцарапала. А думала ведь — да нет, была уверена! — что первому же ублюдку, который посмеет поднять на нее руку, в ближайшее время придется обзавестись белой тросточкой и собакой-поводырем. И еще, может статься, искусственным пенисом — силиконовым, а может, и просто деревянным. Просто так, чтобы знал, как руки распускать.
Еще она думала, что, оказавшись взаперти, обязательно найдет какой-нибудь способ вырваться из клетки — сделает подкоп, отогнет решетку, обольстит охранника… Или умрет от сердечного приступа, вызванного невозможностью просто открыть дверь и свободно идти куда заблагорассудится.
Но и тут она тоже ошиблась. Тесный, грязноватый и прокуренный кабинет заведующего заводским гаражом, в котором рейдеры заперли их с матерью, находился на втором этаже этого самого гаража и, строго говоря, был очень плохо приспособлен для отведенной ему роли тюремной камеры. Дверь тут была хлипкая, из наклеенной на тонкие деревянные бруски, разбухшей и разлохматившейся по краям древесноволокнистой плиты. В нее был врезан дешевый, запирающийся всего на два оборота, простой, как кремневое ружье, замок, который, по разумению Марины, можно было выломать одним ударом ноги. Застекленное в одну нитку, заросшее пылью и копотью широкое окно было забрано легкой решеткой, которая крепилась к стене самыми обыкновенными ржавыми гвоздями. В общем, с точки зрения героя (и даже героини) какого-нибудь детективного сериала, побег отсюда был делом нескольких минут.
Поймав себя на том, что почему-то сомневается в успехе, Марина начала с двери. Отмахнувшись от матери, которая, тихо плача, пыталась удержать ее и урезонить, она некоторое время царапала язычок замка обнаруженной в ящике замызганного письменного стола пилочкой для ногтей. Язычок на ее действия никак не отреагировал; возможно, ему было щекотно, но он стерпел, даже ни разу не хихикнув. Марина поковыряла пилочкой в замочной скважине, но и это не помогло: дверь даже не подумала открыться. Тогда она отошла в другой конец кабинета, к самому окну, разбежалась и со всего маху ударила в дверь плечом.
Больно было ужасно, а дверь, чтоб ее, даже не вздрогнула. Шумно дыша через рот, привалившись к ней щекой и плечом, Марина пыталась понять, в чем заключалась ее ошибка, когда охранник снаружи сильно ударил по двери кулаком и беззлобно посоветовал:
— Уймись, дура, покалечишься!
Марина этого совета не услышала: удар пришелся прямо в ухо и отшвырнул ее почти на середину комнаты. Физика, подумала она; действие равно противодействию, и так далее. Если физика — наука, а не одно сплошное шарлатанство, и если верить собственным ощущениям, получается, что кулак стоящего в коридоре придурка раз, этак, в десять тяжелее, чем Марина Горчакова в одежде и обуви, помноженная на инерцию разбега… В квадрате. Ну, не парадокс?
Подкоп исключался, поскольку под липким истертым линолеумом без труда прощупывалась бетонная плита перекрытия. Окно открылось довольно легко, но хлипкая на вид решетка отчего-то не пожелала уступить усилиям Марины — ей явно нравилось находиться там, где она была. И Марине пришлось признать, что она в своем праве, после того как неожиданно обнаружившийся по соседству, на плоской крыше инструментальных мастерских рейдер, держа на сгибе локтя снайперскую винтовку, игриво помахал ей рукой — Марине, разумеется, а не решетке.
Уже понимая, что Мирей Матье была целиком и полностью права, когда пела, что «ля ви не па де синема» — то есть, что жизнь — не кино, — Марина без особенного энтузиазма перешла к последнему пункту из своего списка — к обольщению. Довольно долгое время охранник оставался глух к доносящимся через замочную скважину заманчивым предложениям, а потом, потеряв, по всей видимости, терпение, отпер дверь, вошел в комнату, отобрал у Марины пилочку для ногтей, которой она даже не успела как следует замахнуться, еще разок ударил ее по лицу, вышел и снова запер дверь на ключ. И все это без единого слова, без малейшего проявления эмоций — как промышленный робот, выполняющий предусмотренную программой рутинную операцию.
И вот тогда, исчерпав весь свой арсенал, Марина Горчакова узнала о себе кое-что новое. А именно: что она — свободолюбивая, гордая, смелая и так далее — способна, оказывается, сидеть, обхватив руками колени, на грязном полу и тупо, апатично, как попавшее в капкан животное, ждать своей участи. И даже не презирать себя за это — не в силу оправдывающих эту овечью покорность объективных причин, а просто потому, что это не важно. Ну не важно, и все! Кузнечному прессу безразлично, как ведет себя случайно очутившаяся между молотом и наковальней букашка: если у нее нет крыльев, чтобы улететь, все прочее не имеет значения.
За окном, окрашивая все вокруг в теплые медно-красные тона, неторопливо садилось солнце. На пыльном полу лежала косая, немного напоминающая военно-морской Андреевский флаг, тень оконной рамы. Из левого нижнего угла этого флага был вырван клок в форме человеческой фигуры, и Марина сообразила, что это тень скучающего на соседней крыше снайпера, только когда тот пошевелился, плавным движением переложив винтовку с одного локтевого сгиба на другой.
Все это было странно, нереально, как во сне или в кино — снятом по бездарному сценарию малобюджетном сериале, отражающем реальную жизнь так же полно и точно, как обнаруженные в гробницах фараонов фрески — истинный облик и бытовые привычки древних египтян. Все это просто не могло происходить с ней, Мариной Горчаковой, как свернувшаяся калачиком на полу в метре от нее растрепанная, грязная, разом постаревшая на двадцать лет женщина не могла быть ее матерью. Мама не должна была очутиться здесь уже хотя бы потому, что у нее было больное сердце, и врач категорически запретил ей волноваться. Полный покой и никаких злоупотреблений, не говоря уже о физических нагрузках — здесь и сейчас, право слово, это звучало, как издевка.
За хлипкой (и, как выяснилось, неприступной) картонной дверью послышался глухой невнятный шум. Что-то упало, торопливо и неразборчиво забубнили мужские голоса, а потом кто-то негромко, но внятно и с большим напором произнес:
— Ну все, хватит. Делайте, как договорились. В конце концов, это приказ, черт бы вас подрал!
Вот и все, поняла Марина. Так скоро! Даже с мамой не успела попрощаться…
К ее удивлению, за дверью опять воцарилась тишина. Марина подождала минуту, другую; на исходе третьей она начала подозревать, что упомянутый приказ может не иметь к ним с матерью никакого отношения. Мало ли, что один рейдер мог приказать другому? Мужчины, даже когда на них нет военной формы, вечно норовят затеять игру в солдатики: одни приказывают, другие выполняют, и так без конца. А уж когда на них надета форма — ого, только держись!
Тишина длилась так долго, что Марина успела почти забыть о своем испуге — у нее хватало других поводов для переживаний. А потом в замочной скважине с характерным скребущим звуком заворочался ключ. Не чуя под собой ног, Марина беззвучно поднялась с пола и, взяв за спинку, взвесила на руках тяжелый деревянный стул. Дверь распахнулась; появившийся на пороге человек неуклюже увернулся и присел, прикрыв скрещенными руками голову, на которой красовалась выгоревшая на солнце и не сказать, чтобы очень чистая панама из джинсовой ткани. Увлекая за собой Марину, стул описал в воздухе размашистую дугу, ударился о дверной косяк, отскочил и, вырвавшись из ушибленных пальцев, с коротким будничным стуком упал на пол.
Хотя, по идее, должен был разлететься в щепки — или хотя бы на куски.
— Тише! — свистящим шепотом воскликнул несостоявшийся покойник. — Вы же мне чуть голову не проломили! Нельзя же так, Марина Михайловна, что вы, в самом деле…
— Вы?! — разглядев, наконец, кого едва не зашибла, воскликнула Марина и подула на онемевшие пальцы. При этом она заметила, что на правой руке сломались целых два ногтя. — Что вы тут делаете?!
— Мир спасаю — вы что, не видите? — не без сарказма ответил нежданный гость и нервным жестом поправил сползающие очки. — Пойдемте уже, Марина Михайловна, пока вся банда не сбежалась!
В руке у него был большой черный пистолет, который новоявленный спаситель мира держал так, что Марина не удержалась от совета:
— Осторожнее, пожалуйста, он может выстрелить.
— Правда? Ах, ну да, конечно… Послушайте, если вам не трудно, разбудите Валентину Ивановну. И пойдемте уже, в самом-то деле!