— Прощайте, — сказал Горчаков. — И спасибо за все.
Юрий не ответил. Директор «Точмаша» спустился с крыльца. Якушев услышал, как скрипят под его весом шаткие ступеньки, и собственным задом почувствовал их шевеление. Из этого следовало, что только что, сию минуту, он облаял не плод своего воображения, а живого человека. Ну и черт с ним! Ишь, умник выискался: папку ему подавай! А где ты был, когда за эту папку надо было драться? И где б ты, умник, очутился, если бы Сарайкину не вздумалось поиграть в ковбоя, и он очень своевременно не пристрелил бы командира рейдеров?
Юрий зажег еще одну сигарету и подумал: шутки шутками, но, в самом деле, папка-то где? Куда подевалась? Горчаков утверждает, что перед тем, как очутиться в нокауте, видел ее собственными глазами. А Сарайкин говорит, что вошел в коридор, когда рейдер готовился сделать контрольный выстрел Горчакову в голову, застрелил бандита, спас заложника и так далее, но никакой синей папки в глаза не видел.
Врет? Или папку умыкнул кто-то третий? Или вот еще, к примеру, такой вопрос: если врет, то кто именно — Сарайкин или Горчаков? Почему не предположить, что вся эта история с захватом завода — дело рук директора? Начальник службы безопасности рассказал ему о проекте «Борисфен», поделился своим беспокойством, а этот колобок решил немножечко улучшить свое финансовое положение и, заботясь о собственном алиби, инсценировал рейдерский захват…
Отличная версия, подумал Юрий. Сарайкин ухватится за нее руками и ногами, если ему рассказать. Впрочем, дай ему волю, доверь ему это расследование, он еще и не такое сочинит. Накидает целый ворох версий, а дело кончится пшиком — так примерно, как кончилось расследование обстоятельств гибели Камышева.
Из-за угла послышался шум включившегося автомобильного двигателя — судя по мягкому, шелестящему звуку, новенькой «тойоты» Горчакова. За спиной у Юрия скрипнула, открывшись шире, обитая лохматой от старости клеенкой дверь, потянуло дорогими (естественно, по местным меркам) духами; «У меня жена раскрасавица, ждет меня домой — ждет, печалится…» — заглушая мычание недоенной коровы и звон посуды, с пьяной слезой ревел в доме нестройный хор. «Уроды, — подумал Юрий. — А впрочем, что я к ним привязался? Люди как люди, живут как умеют, как получается… Настоящие уроды ведь тоже не с неба падают, они — продукт среды…»
Запах духов усилился.
— Скучаете? — спросила, присев рядом с ним на корточки, Марина Горчакова. Сквозь цветочный аромат парфюма пробивался ее настоящий запах — свежескошенного сена, молочной кукурузы, сладкой девичьей испарины — запах желания, который, будучи помноженным на мягкие августовские сумерки и водку, представлял собой крайне опасную гремучую смесь.
«Дело солдатское», — нейтральным тоном произнес в голове у Юрия Монах, он же — отец Михаил, навеки оставшийся на чужом ему Лазурном Берегу священник с душой солдата.
— Проветриваюсь, — нарочито грубо сказал Юрий. — А вы домой? Поторопитесь, ваш отец уже прогрел машину. Не надо заставлять его волноваться.
Марина встала с корточек.
— Я только хотела спросить, — сверху вниз холодно сообщила она. — Можно?
— Можно, — затягиваясь сигаретой, рассеянно ответил Якушев. — Хотя ответить, тем более честно, не обещаю.
— Это о рейдерах. Скажите, их всех поймали?
— Н-ну-у… Кого поймали, кого… В общем, я думаю, всех, — сказал Юрий. — А что, кто-то из них вам особенно запал в душу?
Он тут же понял, что здорово перегнул палку, сморозив жестокую глупость, но Марина этого, казалось, не заметила.
— Да, — просто ответила она. — Когда нас с мамой забирали из дома, я заметила на одном из них золотые часы — точь-в-точь такие, какие были у дяди Коли до того, как его ограбили.
— У какого дяди K°… Что, простите? У Камышева? Какие еще часы?
— Золотые. Швейцарские. Именные. Подарок президента, с гравировкой: «За безупречную службу».
Юрий почувствовал, что стремительно трезвеет.
— Его что, ограбили?
— Буквально за неделю до этой аварии, в которой он погиб. Ударили сзади по голове, забрали бумажник, часы… ну, как обычно.
Окурок красной искрой упал в черную траву, прочертив в воздухе короткую огненную дугу.
— А почему я впервые слышу об этом ограблении? — закуривая новую сигарету, спросил Юрий.
— Потому что это Мокшанск, — спокойно ответила девушка. — Поживите здесь годик-другой, и перестанете задавать глупые вопросы.
Юрий хотел оскорбиться, поскольку был нетрезв, но потом спохватился: ах, да, конечно! Ей всего двадцать, а значит, она тут самая умная.
И, между прочим, не исключено, что так оно и есть.
Из-за угла донесся нетерпеливый гудок автомобильного клаксона.
— Часы, — напомнила Марина. — Были на ком-нибудь из них золотые часы?
— Я ведь не мародер, — огрызнулся Юрий, — откуда мне знать? Если хотите, я проверю, но, по-моему, это пустой номер. Уже установлено, что рейдеры были сотрудниками московского ЧОП «Надежда». Вряд ли кто-нибудь из них в свободное время гастролировал по глубинке, охотясь за кошельками и мобильными телефонами.
«За безупречную службу», — как наяву, услышал он гулкий бас генерала Алексеева.
«От областного руководства», — добавил голос подполковника Сарайкина.
«Скакал он, путник одинокий, кольцо блестело на руке», — пели в доме.
За углом, на улице, опять заныл клаксон.
— Вообще-то, мы не о том говорим, — сказала Марина, нетерпеливо оглянувшись на звук. — На самом деле я хотела вас поблагодарить.
— Благодарить вам надо Харламова, — возразил Юрий. — Судя по тому, что вы мне рассказали, и где его нашли, вас с Валентиной Ивановной спас именно он. Спас в буквальном смысле, уведя рейдеров от грузовика. Героизм в чистом виде, вот что это было. Без рисовки, без расчета на вознаграждение, даже без свидетелей, один на один со своим страхом — это, Марина Михайловна, героизм в чистом виде, без примесей. Послушайте, — добавил он уже совсем другим тоном, — подскажите, если не трудно: в вашем городе есть хоть одно место, где можно выпить чашечку хорошего кофе? А лучше две. Три дня тут отираюсь, тычусь во все двери и все никак не могу понять, каким образом вашим землякам удается превращать простую смесь молотых кофейных зерен и воды в ту отраву, которая у них получается.
— Секреты местной кулинарии, — сказала Марина, и по голосу Юрий понял, что она улыбается. — Нет, за деньги вы у нас хорошего кофе не найдете. Чтобы его получить, надо напроситься в гости — например к нам.
К ней явно возвращалось игривое настроение, и Юрий уже не впервые пожалел о своей мальчишеской выходке — там, в кузове «Урала», когда напоказ играл бицепсами. Впрочем, он тогда хотел всего лишь подбодрить женщин, чуточку поднять им настроение, не предполагая, что Ростислав Гаврилович попросит его тут задержаться. В его планы вовсе не входил роман с провинциалочкой, которая, при всех ее положительных качествах, почти наверняка подумывала о получении московской регистрации — где-то там, на заднем плане, между прочим. А может быть, и не между прочим, и совсем не на заднем, а наоборот.
Но сейчас это оказалось ему на руку. Если на запястье у одного из рейдеров действительно были часы Камышева, значит, в захвате напрямую участвовал кто-то из местных. Вот они, «метастазы», о которых давеча говорил его превосходительство!
Автомобильный двигатель на улице замолчал. Стукнула калитка, скрипнули проложенные вдоль стены дома в качестве тротуара доски, и в сгущающихся сумерках из-за угла показалась приземистая широкая фигура — черная, с белой грудью, разделенной надвое темной полосой галстука.
— Марина, ты скоро? — спросил Горчаков.
В доме опять затянули «Ой, мороз, мороз».
— Простите, — сказал Юрий, вставая с крыльца. — Это я виноват. Вот, набиваюсь к вам в гости на чашечку кофе. Заодно хочу заключить с вами одну маленькую сделку.
— Какую сделку? — насторожился Горчаков.
Еще пару минут назад Юрий отнес бы его прохладный тон на счет собственной недавней грубости, но сейчас все стало чуточку иначе. А может, и не чуточку.
— Взаимовыгодную, — сказал он. — По обмену полезной информацией. Я обязуюсь развеять ваше беспокойство по поводу небезызвестной папки…
— Которую вы упустили, — еще прохладнее подсказал Горчаков.
— Можно выразиться и так, — не стал спорить Якушев. — А вы, со своей стороны, посвятите меня в подробности истории, в ходе которой у вашего родственника пропало кое-какое личное имущество. А заодно объясните, почему до сих пор предпочитали о ней помалкивать. Ну же, Михаил Васильевич! Там, на заводе, вы очень неплохо держались. Не надо меня разочаровывать. В конце концов, на вас родная дочь смотрит!
— То-то и оно, — заметил Горчаков.
— Кажется, я вас понял, — поразмыслив над этим странным замечанием, сказал Юрий. — Но, продолжая по привычке играть в молчанку, вы не защищаете своих близких, а подставляете их под новый удар. Вот, Марина утверждает, что на одном из рейдеров, которые ворвались в ваш дом, были часы Камышева. Подумайте секунду и поймите, что живете на пороховой бочке. В один прекрасный день кто-то устанет бояться, что его опознают, и в вашем доме случится пожар. Или взорвется газ, или… да мало ли способов!
— Вам бы сетевым маркетингом заниматься, — проворчал Горчаков. — Мертвого уговорите! Ладно, считайте, что свою чашку кофе вы выторговали.
— Только не надо сыпать туда крысиный яд, — попросил Юрий, — у меня от него несварение желудка.
— А знаете, — направляясь по гуляющей под ногами дощатой отмостке к калитке, сказал Горчаков, — в это не так уж трудно поверить.
«Я вернусь домой на закате дня, — пели в доме. Кто-то громко зашикал, повисла пауза, и в наступившей тишине одинокий мужской голос с пьяной слезой допел: — Напою жену, обниму коня!»
Глава 17
Стоя у окна гостиной на втором этаже, он сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску наблюдал, как из двора с соблюдением всех тонкостей сложившегося, устоявшегося, отработанного до мельчайших деталей ритуала неторопливо и торжественно выплывает черный «мерин» представительского класса. Едва выехав за ворота, водитель включил мигалку. Сигнал звукового оповещения, в народе именуемый крякалкой, вскрикнул два раза, предупредив всю округу о том, что на дорогу выехала важная персона, и замолчал. За «мерседесом» на улицу выкатился соплеменный ему внедорожник той же масти, под завязку набитый охранниками, которые в своих удушливо-черных костюмах и белых рубашках смахивали не то на пингвинов, не то на официантов, обслуживающих большой официальный прием. Оставшийся во дворе охранник по имени Гриша, одетый, в отличие от тех, кто отправился в город, в пестрый черно-серый полицейский камуфляж со звездочками прапорщика на матерчатых погонах, нажал кнопку на распределительном щитке, и кованая узорчатая решетка неторопливо поползла вправо, перекрывая выезд. Перед тем как скрыться в своей стеклянной будке у ворот, прапорщик Гриша бросил быстрый взгляд на окна второго этажа. Природа этого взгляда была проста и понятна: Гриша знал, что сегодня ему представится верный шанс немножко подзаработать, и не удержался, проверил, на месте ли потенциальный работодатель.
Работодатель был на месте — а куда, собственно, он мог деться?
Он отошел от окна. Уже вечерело, но торопиться не следовало, надо было дать «меринам» отъехать подальше, чтобы наверняка гарантировать себя от неожиданных сюрпризов. Дядюшкин тесть, Павел Игнатьевич, несмотря на занимаемый высокий пост, был еще тот жлобяра — иначе говоря, по старой памяти оставался бережливым и прижимистым во всем, что касалось его личного имущества и финансовых средств. Он мог, чего доброго, с полдороги завернуть весь кортеж обратно, чтобы забрать забытые очки или любимую ручку с золотым пером. Отчего же не завернуть, если бензин и машины казенные, водители и охрана получают зарплату из областного бюджета, а ручка — своя, личная, любимая, которой привык ставить подписи и резолюции?
Так что торопиться, действительно, не следовало, да и, по большому счету, было некуда. До города час езды, на часах нет еще и семи, а настоящая движуха в кабаках и ночных клубах начинается не раньше одиннадцати.
На журнальном столике под торшером обложкой кверху лежала какая-то книжка. Даже не потрудившись взглянуть на название, просто от нечего делать, он взял ее и заглянул: ну, чего тут пишут?
Это были какие-то стихи. Читать он не любил, а про стихи и вовсе не понимал, кому и зачем они нужны. Ну ладно, если это тексты к нормальным песням — как у «Любэ», «Лесоповала», Михаила Круга и так далее. А вот так, в книжке, да еще в таком количестве — кому это надо?! Тоже выдумали профессию — поэт. Как будто это тяжелая работа — сидеть и сочинять рифмы: рассвет — ответ, закат — откат, мент — кент, Европа — …опа… Это любой дурак может, но где, в каком законе сказано, что кто-то обязан все это читать и, главное, получать от этого кайф?
Словом, читать он не собирался, но глаза сами, машинально, ухватили первую строчку строфы: «Деревня, где скучал Евгений…» Изумленно хмыкнув, он посмотрел на обложку. «А. С. Пушкин. Евгений Онегин». А, ну да, был такой, в школе, кажись, проходили. У Лукоморья дуб срубили, кота на мясо порубили… Как же, как же, помним. Два балла в четверти, трояк в году, и даже дядя не помог. Мой дядя самых честных правил. Когда не выучил урок, русак два балла мне поставил, а дядя, сука, не помог. Вот вам и стихи. Деревня, где скучал Евгений… М-да. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Ведь как в воду глядел!
Захлопнув книгу, он небрежно бросил ее в кресло, зевнул и опять изумленно хмыкнул: бывают же на свете совпадения! Он звался Евгением, как Онегин, так же, как Онегин, вынужденно находился в деревне и так же отчаянно скучал. Правда, дачу губернатора деревней с чистой совестью не назовешь, но ведь и Онегин, помнится, тоже томился не в крестьянской развалюхе размером два на два метра. И потом, будь это дача хоть самого президента, все равно: что это, по-вашему, — город?! Так что, братва, совпадение налицо. Мистика!
Евгений Зударев, охотнее откликавшийся на дворовую кличку «Зуда», чем на вписанное в его паспорт имя, родился без отца. То есть какая-то особь мужского пола в процессе его зачатия, несомненно, участвовала; вероятнее всего, то был какой-нибудь солдатик внутренних войск, карауливший зеков в ближайшей зоне, или, наоборот, осужденный на вольное поселение «химик», но уж никак не летчик-испытатель, про геройскую гибель которого малолетнему Зуде довольно художественно заливала маман. Зуда подозревал, что она и сама толком не знает, от кого родила; не сказать, чтобы маман отличалась каким-то особенно разгульным поведением, но думать так ему было проще и удобнее: ты на себя сперва посмотри, а после учи, что мне делать, а чего не делать!
То обстоятельство, что родной брат матери сделал неплохую по местным масштабам карьерку и в конце концов выбился в мэры, в судьбе Женьки Зударева практически ничего не изменило — по крайности, вначале. Зуда был сам по себе, мать сама по себе, а дядюшка-мэр и подавно — опять же, потому, что так ему казалось удобнее. До какого-то момента ему было абсолютно наплевать на сестру и ее принесенного в подоле пащенка; они изредка встречались, пока была жива их мать, баба Таня, а когда она умерла, и вовсе перестали видеться (хотя, по разумению Зуды, не видеться годами, живя в Мокшанске, было трудно, если вообще возможно).
А потом Сарайкин, в ту пору еще майор, явился к дядюшке и виновато сообщил, что его племяш попался на уличном грабеже. И дядюшка, поразмыслив всего минуту, двинулся по накатанной колее, решив, как это с давних пор повелось в Мокшанске, не выносить сор из избы. Сарайкин замял дело, Зуду отпустили; в тот же вечер дядюшка явился к ним с матерью домой и дико орал, потрясая кулаками. Мать тоже не осталась в долгу, припомнив все старые обиды и прямо заявив, что, если бы племяш хотя бы изредка видел родного дядю не на фотографиях в «Мокшанской заре», а во плоти, все могло бы сложиться как-то иначе. Зуда, которому перспектива приземлиться на нарах тогда была еще в новинку, благоразумно помалкивал, хотя его так и подмывало спросить, что, собственно, дядюшка предпримет, если ставший причиной столь громкого скандала инцидент повторится: посадит племяша в тюрягу? Ну, и где назавтра окажется он сам? Ясно, что не в своем кабинете, по площади вдвое превосходящем их с матерью хибару!