Однако, В. Н. Финогентов прав в том плане, что мыслительная отмена часто все-таки предпочтительнее физической (реальной), поскольку обращена не на тело, а на дух, душу, сознание личности. Мы бы добавили, что для реального социального творчества личности свойственны именно мыслительные формы отмены старых регуляторов, а для формального социального творчества – физические формы такой отмены. Как говорится, выпороть ремнем не трудно, даст ли, однако, такая порка хоть что-то для развития субъектных свойств и способностей пострадавшему. Будет ли такое физическое обновление регуляторов способствовать развитию системы социального взаимодействия между тем, кого наказали, и тем, кто наказал? Или это породит озлобленность, скрытую или явную ненависть и полную обструкцию? И здесь следует вспомнить слова из Св. Писания: «В начале было Слово. И это Слово было Бог».
Мыслительные (идеальные) формы верификации устаревающих социальных регуляторов позволяют, на наш взгляд, все-таки более успешно формировать и развивать субъектные способности личности к социальному творчеству. Не случайно же большинство психологов утверждает, что физически наказывать ребенка нельзя. Здесь необходимо понимать, что гораздо более продуктивным будет формирование в процессе социального взаимодействия (родителей и детей, учителей и воспитателей и их учеников, администрации предприятия и его работников, органов власти и граждан страны и т. п.) не системы формальных (физических) санкций (наказаний), а нормальной прикладной этики. Рассматривая такую прикладную этику как нормативно-ценностную подсистему, В. И. Бакштановский и Ю. В. Согомонов, например, связывают процесс ее разработки, прежде всего, с необходимостью конкретизации морали. Они пишут: «Из какого же духовного материала «лепятся» нормативно-ценностные подсистемы? Например, профессиональная мораль? Чаще всего авторы… представляют дело таким образом, что с незапамятных времен существовала некая, уже сложившаяся, «общественная мораль»… Так ли это?» [26, с. 41]. И далее указанные авторы с этим не соглашаются, полагая, что «в таких представлениях дает о себе знать инертное, не отрефлексированное должным образом понимание и общества и самой морали» [26, с. 41].
Идея о том, что воздействие культуры на социальное поведение людей развивается в сторону конкретизации этики, формирования прикладной этики или, пользуясь словами П. Сингера, «практической этики», представляется нам вполне обоснованной и заслуживает поддержки. Но этим трендом не исчерпывается вся социокультурная динамика феномена социального творчества личности. Куда более важным и проблемным представляется такой тренд, как интеграция интернационализация самих культур, а через это универсализация и унификация наших представлений о самой сущности социального творчества. Спор сторонников общечеловеческих ценностей со сторонниками традиционализма ведется уже давно: но аргументы «за» и «против» такой интернационализации есть у каждой из сторон. Тем не менее, в условиях глобализации национальных экономик, политической интеграции и конвергенции национальных культур было бы наивным просто отмахиваться от этого проявления социокультурной динамики в контексте изучения феномена социального творчества.
Конечно, выявлением этапов в генезисе данного феномена и его внутренних и внешних трендов развития сама проблема анализа его социокультурной динамики далеко не исчерпывается. Но можно, думается, вполне уверенно обозначить определенные закономерности в процессе развития способностей личности к социальному творчеству.
Первой закономерностью такого процесса как процесса развития не только поведения человека, но и самой его сущности, является преумножение и возвышение его сущностных сил, а, значит, его субъектных свойств; это преумножение и возвышение включают не только количественный рост таких свойств, но, прежде всего, качественное их совершенствование.
Второй закономерностью развития способности личности к социальному творчеству является опережающее развитие таких ее способностей, которые служат основным источником общественного (человеческого) богатства; среди таких способностей первостепенное значение приобретают способности к труду и самоуправлению, благодаря которым осуществляется духовное (а не только материально-вещное) воспроизводство и создание новых ценностей культуры.
Третьей закономерностью процесса развития способностей личности к социальному творчеству является нелинейный, достаточно противоречивый, порой скачкообразный или даже циклический характер данного процесса, что связано с противоречивым влиянием на личность факторов внешней (социальной, природной и информационной) среды; алгоритм процесса развития данного феномена обусловлен широким спектром и диапазоном возможностей и препятствий, которые обнаруживаются на пути к реальному социальному творчеству.
Четвертой закономерностью данного процесса может быть названо все более растущее влияние информации на его содержание и динамику; поскольку современный человек живет в условиях информационного общества, то следует иметь в виду тот факт, что он получает все чаще и чаще образовательные (воспитательные) импульсы не от самой системы образования (школ, библиотек, вузов и т. п.), а от средств массовых коммуникаций (от СМИ). Поэтому он (человек) часто как бы остается на поверхности явлений и не прилагает умственных усилий для системного и критического усвоения необходимого для успешного социального творчества объема знаний [252, с. 45]. Это тревожный момент, который требует серьезной коррекции деятельности всех СМИ, равно как и личного отношения каждого человека к тому, что и как они делают. А это означает необходимость разобраться во всей аксиологии современных социокультурных коммуникаций и провести серьезную ревизию тех установок и регуляторов, которые внушаются через них нашим согражданам. Механизмы и способы такой ревизии – вопрос отдельный и в большей мере технический. Но известно, что «весь дьявол – в деталях».
Глава 2. Социальная ответственность личности в духовном измерении
Проблематика личной социальной ответственности становится все более актуальной в современной социальной философии. Тем более, что до сих пор нет даже правового определения данного понятия. Тем не менее, за последние годы вышло в свет несколько серьезных научных публикаций по этой проблеме [193, 287, 300, 330, 339], защищен ряд диссертаций [57, 182, 279]. Однако, в большинстве из них сущность социальной ответственности как социокультурного феномена рассматривается либо с сугубо прагматических и социально-экономических позиций, либо в рамках социоцентризма. Такое довольно узкое понимание социальной ответственности отражает лишь ее различные формы и их содержание, но не саму сущность. В данном случае мы видим феноменологический, но никак не онтологический подход к вопросу.
В плане социальной онтологии сущность социальной ответственности, на наш взгляд, заключается в наполнении высшим духовно-нравственным смыслом самого содержании человеческой деятельности (в какой бы сфере она не осуществлялась). Операциональное проявление этой сущности мы обнаруживаем в обязанностях и необходимости их соблюдения. Принятые на себя сознательно и добровольно, такие обязанности становятся, не только формально, но и по существу, основанием для социальной ответственности. Принятые же под внешним воздействием (насилие, принуждение, манипулирование, зомбирование и т. п.), такие обязанности служат лишь факторами для возникновения социальной ответственности. Эти факторы могут привести, а могут и не привести к формированию социальной ответственности точно также, как грозовой фронт может пройти над нами, а может и уклониться под влиянием ветра или давления от первоначальной своей траектории. Есть также «формальная» и «реальная» социальная ответственность. Поскольку «незнание или несоблюдение законов не освобождает от ответственности», то формальная ответственность де-юре существует в любом обществе. Но поскольку в реальности достаточно часто отсутствует неизбежность наказания за нарушение установленных законом норм и правил, поскольку существуют противоречия в самих законах и неадекватность в правоприменительной практике, то де-факто даже формальная ответственность не носит в конкретном социуме всеобщего (тотального) характера. Это происходит именно потому, что сама ответственность как таковая формируется чаще всего не изнутри человека, а под внешним воздействием на него. А это – свидетельство формализации духовной социализации.
Говорить о том, что некий фактор (например, команда начальника или требования соседей) являются основанием, и тем более основой для формирования реальной ответственности, не приходится. Связано это с феноменом отчуждения самой личности от тех обязанностей или обязательств, которые ей вменяются (инкриминируются) извне. Но это – сфера права, в котором ответственность как раз и увязывается с обязанностями. В сфере права не идет речь о природе таких обязанностей (антропологический аспект) и не разводятся сами понятия обязанность и обязательство; закон может кому-то не нравиться (dura lex – sed lex), но его требования формально обязательны для всех. Поэтому для юриста не важно, имеет ли ответственность внешнюю природу (определена обязанностью, предъявляемой обществом к личности), или она имеет внутреннюю природу (и определяется ответственным выбором самой личности по отношению к самой себе и к обществу).
С точки зрения философии возникает вопрос о реальных (неформальных) основаниях феномена социальной ответственности личности и причинах его деформации (различных проявлениях безответственности). На наш взгляд, подлинный социально-онтологический аспект ответственности лежит в реальной, а не в формальной плоскости нашего бытия. Не случайно в этой связи М. Мосс во Франции и Ф. Боас в Англии сформулировали концепцию социальной антропологии. Можно как угодно относиться к нормам и правилам, законам и традициям, но при этом их неукоснительно соблюдать. Реально, такое отношение безответственно, поскольку: а) противоречит собственным убеждениям и представлениям человека (его внутренний мир находится в оппозиции окружающему его миру) и б) не соответствует низкому «качеству» конкретных социальных норм и установок. Но, с формальной точки зрения, все выглядит вполне «благочестиво» (ответственно).
Конечно, суждения о том, что «философская антропология может стать наукой только в том случае, если она потеряет свой предмет», т. е. перестанет заниматься такой оппозицией и внутренним миром самого человека, неубедительны. Вряд ли можно согласиться с выводом о том, что «до тех пор, пока этого не случилось, философская антропология будет выступать в форме социальной алхимии» [371, с. 607]. Но именно социальная антропология как раздел философской антропологии может и должна объяснить ответственность как антропологическую константу, характеризующую не только внутренний мир самого человека, но и его отношение к окружающему его миру. Дело в том, что, на наш взгляд, именно эта константа определяет не только характер, но и динамику процесса духовной социализации личности.
Совсем уж безосновательными являются, по нашему мнению, упреки, согласно которым «в основе социальной антропологии лежит запрет на то, чтобы человек понимался в качестве чего-то произвольного, случайного, как порождение социума» [371, с. 607]. Но ведь человек – это не продолжение бактерии и не мутация вируса. Сущностью человека является возникновение и развитие в его биологической форме социального и духовного начал. Когда-то Б. Кедров высказал конструктивную мысль о многоступенчатости сущности. С позиций этой идеи можно выделить высшую сущность и сущности более низкого уровня. Не впадая в социоцентристские и тем более в теоцентристские крайности, мы считаем, что одним из проявлений высшей сущности человека является его способность быть ответственным. Феномен ответственности таким образом трактуется нами как проявление духовного уровня человеческой сущности, детерминирующее духовную социализацию личности.
Современная философия призвана раскрыть подлинную, многослойную, многоступенчатую, диалектически многомерную сущность человека. А для этого она должна выражаться не в «нейтральных терминах» (А. Гелен), а в ценностных понятиях (И. Кант). Она должна рассматривать человека позитивно. И здесь довольно продуктивным представляется также и экзистенциалистский подход, который рассматривает человека не в каком-то «чистом», «рафинированном», «отвлеченном» виде, а в контексте его внутренних характеристик, прежде всего в контексте соотношения свободы и ответственности, вины и страха, любви и смерти. И здесь становится очевидным, что ответственность вообще, а социальная ответственность в частности, появляются и развиваются только в русле духовной любви. Не случайно, И. Кант утверждал, что «любовь должна мыслиться как максима благоволения, имеющая своим следствием благодеяние» [164, с. 389].
Реальная основа социальной ответственности личности состоит в ее духовной определенности и цельности. А. Смит в книге «Теория нравственных чувств» (1759 г.) обратил внимание на значение человеколюбия в хозяйственной практике людей. Будучи шотландским философом, он ввел в научный анализ не только метод диалектики, но и мотив нравственности, духовности. С этого и начинается в Новое время развитие одного из наиболее популярных направлений современной философии – философии хозяйства. В связи с этим вполне логично, что особое место в исследовании, прежде всего, хозяйственного поведения человека принадлежит социальной антропологии как системе ценностных ориентаций субъектов хозяйственной деятельности. Ибо максима благоволения превращается в благодеяние именно через хозяйственную деятельность людей. Тогда как одними только «благими намерениями мостится путь в ад».
Синтез духовного и экономического подходов к анализу проблемы человека и его ответственности был характерен и для русской философской традиции. Так, Н. А. Бердяев указывал: «Хозяйственная, материальная жизнь не может быть противополагаема жизни духовной, не может быть от нее совершенно отвлечена и оторвана. Хозяйство есть акт человеческого духа. А от качества духа зависит характер хозяйства» [35, с. 294]. Аналогично рассуждал и С. Н. Булгаков, полагавший, что тривиальный материализм не может быть «опровергнут логически», но может быть и должен быть превзойдет духовно [32, с. 7].
Следует со всей определенностью заметить, что вне такого синтеза духовно-нравственного и материально-предметного начал в человеческой жизни понять и определить природу и смысл феномена личной ответственности невозможно. Именно поэтому западная, в общем и целом сугубо рационалистическая, мысль воспринимается российскими исследователями весьма скептически. Так, критически отзываясь о рассуждениях Х. Плеснера, согласно которым «человек всегда случайность» и «всегда эксцентрик», некоторые авторы пишут: «Антропология Плеснера строится в предположении, что человек имеет права и обязанности вне зависимости от места, от служения» [371, с. 621].
Ответственность в контексте хозяйственной практики человека есть преодоление экономизма, наполнение экономики духом. «Понимание хозяйства как явления духовной жизни открывает глаза на психологию хозяйственных эпох и значение системы хозяйственных мировоззрений», – указывал С. Н. Булгаков. Взятая вне хозяйственной практики личность мифологизируется, а философская антропология, «очищенная» от «хозяйственного мировоззрения человека», превращается в мистификацию проблемы человека. И, как не называй потом такую «философию» (хотя бы «философией в новом ключе», как это делает С. Лангер), следует признать: не «свобода сознания является основой свободы личности» [199, с. 258], а ответственность, порождаемая взаимодействием духовного, социального и хозяйственного начал. «Взаимодействие экономического и духовного начал в человеческом мире задает нам меру и пределы, в которых «моральные» суждения оказываются значимыми для порядка материального» [255, с. 348]. Ответственность предполагает ограничение свободы точно так же, как любовь предполагает саму ответственность. Формируемые на этой основе моральные нормы являются практическим проявлением ответственности, в том числе и ответственности социальной. «Мораль – усвоенное ограничение, которое показывает нам, от каких желаний мы должны отказаться в самом начале, чтобы обеспечить выживание большего числа людей. Мы должны примириться с тем фактом, что наша мораль не ведет нас туда, куда нам хочется» [404, с. 184–185].