Наконец, они попали в баню – так русские называли мыльню. Ганс Дитрихсен пытался сопротивляться процессу, дабы не смыть с себя «святость», к которой прикоснулся в кирхе перед морским походом (он вдруг стал необычно набожным для бывшего капера), но его никто не понимал и не слушал. Двое дюжих мужиков так отмыли и отпарили голштинцев, избивая ветками какого-то кустарника, что сильно ослабевший Карстен Роде едва не отдал Богу душу.
В мыльню капитан обычно не заглядывал подолгу. А зачем? Если в речке не искупаешься, то грязь и пот смоет с тела дождь. Что касается неприятных запахов, то они Голштинца не волновали. Он привык к вечной вони европейских городов. Улицы и задние дворы их пропахли мочой. Площади – запекшейся кровью боен и гнилью разбросанных потрохов. Лестницы – крысиным пометом, кухни – порченым углем и бараньим жиром, непроветриваемые комнаты – пылью и серой каминов, спальни – сальными простынями, сырыми матрасами и едким запахом ночных горшков. От людей разило потом и нестираной одеждой, гнилыми зубами и луковым супом.
Впрочем, не только простолюдье отличалось неопрятностью. Один из пап умер от дизентерии, другой представился от чесотки, испанского короля едва не съели вши. А герцог Норфолк отказывался мыться из религиозных убеждений, отчего тело его покрылось гнойниками. Тогда слуги дождались, когда его светлость напьется мертвецки, и еле-еле отмыли своего господина.
Считалось, что в очищенные поры может проникнуть зараженный инфекцией воздух. Поэтому общественные бани были упразднены высочайшим декретом. Большинство аристократов спасались от грязи с помощью надушенной тряпочки, которой протирали тело, мешочков с душистыми травами и ароматической пудры…
И тем не менее после русской бани Карстен Роде почувствовал себя словно из купели заново на свет народившимся. Им дали чистое исподнее, накормили – уже более плотно, чем прежде – и уложили спать. Ганса Дитрихсена пользовал русский знахарь: он обмыл рану хлебным вином, затем приложил какие-то листики, закрепил их смесью рыбьего клея и хлебного мякиша и наложил повязку.
Голштинец лежал и перебирал в уме события, произошедшие с ним и остатками команды после того, как они сбежали от каперов Ендриха Асмуса. К утру заштормило. Сильный ветер порвал паруса, потому что вдвоем с ними справиться было трудно, а штурман совсем слег. Пинк отдался на волю крутой балтийской волны. Суденышко бросало со стороны в сторону как щепку, и Клаус Тоде, стоявший за штурвалом, лишь огромным усилием удерживал его на фордевинде. Ветер гнал пинк в неизвестном направлении, и Карстен Роде клятвенно пообещал сделать богатый дар церкви в виде дорогого серебряного подсвечника, если судно не пойдет ко дну.
Шторм утих только спустя сутки. На моряков страшно было смотреть. Оборванные, побитые, с многочисленными синяками и ссадинами, они едва держались на ногах, и то больше усилием воли, нежели по своему физическому состоянию. А тут еще одна беда приключилась: на корабле не оказалось почти никаких продуктов. Наверное, каперы весь запас провианта, хранившийся в кладовке кока, забрали на когг Ендриха Асмуса, чтобы отпраздновать удачу. А то, что оставалось, или смыло за борт, или было безнадежно испорчено соленой водой.
Клаус Тоде, обладающий потрясающим нюхом на спиртное, все же нашел несколько полных бутылок с крепкой мадерой. На вине они и держались, сколько могли – в полупьяном состоянии, которое временами, особенно по ночам, становилось похожим на горячечный бред. Куда волны несли полуразрушенный пинк, понять было невозможно – над морем почти все время стоял туман. Когда их прибило к берегу, Карстен Роде услышал скрежет обшивки по камням и ощутил сильный толчок, но его затуманенное алкоголем и голодом сознание никак не отреагировало на этот факт…
– А што, немчура, живы-то? – раздался чей-то задорный голос, и Голштинец, погруженный в невеселые воспоминания, вздрогнул. – Пора вставать. Чай, вторые сутки пошли, как вы тут дрыхните. Изголодались, поди.
Он повернулся на голос и увидел там светловолосого паренька в вышитой рубахе. Тот держал в руках плетенную из лозы корзину с едой.
– Повезло ить вам… – Парень сноровисто накрыл на стол и расставил миски. – Это я вас выглядел-то. Вот и выходит, что вы мои крестники… – Он рассмеялся. – Милости просим трапезничать, господа хорошие!
– Нихт ферштеен… Нэ по-ни-майт.. – наконец вспомнил Карстен Роде русскую речь.
В Копенгагене (или Копногове, как русские называли столицу Дании) ему приходилось общаться с новгородскими купцами, но это было давно, и его скудный запас здешних слов успел выветриться из головы.
– А чего ж тут непонятно? – удивился парень. – Меня зовут Ондрюшка… запомнил? Он-дрю-шка! – Он похлопал себя по груди. – Смекай. А как тебя кличут? Какое твое имя?
Голштинец наконец понял, чего хотят от него, приязненно улыбнулся и ответил:
– Карстен. Ихь хайсэ Карстен.
– Вот и ладушки. Познакомились, значит. Кар-стен… – Ондрюшка попробовал на звук имя Голштинца, чтобы не забыть. – Поднимайся, будем кушать. Ам-ам… понятно?
– Я, я! – радостно закивал головой Карстен Роде, вдруг почувствовавший зверский аппетит.
– Нет, не только ты… – Ондрюшка не знал, что в немецком языке «я» означает «да». – Зови и остальных. Порато скусной хлебот получился. С пылу с жару. Для поправки здоровья само то. Ужо Февронья постаралась. С ряпушкой и семужкой, на курином наваре. Царская еда.
Карстен растолкал Клауса Тоде, который и здоровый-то любил поспать, а уж в болезненном состоянии – тем более. Ганс Дитрихсен поднялся быстро и без посторонней помощи. На удивление, рана уже почти не болела, только ныла, и он пожирал глазами яства, расставленные на столе. Кроме наваристой ухи им подали добрый кусок запеченной на вертеле свинины, целую миску жареных гольцов, свежий ржаной хлеб и кувшин сбитня.
Голштинец слышал об этом напитке, но отведать еще не приходилось. Горячий медовый вкус очень ему понравился, а теплая хмельная волна, мягко прокатившаяся по всему телу, мигом вымыла из головы черные мысли, и он с воодушевлением набросился на еду. Остальные тоже не отставали: воспоминание о голодных днях на пинке, которое все еще было очень живо, помимо воли заставляло набивать желудки под завязку.
Ондрюшка скромно сидел в сторонке на низеньком табурете и с интересом присматривался к иноземцам. Несмотря на незавидное состояние, от моряков веяло мужественной силой и жесткостью, не присущей балтийским поморам с их покладистым, спокойным характером. А шрамы от сабельных ударов на телах потерпевших кораблекрушение (Ондрюшка помогал в раздевании, когда те мылись в бане) подсказали ему, что найденыши – народ бывалый, военный, много повидавший и испытавший.
«Вот бы с ними потолковать! – думал Ондрюшка с жадностью естествоиспытателя, открывшего новый, неизвестный доселе вид живых существ. – Хоть с этим Карстеном. Он, похоже, у них за главного. Атаман. Да вот беда – языкам-то я не обучен…»
В это время скрипнула входная дверь, и в комнату, где трапезничали голштинцы, ворвался Фетка Зубака. Он был расхристан, и чувствовалось, что сильно потрясен.
Хитрый Фетка не стал распихивать немчин по избам поморов. Он забрал их к себе, благо только недавно отстроил новую избу, просторную, так что разместиться в ней было где. Артельный атаман все еще надеялся на благополучный исход задуманного им предприятия. Он, как и Ондрюшка, тоже видел шрамы, пометившие тела потерпевших, и это лишь утвердило его в мысли, что те – не просто купцы немецкие, а пираты. Или каперы, что едино. Значит, у него все еще оставался шанс получить от какого-нибудь прибалтийского государя или от Ганзы премию за поимку опасных преступников.
Фетка составил письмо к ганзейским купцам с описанием и именами спасенных немцев (Карстен Роде не стал скрываться за прозвищем) и послал в Ругодив-Нарву, где была одна из контор Ганзы, гонца с наказом лететь под всеми парусами и обернуться как можно быстрее. Атаман ждал его, как начала путины, – места себе не находил – и наконец дождался.
Лучше бы и не отправлял…
То, о чем поведал гонец, ввергло артельщика в ужас. Оказывается, этого недотепу перехватили люди Аникея Строганова, и купец, прознав о спасенных моряках, вознамерился пообщаться с ними лично. Сам Строганов! Зачем?! И с какой такой стати он очутился в Нарве? Что ему не сидится в своем Соликамске?
Мысли в голове Фетки пошли наперекосяк. Он заметался по своему просторному подворью как хорь в курятнике, застигнутый хозяином, ругая незадачливого вестника разными нехорошими словами. Тот лишь что-то невразумительно мычал в ответ и, потупившись, мял в руках войлочный колпак, заменявший ему шапку. В конце концов, выговорившись и совершенно от этого обессилев, Фетка рявкнул на него: «А чтоб тебя ляды взяли! Поди-ко прочь, обормот!», – и поднял на ноги домочадцев. К приезду такой значимой фигуры, как Аникей Строганов, нужно было подготовиться как следует, чтобы не ударить лицом в грязь.
И потом, может, все это и к лучшему. «Надо бы замолвить Анике Федоровичу словечко… – думал, немного успокоившись Фетка. – Глядишь, подмогнет. Он ведь и к царю вхож, и с Малютой Скуратовым в дружбе. Хорошо бы выпросить на оброк еще две-три тони. А то в устье Наровы мне уже тесновато стало».
* * *
Фетка был знаком со Строгановым. В юные годы он работал в его промысловой артели. Поэтому жесткий, колючий нрав старика знал хорошо.
– Ондрюшка, беги к Домне, пушшай одежонку какую приищет для немчинов, – распорядился Фетка. – Да скажи ей, чтоб новую-то не брала! – крикнул он парню вслед.
Фетка Зубака жил широко: сам из крестьян, деловой сметкой и цепкостью в делах он мог поспорить с самим Строгановым. Его тони в устье Наровы давали приличный доход, а торговля с иноземцами и поставка рыбы ценных пород к великокняжескому столу в Москву процветали. И тем не менее Фетка старался сильно не высовываться – в отличие от Аникея Строганова, который даже записался в опричнину.
Мало того, артельщик продолжал выходить в море на рыбную ловлю, хотя в этом большой надобности уже не было. Но атаман не мыслил себе жизнь без соленого ветра и тяжелого рыбацкого труда. А еще казалось Фетке, что без личного присутствия его тони оскудеют, – и тогда хоть по миру иди.
Смех смехом, а почти так оно и вышло. В прошлую путину его скрутила какая-то хвороба, и пришлось остаться дома. Знахарь Антипка еле выходил хозяина. И вот тебе раз – в нонешний сезон рыбацкая удача изменила Фетке. Хорошо хоть голец добрый пошел. Да и семужка хвостом по воде бьет, значит, своих товарок скликает до кучи. Дай-то Бог…
Фетка истово перекрестился на образа и спросил по-немецки, обращаясь к Карстену Роде:
– Довольны ли вы всем, или чего еще надобно?
– Спасибо, господин… – почтительно ответил Карстен Роде, поднялся и поклонился; его примеру последовали и остальные. – Большего и желать трудно. Благодарим вас от всего сердца.
Они и впрямь были преисполнены благодарности к своему спасителю. Голштинец был фаталистом и верил в случай, поэтому встречу с Зубакой не считал малозначимым моментом в своей биографии. Похоже, в жизни назревали перемены, но какие именно, он пока не знал.
– Вам бы переодеться надыть, – деловито сказал Фетка, стараясь скрыть смущение и чувствуя себя Иудой: ведь случись так, что спасенные – морские разбойники, он своими «заботами» отправит их на виселицу. – Ваше старье мы сожгли. Ондрюшка принесет одежду. Готовьтесь, к нам приедет большой человек. Хочет вас повидать.
У Карстена Роде встрепыхнулось сердце – вот оно! Большой человек московитов… К добру ли? Он переглянулся с Гансом Дитрихсеном. Штурман сделал большие глаза и кисло покривился – мол, куда денешься. Если уж заштормило, то не суетись попусту, а жди, пока не наступит штиль, чтобы залатать паруса, починить штурвал и плыть дальше…
Фетка не узнал Строганова. Годы не только побелили тому голову, проели плешь на макушке, но и сильно иссушили его крепкую плечистую фигуру. Перед Зубакой стоял худой благообразный старец – хоть сейчас в скит.
– Ну что же, Фетка, веди к своим найденышам, показывай, – молвил Строганов, снисходительно выслушав подобострастное приветствие Зубаки.
– Не зобижайте, отец родной. К немчинам успеется. В кои-то веки заглянули в наши края… Радость-то какая, радость… Мы вам баньку истопили – с дороги в самый раз. Стол накрыли. А смотрины опосля устроим.
– И то верно, – легко согласился Строганов. – Устал я малость. Банька – это хорошо…
После бани Фетке не терпелось похвастаться своим новым домом. Обычно избы балтийских поморов строились по принципу: дом, двор, а также хлев находились под одной крышей, лишь разделенные перегородками. Но Зубака чутко прислушивался и присматривался к новым архитектурным веяниям. Он построил избу как купеческий терем (благо нашлось на что) – двухэтажную, со срубами на высоких подклетях. Горницы и сени с переходами располагались на втором этаже, туда вела широкая лестница. Кровли были шатровыми, а наличники окон и ставни украшала резьба. Большая горница в новом доме устилалась не домоткаными половиками, а коврами, которые хранились в сундуках.
Оставил Фетка и старую избу, поселив в ней двух вдовиц – Февронью и Домну. Прокормить их было некому: мужья, работавшие на атамана, сгинули в морской пучине вместе с кочем. На этом все благодеяния и закончились – вдовы превратились в бесплатную прислугу, занимавшуюся домашними делами и присматривавшую за разной дворовой живностью.
Впрочем, женщины не роптали. Ели они с общего стола, от Фетки никогда слова плохого не слышали, несмотря на вздорный характер, да и одежда была у них справная. Все-таки Зубака чувствовал за собой вину в гибели их кормильцев – коч, на котором они вышли в море, был совсем уж дряхлым; его даже не проконопатили, как следует. Но в том году так много рыбы шло на нерест, что артельный атаман готов был послать людей на лов даже в лоханях.
Сейчас стол их усилиями ломился от еды и разных закусок. Февронья постаралась на славу. Не отличаясь изыском, все ее яства были отменного вкуса. Когда она готовила, стоя у печи, со стороны казалось, будто вдова колдует: пошепчет, пошепчет немного – бросит щепотку какой-то травки в горшок; послушает, послушает, как гудит в трубе, – добавит полешку, но только одну или две, а не охапку. И опять что-то пришептывает.
К слову сказать, и печь Фетка соорудил с трубой и вьюшками, а отделал ее муравлеными изразцами. На такое чудо съезжались смотреть все соседи- атаманы, что опять-таки к пользе – когда еще найти время для деловых разговоров. Да и не очень любили поморы по гостям шляться, тем более за сотни верст, пусть и водным путем.
Распаренный после бани Аникей Строганов был благодушен и не по-стариковски оживлен. За дорогу он проголодался, а потому на какое-то время забыл о цели своего приезда к Фетке, отдавая дань Февроньиным кушаньям. Для дорогого гостя она приготовила его любимое блюдо «борвину» – плотно уложенные в большом горшке рябчики, томленные в печи в собственном соку (уж Фетка-то знал вкусы своего бывшего хозяина!). А еще на столе красовались блины разные, четырехугольные калитки с творожной начинкой, курники с репой, шаньги, ягодники… утка с капустой, тетерева, томленные в печи. Рыба и вовсе находилась в полном изобилии. Из напитков радовало глаз доброе хлебное вино и заморская романея.
Но старик с аппетитом хлебал щи с крошенками – кусочками хлеба, накрошенными в ендову, да нахваливал:
– Вот шти, так шти! Давно таких не едал.
Фетка млел и радостно подмигивал стряпухе, облачившейся по такому случаю в богатый наряд его покойной жены – расшитый жемчугом сарафан-китайник из светло-зеленого бархата с галунами и ажурными серебряными пуговицами. Праздничный фартук из малинового кашемира был украшен по подолу черным бисером. В таком одеянии тихая и неприметная Февронья вдруг стала писаной красавицей, а хозяин неожиданно почувствовал в груди да пониже пояса какое-то странное томление.