— Момент, комрад, — сказал Густав и, вскочив в кабину, включил скорость. Машина, задрожав, рванулась прямо на воронку, потом, став на дыбы, натужно взвыла и тотчас же грохнулась в яму. Раздался взрыв.
Петя приподнял голову — из воронки било пламя.
— Комрад!
Петя оглянулся: позади стоял Густав.
— Комрад, — тихо повторил лейтенант, — ты понял меня?
Петя ничего не понимал, лишь потом, когда Густав снял с него веревки, когда сунул в его руки свой пистолет, Петя наконец сообразил, что произошло для него совершенно непредвиденное. И все же Петя спросил:
— Как понять это?
— Беги, — толкнул в спину Густав. — Передай командованию, что фашисты приготовились к газовой атаке.
— Га-газы?
— Я, я… Запомни этого офицера. Его фамилия Носбауэр… Теперь быстро беги! — махнул Густав в темень.
Петя, едва сделав несколько шагов, упал, отекшие ноги подломились, они плохо слушались. Руки оказались крепче. Он понял это, цепляясь пальцами за траву, камни и землю, пополз в темноту.
Полз мучительно долго. И когда почувствовал, что ноги отошли, что они все крепче и крепче упираются в землю, огляделся вокруг — его окружала темнота, плотная, непроглядная.
Впереди хлестко резанул пулемет, прошил зеленым пунктиром ночь. По-ишачьи, взахлеб проревел шестиствольный миномет, разбудил гулкими разрывами мин дальнюю тишину. Петя определил: мины разорвались примерно в трех километрах от него. Он поднялся, сделал несколько шагов, земля показалась ему зыбкой. Вскоре понял: это кажется оттого, что он несколько дней не ходил. Но он обязан пересилить это чувство, и тогда земля не будет уходить из-под ног.
8
На посланное боевое донесение командующему фронтом Кашеваров не получил ответа ни в тот день, ни в последующие два дня, самые критические для них, когда враг, как бы обезумев после небольшого затишья, навалился всеми своими силами и загнал и без того обескровленные в неравной борьбе остатки арьергарда в пригородные разрушенные поселки и сады. Прошлой ночью гитлеровцы обрушили на подразделения шквал зажигательных снарядов, Теперь передний край обороны горит, и по ползущему, шастающему по деревьям огню отчетливо видно, как сжимается вражеское кольцо — остался только один небольшой коридорчик, через который еще можно проскочить к переправам…
* * *
Занималась зорька. Кашеваров лежал на своей переносной кровати вниз лицом и видел — коридорчик для выхода к переправе сузился настолько, что через него едва ли можно прорваться. Возле находился Петушков.
— Докладывай, Дмитрий Сергеевич, — обратился к майору Кашеваров.
— Ночью посылал я старшего лейтенанта Запорожца узнать, началась ли переправа. Идет полным ходом. Но скопище частей на берегу пролива невообразимое…
Кашеваров начал складывать кровать. Неподалеку, почти рядом всплеснул разрыв вражеской мины, и Кашеваров упал лицом вниз.
Он очнулся в танке и, поняв, где находится, увидел майора Петушкова с перевязанной головой, выдавил из себя одно слово:
— Остановитесь! — и вновь потерял сознание.
Длинные жилистые руки Бурмина срослись с рычагами управления: он как бы нес тяжелую машину на руках, вертел ею с упоением и страстью, бросал на такие препятствия, на которые в мирное время никогда не осмелился бы послать танк.
Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы, и не целясь стреляли.
— Бугров! — закричал Бурмин. — Огонь! Огонь, слышите, огонь!
Бугров уже стрелял, и Бурмин видел, что гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывая руки, падали то сразу плашмя, то, спотыкаясь, клевали головой в землю, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.
Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он может спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он нагнал толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом.
Гитлеровцы семенили и спереди, и сбоку, оглядывались. Он видел их лица, искаженные и страхом, и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами все пытался отцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и верзила отдергивал руку и, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.
Вражеская пехота все же залегла, и танк снова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.
— Григорий! — кричал Бугров. — Поворачивай! Сумасшедший, куда прешь!
Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.
— Санечка, смоли, в душу их мать!
Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк, прыгая через щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк; орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю, и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, задерживаясь там, повел машину на очередной таран, теперь уже на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.
— Бугров, огонь!
— Кончились боеприпасы, — сообщил Бугров. — Гони под гору! Григорий, не теряй разума!
Хоботок вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «Касательный!» — и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие; оно свалилось набок, потом перевернулось раза три. Григорий сделал крутой разворот, намереваясь расплющить пушку.
Но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по лбу танка. Григорий налег на рычаг, и танк бросился в сторону. Он шел ходко, и, оттого что машина бежала, утрамбовывая под собою землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницы, что «бегунки» исправно бросают траки и мотор по-прежнему несет стальную махину. И потому что все было в порядке, ему очень захотелось вернуться и начисто разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны.
Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил к проливу, к переправам, сплошь занятым войсками. Он вышел из машины и окончательно убедился — все же прорвался к своим! Его охватила такая радость, что он захохотал во весь голос. И вдруг, когда из танка подняли Кашеварова, надломившись, бездыханным рухнул на землю. И только тогда Петушков заметил: низ живота у Бурмина весь в крови, потом уже увидел две пробоины в танке…
— Похоронить как героя! — сказал окончательно пришедший в себя Кашеваров и вдруг приумолк: у Петушкова из-под полы шинели показалась кровь…
Спуск к проливу, насколько видел глаз, сплошь заполнен бойцами, ожидавшими подхода кораблей. По всей поверхности пролива крякали снаряды, поднимая искрящиеся столбы воды. Они тянулись к небу, на мгновение замирали стоймя и с грохотом оседали, исчезая в кипящей пучине. К маленькой, полуистерзанной дощатой пристани подходило суденышко. Берег вдруг качнулся, придвинулся и замер. Катер ловчился: то стопорил, то отворачивал в сторону, то, развернувшись, вновь пытался подойти к искалеченному причалу. Наконец он все же присосался к размочаленному мостику, и Ольгин заметил брошенную с корабля веревку, ему даже почудилось жалобное дзиньканье летящего конца, подхваченного сразу десятками протянутых рук.
Толпа хлынула на палубу тугой волной, и кораблик, качнувшись, осел ниже причала, затем, черпая бортами воду, с трудом оттолкнулся от берега, пополз в частокол разрывов…
Ольгин понял, что к пристани ему не пробиться, да и грузят только раненых. Он пошел вниз и вскоре набрел на кавалеристов: конники, в одних трусах, приторачивали к седлам вещмешки. Среди них Ольгин опознал майора Андрея Кравцова, ординарца полковника Кашеварова сержанта Мальцева, все лицо которого было покрыто синяками. Ольгин догадался — кавалеристы собрались плыть через пролив на лошадях. И командовал тут майор Кравцов.
— А доплывете, товарищ майор? Хватит ли сил и сноровки у лошадей?
— Преодолеем, товарищ полковник. Нам крайне необходимо. Вот сержант Мальцев в точности знает — гитлеровцы приготовились пустить в ход газы. Надо, чтобы весь мир знал об этом чудовищном акте…
Подскакал на коне Прошка в полной форме, доложил Андрею Кравцову:
— Братеня, полковник Кашеваров погружен на катер.
— Выживет?
— Обязательно, братеня. Он сильно контужен и ранен в руку и голову. А майор Петушков в ногу осколком… Братеня, я остаюсь здесь… В катакомбах, говорят, полно нашего брата. Я буду ждать тебя, Андрюша…
— Непременно, Проша! — сказал майор Кравцов, поцеловал Прокопия. — Вернусь, жди, крепко жди! — Андрей посмотрел на Ольгина и по лицу определил, что полковник весь в ожидании. — Что вы раздумываете? Проша, отдай полковнику коня.
Ольгин мигом разделся, скатал в тугой катышек обмундирование, приторочил к седлу и молча повел лошадь к воде.
…В тот день немилосердно палило солнце. Коса Чушка, узенькая лента земли, далеко вонзившаяся в море, курилась желтой пылью: по ней непрерывным потоком шли переправившиеся войска, успевшие на ходу сорганизоваться в роты и батальоны. Они шли, жадно ощущая радость выхваченной из лап смерти жизни. Шли, готовые вновь броситься в тяжкие испытания во имя вечной жизни. Только Ольгин уже ничего не мог ощущать — тело его, выброшенное на берег, лежало на мокром песке. Набегали волны, ноги приподнимались, отчего казалось, что Ольгин силится встать и пройти полностью не пройденную до конца свою солдатскую версту…
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЧАС ПОСЛЕДНЕЙ НОЧИ
1
Старший лейтенант Боков отдавал последнее распоряжение на переход линии фронта, как совершенно неожиданно в предрассветном сером небе показались вражеские бомбардировщики в сопровождении истребителей. Боков тут же начал звонить в штаб армии, в разведотдел. Пока он выяснял сложившуюся обстановку, гитлеровские самолеты начали бомбить наши войска, расположенные в первом эшелоне. Связь с разведотделом оборвалась, и Боков приказал нам, группе перехода линии фронта, на всякий случай укрыться в балке, переждать в блиндаже до выяснения обстановки. Но мы — лейтенант Сучков, сержант Лютов, радист Семен Шкуренко и я — не успели даже пошевелиться, как загрохотала вражеская артиллерия, нельзя было поднять головы…
Спустя минут сорок Сучков все же выдвинулся вперед, на бугорок, залег там.
— Лейтенант, ну что?! — во весь голос прокричал Боков.
— Идут вражеские танки! — ответил Сучков. — А за ними, командир, наступает пехота.
Боков сильно нервничал — все это было неожиданным, ломало наши планы. Боков потребовал от радиста Кулиева связаться с разведотделом штаба армии. Но Кулиев ничего не добился: там, где располагался штаб армии, уже стоял, кудрявился смрадный столб дыма от вражеской бомбежки с воздуха. Пока старший лейтенант Боков искал выход из создавшегося трудного положения, на пригорке показались танки. Они открыли сильный огонь по балке, в которой мы находились, осколок от вражеского снаряда попал в радиостанцию, и Семен Шкуренко крикнул, что рация вышла из строя.
Наконец, когда гитлеровские танки пошли вперед, угрожая отрезать нас от своих войск, Боков дал команду отходить балкой в направлении штаба армии.
Через три дня старший лейтенант вывел нас к каменоломням, расположенным рядом с поселком Партизаны, без потерь…
Утром, когда поднялось солнце, мы увидели у входа в подземелье отрытые окопы, в которых находились бойцы: их было немного, не больше двух взводов. Здесь же, почти под самым каменным сводом входа, толпились небольшими группами, по пять — десять человек, гражданские — пожилые мужчины, женщины, дети. Похоже, они вышли из подземелья подышать утренним воздухом, посмотреть на солнце.
Ваня Лютов кивнул одной, в пуховом платке, молодайке:
— Давно под землей?..
— Десятый день, считай…
— Ну и как, жить можно?
— Теперь сносно, сержант. А вначале бог знает что творилось! Поди, тысячи попали в эти каменоломни. Вошли и те, которым не хотелось отступать дальше. И те, которым не удалось переправиться на Тамань. Да и мы, керчане. А куда же деваться, коли проклятый германец лютует в городе! Теперь командиры навели порядок. Вот этот самый вход, — женщина раскинула руки, показывая и саму оборону, и многочисленные штабеля камня, сложенные неподалеку от входа, — взял под оборону один майор. Говорят, он из резерва. Вот подожди, он сейчас появится — время подходит наступать фрицам.
— Мы не намерены залезать в это подземелье! — сказал Лютов. — У нас своя цель: разыскать штаб своей дивизии.
В это время Боков громко спросил:
— Товарищи! Кто из вас из хозяйства полковника Кашеварова?!
— Я! — послышался голос из одного окопа, расположенного на скате курганчика, метрах в тридцати от нас.
— Это голос Григория Тишкина! — определил сержант Лютов. — Тишкин, ты жив? Давай к нам!..
— Не могу! Сейчас начнется, — ответил Тишкин, не показываясь.
Но Тишкин все же выскочил из окопа, подбежал к старшему лейтенанту Бокову, козырнул неумело.
— Старшой, я не один тут из дивизии, со мною майор Русаков. Вот там, в повозке, спит, — показал Тишкин на бричку, приткнувшуюся бортом впритык к скале.
Боков бросился к бричке, но Русаков уже поднялся и, видно опознав нашего ротного, обнял его, успел несколько слов сказать и, опять вскочив в кузов пароконной брички, громко крикнул:
— Товарищи! Мне приказано удержать эти позиции! Не допустить гитлеровцев в катакомбы. — Он взглянул на часы: — Фашисты пойдут через десять минут, как и вчера, в одно и то же время. Своим заместителем я назначаю старшего лейтенанта Егора Петровича Бокова. Вот его, — показал он на Бокова.
— И мы пойдем в атаку! — выдвинулся из толпы гражданских белоголовый мужчина. — Товарищ майор, включай и мою команду.
— Ты кто? — спросил белоголового Русаков.
— Да кто ж! Я литейщик Ткачук. А побелел я, товарищ майор, в Багеровском рву. Расстреливали, да не расстреляли. У меня теперь, товарищ майор, одна цель в жизни — настичь гитлеровского капитана Фельдмана… И закопать этого убийцу… А потом уж и на завод. Эй, Клавка, Клавдия, скажи и ты, — обратился Ткачук к одетой в потертую фуфайку женщине, на которую я уже смотрел и думал: «Неужели та самая, которой я поручил сопровождать ефрейтора Ганса Вульфа в Аджимушкайские катакомбы? И заговорил ли раненый Вульф или же еще не может раскрыть рта?»
— Николай Митрофанович, чего уж говорить! — сказала Клава Ткачуку. — Была! Была в том страшном рву. И не верится, что осталась живой.
Я пробился к Клаве. Она узнала меня и почему-то, как бы испугавшись, юркнула в толпу…
Григорий Тишкин уже находился в своем окопе, и оттуда вдруг раздался его надрывный крик:
— Бра-а-атцы! Фашисты прут! Вона! Вон-на сколько их!..
— Без паники! — провозгласил майор Русаков. — Гражданским приказываю: немедленно отойти в глубь катакомб! Остальным, всем военным, занять боевые позиции! И ни шагу назад!..
С оглушающим грохотом вздыбили землю вражеские снаряды — окантовали огненными всплесками передний край обороны. И опять прозвучал голос Тишкина:
— Та-а-нки!
Бой длился до самой темноты. Потом прозвучала команда Бокова:
— Отбой! Беречь боеприпасы! Дежурной группе остаться на месте. Остальным отойти в глубь подземелья.