В глубине каменной галереи — наверное, метрах в семидесяти от входа — остановились в большом округлом куполообразном зале, освещенном тусклым светом горевших самоделок-светильников. По приказу майора Русакова начали считать свои потери. В тетрадь записывал погибших поименно лейтенант Шорников, комендант нашей дивизии. Как потом я узнал, он попал в каменоломни десять дней назад с пятью бойцами комендантского взвода. По приказу полковника Кашеварова Шорников должен был найти там штаб фронта и доложить, что войска арьергарда истощены, обескровлены и крайне нуждаются в срочной поддержке. Да так и застрял в подземелье.
— Не всех учли, — возразил Тишкин, когда Шорников зачитал Русакову поименный список павших. — Поместите в список лейтенанта Зиякова и сержанта Дронова. Сам видел, как фашистский снаряд накрыл их обоих. О господи, спаси и сохрани наши души! Убереги от смерти! — перекрестился Тишкин.
— Однако жаль, — вздохнул Боков. — Дрались они бесстрашно.
— Да вот же! Глядите, идут! — вскричал сержант Лютов, все время смотревший в сторону входа. — Я, как кошка, в темноте вижу. Товарищ майор, это они, Зияков и Дронов, ведут фрица. А ты, Тишкин, брось молиться за упокой!..
Лютов не ошибся. Зияков и сержант Дронов вели под руки низкорослого гитлеровца, который еле волочил ноги и голова его свисала на грудь. По приказу Русакова Зияков и Дронов отпустили гитлеровца. Коротышка-пленный закачался, потом, сделав два шага на огонек сальной свечи, упал на спину. Шинель на нем распахнулась, и какая-то связка выпала из-под шинели прямо под ноги майору Русакову, который тут же отпрянул в сторону. Сержант Лютов подхватил выпавшую связку, отбросил ее подальше — упаковка упала на камень, рассыпалась на листки. Лейтенант Зияков подхватил один листок, как мы уже заметили, с типографским текстом, молча прочитал, затем надвинулся на лежащего пленного, вскричал, потрясая «листовкой:
— Гад! Так ты с листовками к нам! Товарищ майор, эти листовки призывают красноармейцев убивать своих командиров и комиссаров…
— Собрать и сжечь! — приказал Русаков и кивнул мне: — Сухов, переведи гитлеровцу: кто его послал к нам?
Я перевел и посмотрел на фашиста. Вижу, из его перекошенного рта хлынула кровь, потом заметил рану на груди.
— Да уже все, — прошептал сержант Дронов, — скончался гад…
Майор Русаков воззрился на старшего лейтенанта Бокова.
— Егор Петрович, разберись, — произнес Русаков. — А труп убрать, похоронить, в общем. Потом зайдешь ко мне на КП, вон нишка, завешенная попоной, там я помещаюсь.
И майор ушел, не сказав ни слова больше…
2
Я спал в каменном отсеке для отдыхающих, спал беспробудным сном после дежурства у входа. Кто-то тряс меня за плечо, я все отмахивался да мычал во сне. Наконец открыл глаза, вижу, возле меня сидит на корточках лейтенант Шорников.
— Сухов, срочно на КП, майор Русаков вызывает!
Я вскочил на ноги, по уже выработавшейся привычке прислушался: не слышно ли выстрелов? Не ворвались ли в подземелье гитлеровцы? Тишина! С потолка падают капли в подставленные кружки, выговаривают: «Сколь-ко, сколь-ко». С водой у нас теперь очень трудно — на человека в сутки два стакана. Да и с продуктами не лучше, суточный рацион на каждого бойца составляет сто граммов хлеба, двадцать граммов муки, три галеты, две конфеты. Но больше всего мучает жажда, и я невольно потянулся к кружке.
Шорников приостановил:
— Не имеешь права! Высасывай из стенки, а собранное не трогай. Порядок, Сухов, для всех один.
Я припал к «плачущей» ноздреватой стене, губы покорябал, но что-то и в рот попало.
— Я готов, товарищ лейтенант!
Мы вышли из отсека — темень, хоть глаза коли.
— А зачем майор вызывает?
— Тут такое дело, Сухов. — Шорников взял меня под руку, чтобы мы ненароком не потеряли друг друга в темноте. — Гитлеровцы пробурили потолок, образовалась во какая дырища! И гогочут сквозь дыру, плескают воду, шумят: «Русь, вода кушайт хочешь?» Проклятые, измываются! В общем, они болтают. Майор решил послушать их, может быть, что-нибудь сболтнут полезное для нас. Думаю, что майор пошлет тебя к этой дыре… Ты заходи, а я останусь, — сказал Шорников, когда мы приблизились к КП, к «келье» майора, и остановились у подводы, груженной двумя охапками соломы. — Мне надо думать, Сухов, и о связи. Майор сказал: «Шорников, ищи. Здесь, — говорит, — в нашей галерее, размещался фронтовой батальон связи. Надо, — говорит, — мобилизовать радиста Семена Шкуренко, он, — говорит, — хохол упрямый, найдет и соберет целую рацию». Я уже кое-кого подключил, чтобы зажечь этой идеей радиста Шкуренко… Входи, входи, Сухов!
Я отвернул попону и вошел в «келью» Русакова, вскинул руку для доклада, гляжу, а майор спит, похрапывает на деревянном топчане, положив руки под голову. Я затаил дыхание, чтобы не нарушить сон майора, но он тут же открыл глаза, сказал:
— А, это ты, Сухов! Садись. — Он показал на камень, покрытый сверху какой-то одежонкой, служивший табуреткой. — Ну садись, садись! Будь как дома.
Я слегка улыбнулся.
— Да, это наш, наш дом. И мы обязаны защищать его до последних сил. Пойдешь ко мне ординарцем? У меня много беготни. — Он надел гимнастерку, подпоясался. — Ты же знаешь, в подземелье я не самый главный. Таких, как наша рота, которая обороняет восточный сектор, в катакомбах несколько гарнизонов, и возглавляет их общий штаб… Ну, совещания различные — раз. Координация боевых действий — два. Организация питания — три. Сбор всякой информации и передача распоряжений. В общем, нужен мне ординарец в ранге порученца. Пойдешь?
— Это же приказ, товарищ майор…
— Конечно, приказ, сержант Сухов. Да-да, Сухов, отныне ты сержант! Приказ о присвоении тебе воинского звания «сержант» оформлю немедленно, как только выйдем из подземелья и вольемся в свою дивизию. — Русаков достал из тумбочки петлицы с прикрепленными к ним сержантскими треугольничками: — Пришивай. У тебя должны быть иголка и нитка. Есть, значит, пришивай сейчас же!..
Дрогнула попона, вошел худой, с провалами щек на смуглом лице старшина:
— Вай, вай, товарищ майор, в моем амбаре почти ничего. Лепешка ехтур. Сахар, понимаешь, тоже ехтур. Понимаешь, думать надо…
Русаков спрятал от меня лицо, опустил голову к тумбочке. Густые, ранее смолянистые волосы уже посеребрила седина.
— Старшина Али Кулиев! — вдруг расправил плечи Русаков. — Да что мне твое «ехтур»! Ты кто есть?
— Повар…
— Не только повар, но еще к тому же и интендант, главный снабженец в роте! Так думай сам! Ступай! Нет, погоди… Радиста Семена Шкуренко уломал?
Кулиев тяжело вздохнул, промолчал.
— Не вешай головы, товарищ сержант. Мы же на своей земле, выкрутимся, дорогой сын Советского Азербайджана. И помни, пожалуйста, что мы защищаем здесь, под этими каменными сводами, и твой родной город Баку… Ну ступай, Али-оглы Мамедов, я надеюсь.
— Обязательно, товарищ майор, — произнес Кулиев и скрылся за попоной.
Русаков повернулся ко мне: в глазах его отражалась тревога.
— Лейтенант Зияков предлагает послать кого-нибудь в поселок Жуковка — ходят слухи, что в Жуковке враг держит продовольственные склады. Голод не тетка, Миколка, схватит за горло — и хана!.. Однако о твоем поручении… Вот что, сержант! Ты сейчас отправишься к пролому — тут рядом — и будешь слушать разговоры гитлеровцев. Все запоминай! Потом сделаем выводы. Да не вздумай подняться по обвалу на поверхность со своею любознательностью!..
Русаков зашарил по карманам, видно, что-то съестное искал для меня. Но, ничего не найдя, виновато развел руками:
— Извини, сержант. Ступай…
3
Я давно заметил: старшина Али Кулиев каждую ночь, когда бойцы спят, когда тишина охватывает все катакомбы — отсеки и галереи, тяжелые своды, — открывает свой «амбар»-сундук и, погремев в нем, куда-то уходит с фонарем, крадучись и озираясь.
Майор Русаков, оставив на КП за себя старшего лейтенанта Бокова, отправился на боевые позиции, а мне приказал отлежаться «от своих нервных дежурств у пролома». Старшина Кулиев уже открыл крышку своего «амбара»-сундука и, погремев в нем — пожалуй, пустом, — украдкой что-то положил себе за пазуху, тихо, как бы сокрушаясь, произнес:
— Мало, мало, одни крохи, — и направился в темноту самого длинного отсека.
Так я — за ним, на этот раз из любопытства:
— Али-оглы, куда ты все же отлучаешься по ночам, яолдаш?
— Вернись, Миколка-оглы… Пока нельзя, майор держит это в секрете.
Но Али говорил не строго, вроде бы и не прочь, чтобы я следовал за ним, ведь ходить по катакомбам вдвоем менее опасно — если уж в темноте расшибешь башку, товарищ не оставит в беде. Он поднял фонарь, осветил:
— Ты Семена Шкуренко не забыл?
— Нет. Но он же пропал бесследно еще две недели назад.
— Пропал! Пропал! А может, и не пропал. Ну ладно, топай за мной. Если проболтаешься, язык вырву. С Девичьей башни сброшу… после войны.
— А где такая башня?
— В Баку, у самого моря. Пах, пах! Он не знает…
Когда Али пахает, знай: или он крайне недоволен, или выражает чувство восторга.
Мы подошли к входу в отсек, в котором находилось брошенное имущество армейского батальона связи. Вход в отсек завешен какой-то дерюгой.
— Ну заходи, Сухов-оглы.
В отсеке горел свет, в глаза бросился строгий порядок — не было прежних нагромождений, чисто подметено, посередине «кельи» что-то возвышалось, накрытое брезентом.
Заметил я и топчан, на котором кто-то лежал лицом кверху. Кулиев подсветил фонарем — меня поразило желтое, чисто выбритое лицо человека, лежавшего на топчане, ну, как у покойника.
— Помер? — невольно вырвалось у меня.
— Ехтур, — тихо сказал Кулиев. — Не помер, зачем — помер…
Он начал вынимать из-за пазухи то, что, по-видимому, взял из ротного «амбара», поставил на столик стограммовый шкалик, наполненный водой, маленький кулек, который тут же развернулся, и из него выкатились три шарика-конфеты, половина затверделой лепешки…
— Зачем — помер, — повторил Али. — Пах, пах! За это командир башка мне долой… Сема! Шкуренко! — Он пощекотал пятки лежащему на топчане. — Сема, кушать принес.
Да, это был наш радист Семен Шкуренко. Уже без усов, но я узнал его сразу по запотевшим выпуклым скулам я черно-смолянистым волосам. Он поднялся с топчана, вытянулся перед Кулиевым, сказал:
— Товарищ старшина, освободите, не получается.
— Ты поешь, поешь, Сема, — ласково предложил Кулиев. — Ты помнишь, как гнали шайтана-немца от Керчи. Шибко гнали… Я ехал на полуторке со своей канцелярией и имуществом. Навстречу выбегали столбы телефонной и телеграфной связи. Да как они выбегали!.. Плохо, скорбно! Одни — лежа, ползком, другие — скособоченно, а третьи — держась за провода, пораненные осколками и обмотанные проволокой… Сам знаешь, без телефонной и телеграфной связи мир — что человек без языка. Туда не позвонишь, сюда не позвонишь. А очень шибко надо связаться: кому — вздрючку, а кому и хорошее слово сказать. Пах, па-ах!.. Кушай, кушай, Сема.
У Шкуренко еда не пошла: полконфетки откусил, сделал глоток воды — и сидит, оттопырив одну щеку.
— Ну, глотай! Жуй! — серчал Кулиев и забегал вокруг какого-то высокого предмета, укрытого брезентом. Бегал, бегал, хлопая себя по бедрам, и говорил: — Ты свои слова давал? Давал. Глотай еда!
Шкуренко еле проглотил. И, облизав губы — видно, ему страшно хотелось есть, — тихо произнес:
— Уже две недели бьюсь, а не получается.
— Держать буду, пока свои слова не исполнишь… Штаб фронта ждет? Ждет! Москва ждет? Ждет! Баку!.. Тоже ждет. Ты пойми, Сема, ведь могут подумать: «Ежели молчат, то… в плен, значит, сдались…» О какой ты непонятливый!..
Кулиев наконец сорвал брезент, и я увидел собранную радиостанцию. А старшина бросился плясать вокруг нее, приговаривая:
— Ай, Семка! Ай, молодец! В Баку приедешь — шашлык будет! Табак будет. В Москву приедешь — орден будет.
В пляске Кулиев устал, обессилел. Семен ему шкалик подал:
— Отпей, товарищ старшина.
— Не лезь!..
— Хоть пригуби.
— Отстань! Давай, пожалуйста, что еще надо?
— Мощности не хватает, товарищ старшина.
— Найди.
— Все обшарил, товарищ старшина.
— Шарь, должна быть. Ты свои слова давал?
— Давал, товарищ старшина.
— Ну?!
— Если не соберу радиостанцию, из отсека не выйду и сгину тут.
— Во! Ты очень хороший сын Украины. И я не хочу, чтобы тут помирал. Зачем помирать! Пах, па-ах!.. Я плакать буду. И твоя мама-Украина слезами изойдет…
Семен слушал, слушал — и зашмыгал носом, упав на топчан вниз лицом. Кулиев притих, видно, и ему самому не легче было. Однако он не поддался и говорит:
— Сема, ищи!
— Да где искать-то? Все обшарил…
— Ты техник-радист. Я перед тобою снимаю шапку. Сухов, шапку сними! — велел он мне и стал на колени перед Шкуренко: — Смотри, смотри, Сема… от имени всех бойцов и командиров! От имени самого майора Русакова! Как перед аллахом стою… Слово свое сдержи!
Но Шкуренко не ответил, он все еще лежал вниз лицом.
— Ты жив, Сема? — спросил Кулиев, надевая шапку. — Покамест ты живой, мой надежда на тебя большой. Не будем мешать.
Он показал глазами на выход, и мы вышли из отсека.
Кромешная тьма закрыла нам глаза. Я начал читать стихи:
— Ай, брось! Пошарим мало-мало — и найдем движок и подзарядим.
— Да где же ты его найдешь, товарищ старшина?
— Должен быть! — отрезал Кулиев с уверенностью. — О Сухов-оглы, это пах-пах! Земля большой услышит нас. «Слушайте, слушайте! Подземный гарнизон сражается!» Да ты что, не веришь?! Ах, не хорошо ты думаешь, Николай.
Он взял меня за руку, и я потащился за ним. Шли, шли в темноте и, как это не раз случалось раньше, сбились с пути. Кулиев свалился с ног, упал, похоже, обессиленный от голода.
Я зажег фонарь, вижу — сквозь густую черную бороду Кулиев виновато скалит белые зубы:
— Извини, Миколка-оглы, курсак пустой… Подними… Я ведь со вчерашнего дня ничего не ел, но ты не болтай об этом… Я же главный снабженец, кто поверит.
Я поднял его, и мы потихонечку поплелись…
4
В катакомбах ночная тишина особая: здесь не просто тихо, а как в могиле — глухо, малейшее проявление жизни слышится и запахом, и шорохом. Я лежал в повозке, думал о боевом задании. Посланный в поселок Жуковка сержант Дронов с твердым условием возвратиться в катакомбы через пять дней — не возвратился и на шестой. Теперь в Жуковку готовится пойти Зияков с той же целью — разведать подходы к вражеским складам. Майор Русаков подсоединил к лейтенанту Зиякову меня, как знающего немецкий язык…
И вот я лежал на соломе в повозке и думал обо всем этом. Очень тихо было. Потолок выплакивал в подставленную на ночь кружку капли воды, и эти слезинки-капли, падая в посудинку, как всегда, выговаривали: «Сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко».
Потом до моего слуха дошли осторожнейшие шаги — так, крадучись, не дыша, из наших бойцов никто не ходит. Я поднял голову — в смутном лунном свете, пришедшем под своды нашего командного пункта через центральный зев входа, я различил сгорбленную человеческую фигуру у пустого котла походной кухни.
— Эй, ты кто? — спросил я полушепотом, можно сказать, едва слышно. — Иди ко мне.
Сгорбленный подошел — в руках он держал большой сверток.
— Ты кто? — повторил я.
— Ви… ви…
— У тебя что, языка нет?
— Ви… ви…
— Из какого взвода?
— Ви… ви…
Я включил фонарик, осветил лицо — прижухлый, синеватый, с оттопыренными губами рот. «Вот так встреча! Да ведь это ефрейтор Ганс Вульф!»
— Вульф?!
— Ви… ви…
Видно, Вульф тоже опознал меня — возможно, по голосу, кто его знает, — только он осторожно положил на землю сверток, который, как я заметил, пошевелился и притих.