Фриш сочувственно кивнул.
— Ну что ж, — опять вздохнул Кер, — пожалуй, это все, пастор. — Он встал и обошел вокруг стола; Фриш тоже поднялся со стула. — Знаете, пастор, — прошептал Кер, — должен вам сказать, я весьма сожалею, что вам пришлось провести два года в концлагере. Я знаю, как это было тяжело. — Он поглядел на Фриша сверху вниз с соответствующим выражением сочувствия.
— Быть может, герр комиссар, — тоже шепотом ответил Фриш, — быть может, я обрел там более верное понимание бога и рода человеческого. Но было действительно трудно. И я очень благодарен вам за сочувствие.
Кер стиснул его локоть.
— Я не из тех, кто повернулся к богу спиной, — зашептал он. — Я хочу, чтобы вы это знали. — Откашлявшись, он продолжал уже более громко: — Между прочим, если вы услышите что-нибудь, что может мне помочь, я сделаю все возможное, чтобы стереть это темное пятно с вашей биографии. Можете рассчитывать на меня. Я веду честную игру.
— Благодарю вас, благодарю вас, — смиренно сказал Фриш. — Буду держать ухо востро. Если хоть что-нибудь услышу, сейчас же прибегу к вам, герр комиссар. — А про себя добавил: «Лицемер! Ты лет тридцать и не вспоминал о боге».
Кер снова пожал его локоть, закивал и заулыбался, довольный своей хитростью, и Фриш вышел из кабинета. И в то время, как оплот государства, как всерьез думал о себе Кер, усевшись за стол, принялся усердно штудировать личные дела каждого заводского рабочего, отбывшего срок в концлагере, — ему предстояло допросить всех до одного, — бывший пастор медленно возвращался в свой цех. Кер, конечно, никогда не узнает об этом, но благодаря ему пастор пережил самое радостное мгновение в своей жизни. Однажды, несколько лет назад, на кафедре маленькой церкви Фриш почувствовал такую же всепоглощающую радость, но она была смешана со страхом. А в тот день, когда он вышел из концлагеря, сердце его на секунду преисполнилось гордостью — все же он одержал победу. Но сейчас его радовало не собственное мужество, не своя победа, а нечто гораздо большее — душа человеческая. И после долгих лет поисков и горечи, отчаяния и мук Фриш понял, что наконец, благодаря поступку рабочего по имени Вилли Веглер, он нашел смысл человеческого существования на этой земле. Теперь-то, теперь он знал, что вновь обретет и бога, которого тоже потерял. Ибо, перестав понимать Человека, он перестал видеть лик божий. Это случилось после одной мрачной, холодной ночи в беспредельном одиночестве, когда он ползал на четвереньках под яркими фонарями вокзала… и по приказу божьих созданий лаял по-собачьи…
Глава седьмая
1
5 часов утра.
Когда дежурная эсэсовская машина с шумом подкатила к небольшому домику, где жил директор завода Эдмунд Кольберг, дверь открылась и на пороге показался сам хозяин. Лицо у него было небритое, заросшее, поверх мятой пижамы он накинул купальный халат. С нескрываемым раздражением он кивнул вышедшему из машины Баумеру и быстро скрылся в доме, оставив дверь настежь, как своего рода холодное приглашение войти. Баумер захохотал. Обернувшись к комиссару Керу, он тронул его за плечо и зашептал:
— Вот вам, Кер! Видите, с чем приходится бороться партии. Целая прорва производственных выродков, биржевых выродков, финансовых выродков! Этот — производственный выродок. О, я отдаю ему должное — свое дело он знает отлично. Но что было бы с ними, если б не партия, а? Перерезали бы друг друга из-за жалких крох в отсталой Германии! Мы поднесли им на блюдечке всю Европу — сосите из нее мед в свое удовольствие, — и что же? Они считают, что сами все это устроили. Поглядите на него — сердится, что я поднял его с постели на два часа раньше. И ведь знает, что я приехал по партийным делам. Политика его не интересует, этого выродка. Или же он считает, что может руководить политикой лучше партии!.. — Баумер плюнул и покачал головой с горькой насмешкой. — Что ж, пошли в дом, — сказал он.
Баумер зашагал к открытой двери; Кер, спокойно улыбаясь, последовал за ним. Домик Кольберга, маленький, всего в четыре комнаты, был выстроен наспех, как все дома вокруг завода. Но в виде компенсации за лишения военного времени — ведь человек, занимающий такое положение, привык жить гораздо комфортабельнее — домик был поставлен на самом краю заводского участка. Он уютно расположился в роще из вязов, вдали от грохота, сопровождавшего рождение танков, и был защищен от подвыпивших нарушителей тишины круглосуточной охраной из эсэсовцев.
— Герр Кольберг, разрешите представить вам комиссара гестапо Кера, — сказал Баумер, входя в гостиную.
Кольберг кивнул и сердито пробормотал:
— Хайль Гитлер… Садитесь, господа. Извините, я сначала допью кофе.
Каким бы скромным ни казался домик снаружи, внутри он был обставлен весьма комфортабельно. Кер безошибочно определил, что фрау Кольберг реквизировала не один заводской грузовик, чтобы перевезти свою мебель из Дюссельдорфа. Без всякой горечи, но с оттенком зависти он подумал, что богатым как-то удается благоденствовать, несмотря на войну и налоги. Судя по запаху кольберговского кофе, это был настоящий кофе; судя по виду сливок, которые он наливал в чашку, это были настоящие сливки, а дым его сигареты отдавал настоящим табаком. Что ж, в таких условиях можно недурно переждать войну.
— Итак, — без всякого вступления обратился Кольберг к Баумеру, — в чем же дело? — Он поднял глаза от чашки с кофе; в его холодном взгляде было и раздражение и любопытство. Кольберга, коротенького, плотного человечка лет под пятьдесят, рабочие прозвали Волосатиком. Причина этого прозвища была очевидна: директору приходилось бриться от самых глаз до того места, куда доходил воротник рубашки. Кер никогда в жизни не видел такого волосатого мужчины. И все же Кольберг был даже красив; от его лица и мускулистого тела веяло незаурядной силой, а глаза, блестящие и в то же время непроницаемые, были похожи на два черных мраморных шарика.
— Дело вот в чем, — начал Баумер. Спокойно, хотя внутренне он был вовсе не спокоен, и с улыбкой, хотя не находил тут ничего забавного, он рассказал Кольбергу о Веглере. Он притворялся спокойным, чтобы еще больше разозлить Кольберга. Между ними была давняя вражда, и каждый старался подловить другого на пустяковой ошибке, необдуманном слове, на вспышке злости. Они враждовали потому, что смотрели на заводские проблемы с различных точек зрения. Кольберг, прежде всего — делец, считал мерилом всех проблем прибыли, убытки и годовой финансовый план завода. Он был немецким патриотом, но не забывал, что завод принадлежит Стальному тресту, а не государству и только как представитель частной промышленности он получает недурное жалованье и, если все идет хорошо, ежегодную премию. Баумер же, как представитель и государства и партии, был убежден, что завод во все времена должен служить интересам нации. Эти два разные отношения не вызывали конфликтов, когда речь шла о важных политических вопросах, как, например, победа над врагом или замена четырех тысяч немцев четырьмя тысячами пленных поляков. Но в менее важных делах, в мелочах — вроде того, например, можно ли останавливать работу цеха на пятнадцать минут, пока Баумер скажет речь (Кольберг считал эти четверть часа напрасной тратой времени, Баумер — частью необходимой кампании за поддержание морального духа рабочих), — в таких делах они часто доходили до ссоры. Поэтому Баумер счел наиболее подходящим осведомить Кольберга о саботаже на заводе в таком тоне, каким домашняя хозяйка рассказывает о своих покупках.
Кончив, Баумер откинулся на спинку стула и со спокойной, раздражающей улыбкой следил за Кольбергом, который сначала побледнел, потом сорвался с. места и враскачку, как пьяный матрос, заметался по комнате. Кольберг не только отвечал за этот завод, — он был его гордостью, любимым детищем, его прошлым и будущим. Наконец Кольберг успокоился, и после того, как они поговорили о результатах Керовского расследования, которых, в сущности, и не было вовсе, Баумер спросил:
— А вы можете что-нибудь предложить?
— Предложить? — в ярости воскликнул Кольберг. — Еще бы! Предлагаю вам вспомнить, что у вас тут целая армия эсэсовцев, которых бесплатно кормят и содержат единственно ради того, чтобы они не допускали саботажа. Предлагаю также занести в отчет, что это я высказывался, чтобы крест дали кому-нибудь из членов партии, а вы настаивали, чтобы он достался рядовому рабочему, вроде Веглера. Что ж, пожалуйста! Вы блестяще доказывали, что награждение Веглера скрепит союз между национал-социалистами и беспартийными рабочими, — так что теперь предлагайте вы! Придумайте, как вам выйти из этого щекотливого положения! Придумайте, что вы скажете высшему командованию, если англичане разбомбят завод ко всем чертям… Ну? Что же вы молчите, гениальный молодой человек? Язык у вас отсох, что ли?
Зная Кольберга, Баумер ожидал от него какой-нибудь вспышки, однако обвинения были так несправедливы, что он с трудом сдерживался, чтобы не вспылить. Он вовсе не был обязан советоваться с Кольбергом, кого наградить крестом. Это дело касалось только Трудового фронта и было поручено министерством вооружений лично ему; то, что он посоветовался с Кольбергом, — только жест вежливости. А директор отплатил ему ударом ножа в спину, что совсем уж трудно стерпеть! Однако Баумер удовлетворился тем, что решил про себя припомнить ему это впоследствии. Сейчас же он прежде всего должен заняться срочным делом: составить план охраны завода. И он сделает это, несмотря на Кольберга, Кера и прочие помехи.
— Ну, Эдмунд, — язвительно произнес он, — вы уже облегчили душу? Можно перейти к делу или придется еще подождать? У меня лично сегодня работы по горло.
— Валяйте, валяйте, — пробурчал Кольберг. Он тяжело плюхнулся в кресло, рассеянно взял чашку с кофе, выпил ее одним глотком и налил из большого серебряного кофейника еще. — Мое дело обеспечить бесперебойную работу конвейера. И я буду следить за этим, пока английские самолеты, по сговору с вашим другом Веглером, не превратят завод в груду железного лома. Но этим я и ограничусь. Остальное — на вашей ответственности.
— Разумеется, — сказал Баумер. — На чьей же, если не моей! Только мне нужно, чтобы вы помогали, а не мешали.
Кольберг, шумно прихлебывая, выпил вторую чашку кофе и ничего не ответил. Он был не только возмущен происшедшим, но и сильно испуган. Воспоминания о страшных дюссельдорфских бомбежках бросали его в озноб. Но там он по крайней мере мог спрятаться в подвал своего дома, оборудованный под бомбоубежище. Здесь же нет ничего похожего. Он вспомнил о жене, спавшей в соседней комнате. Надо немедленно отправить ее в какую-нибудь деревню подальше от завода, решил он. Но подумав об этом, он застонал — так ему стало жаль себя. Он по опыту знал, что без своей дорогой Марии он будет погибать от одиночества. Все время, пока не кончится их разлука, он будет беспрерывно мучиться от раздражительности и запоров. Попросить ее остаться? Нет, у него не хватит духу. Все его недуги ничто перед сознанием, что он позволил ей остаться в таком опасном месте. Разве только… разве что устроить так, чтобы уехать вместе с ней. Сердце его подпрыгнуло при этой мысли. А почему бы и нет? — подумал он. Разве нельзя день проводить на заводе, а на ночь уезжать куда-нибудь километров за тридцать?.. Но вспыхнувшая было надежда тотчас угасла. Баумер, конечно, сразу же донесет, куда надо. Он только и ждет какого-нибудь пустячного промаха, чтобы наябедничать на него партийному начальству — герр директор, мол, отлучается со своего поста и не бывает на проводе все двадцать четыре часа в сутки.
Кольберг со страдальческим выражением на безобразно побагровевшем, заросшем щетиной лице, с раздувшейся бычьей шеей слушал Баумера, излагавшего свои соображения.
— Прежде всего, — говорил Баумер, — надо обсудить вопрос о митинге, который мы назначили на одиннадцать утра.
— Это вы назначили, а не я, — ввернул Кольберг.
— Хорошо. Я назначил, — спокойно согласился Баумер и повернулся к Керу. — По идее на этом собрании призыв в армию должен был превратиться в демонстрацию патриотизма. Понимаете? По моему плану Веглер должен был записаться добровольцем. За ним вызвались бы другие. Предполагалось, что об этом напишут в газетах, мы пригласили фотографа…
Кольберг громко захохотал. Кровь прихлынула к красивому лицу Баумера, но тотчас же вокруг губ его проступила бледность. Он спокойно продолжал:
— Поскольку набор в армию остается в силе, я не считаю нужным отменять собрание. В сущности, изменится только одно: вместо Веглера я попрошу выступить одного-двух партийных рабочих. Они запишутся добровольцами; разумеется, они будут подготовлены заранее. Так что тут все в порядке. Верно?
— Разве только никто из ваших неподготовленных рабочих не пожелает следовать их примеру, — заметил Кольберг. — Черт возьми, Баумер, я сам — член партии, и неплохой. Но для меня призыв в армию — это призыв, и не понимаю, зачем устраивать вокруг этого водевиль? Мы потеряем час рабочего времени.
— Кажется, мы уже говорили об этом на прошлой неделе, — устало ответил Баумер. — Вы думаете, наши рабочие горят таким же пылом, как юнцы из «Гитлерюгенда»? Черта с два! Это пожилые, усталые люди. Бомбежка выгнала их из родных городов, семьи где-то в Судетских землях, — они даже не знают, будет ли у них крыша над головой, когда они вернутся. Если вы не понимаете, почему таким людям необходимо патриотическое воодушевление, когда их посылают на фронт, значит вы не так умны, как я думал, Эдмунд… Кроме того, это произведет определенный эффект в тылу, не так ли?
— Ладно, ладно, — пробурчал Кольберг. — Договорились.
— В сущности, — добавил Баумер, — я не знаю, какой смысл продолжать работу. Завод надо закрыть.
Кольберг бросил на него острый взгляд.
— Что вы хотите сказать?
— Нам надо рыть щели, Эдмунд. И как можно быстрее! До сих пор нас спасала маскировка. Если англичане видели сигнал Веглера, что толку в маскировке? Нужно сделать убежище для рабочих.
— Да, — простонал Кольберг. — Вот проклятие! Знаете, кого мы сегодня ждем? Самого фон Бильдеринга. Он объезжает все наши заводы в Европе. Я хотел показать ему, что у нас здесь все идет как по маслу. О, проклятье!
— Может, вы попросите его отложить приезд?
— Нельзя, он уже в дороге. Он едет на машине — звонил мне вчера вечером.
— Значит, ничего не поделаешь, — сказал Баумер. — Мне тоже это неприятно… Во всяком случае, вот что я предлагаю: пусть ночная смена отсыпается — вся, кроме поляков. А дневная смена и поляки пусть начинают рыть щели, как только кончится митинг. Надо тащить отовсюду все, чем можно копать — от лопат до ложек. Я уже велел капитану Шниттеру из противовоздушной обороны начертить планы — где, какой глубины, и так далее.
— Господи! — внезапно перебил его Кольберг, забыв, что по этикету национал-социалистской партии не полагается упоминать бога. — А самое главное-то! Как же мы будем без зениток, без барражирующих самолетов? — Румянец сполз с его внезапно побелевшего лица.
— Уже сделано, — сказал Баумер. — Самолеты, конечно, будут действовать так, как решит командование воздушными силами. Что касается орудий — шестнадцать установят к полдню, а к вечеру — все тридцать два. К концу недели их будет по крайней мере вдвое больше, надеюсь.
Кольберг нервно кивнул.
— Заметьте, — сказал Баумер, — я не думаю, что нас будут бомбить. Мы потушили огонь очень быстро — я уверен, что англичане не успели его заметить. Все это просто меры предосторожности.
Кольберг мрачно пожал плечами.
— В Дюссельдорфе был целый арсенал орудий. Много ли это нам дало? И много ли даст, если они прилетят сюда?
Кер откашлялся.
— Простите, господа, — почтительно произнес он. — Я не собираюсь вмешиваться не в свое дело, но как вы объясните рабочим, почему так срочно роются щели?
— Скажем им правду, — не задумываясь ответил Баумер, — а как же еще? Я расскажу им о саботаже. Думаю, результат будет неплохой. Поскольку саботаж навлек на них опасность, они будут возмущены. И производительность повысится — вот увидите.