Приодевшись, они шли в столовую. «Сегодня не будет брюквы, ребята, — говорили они друг другу. — Сегодня — воскресенье». По воскресеньям их кормили вкуснее, чем всю неделю. Конечно, разве можно сравнить эту еду с воскресным обедом, который в прежние времена подавался дома, на кухне… но все же хоть какое-то разнообразие за целую неделю. Хлеб, суп, картошка, ломтик солонины, яблоко. Или колбаса с жареной картошкой, или тушенка из овощей и мяса и так далее. В прежние времена они презрительно плюнули бы при виде тех жалких порций, какие выдавали им теперь. Но в годы подготовки к войне, в годы «пушек вместо масла» они узнали, что их организмы способны выдерживать целый рабочий день на таком количестве пищи, какое раньше они съедали в один присест. Им давно уже не приходилось смаковать вкусную еду; они вставали из-за стола не насытившиеся, почти голодные. И все же они как-то жили… и даже работали.
После обеда начиналось самое интересное за всю неделю: поход в деревню. А лучшим в этом походе было самое его начало, когда они шли к шоссе через лес. В это время почти каждому из них — признавался он в том или нет — буйная фантазия рисовала одну и ту же картину: вот он встречает в лесу какую-нибудь одинокую крестьянку, муж которой на фронте, завязывает знакомство, а потом ложится с ней в постель. Всю неделю они предавались этой мечте, и к тому времени, как начиналась прогулка, их распаленное воображение не знало удержу. Лишь бы женщина, а какая — неважно. В первое время они высматривали хорошенькое личико или аппетитную фигуру. Прошло несколько недель, и хотя воображение рисовало им женщин, созданных по их вкусам, глаза их пленяла любая юбка. Они были отчаянно голодны — и все тут.
Однако голод этот не был чисто физическим. И хотя Хойзелер бесконечно расписывал свои былые победы, хотя Келлер вырезал десятки фотографий из порнографических журнальчиков, которые постоянно ходили по рукам в цехах, на самом деле они страстно мечтали снова о тихой семейной жизни, о доме, о своих детях… и о том, чтобы поскорее кончилась война. Даже заводя похабные разговоры о женщинах, они остро тосковали по дому и семьям. Это были усталые люди, изнуренные тяжелой работой и постоянным недоеданием. Живи они дома, они с трудом добирались бы до постели и засыпали мертвым сном, даже не притронувшись к женам. Но в этой похожей на кошмар жизни они вели себя, как распаленные подростки.
Прогулка по лесу — самое приятное за всю неделю — быстро подходила к концу. Выбравшись на дорогу, они вступали в реальный мир. Дорога приводила в деревню — всего около пяти километров от завода, час ходьбы. И когда они приближались к деревне, им становилось ясно, что все их сладостные ожидания — сущий вздор. Конечно, Пельцу, такому молодому и красивому малому, даже болтающийся пустой рукав не помешал завести знакомство с деревенской девушкой, и по воскресным вечерам он исчезал, весело помахав им на прощанье. Но завод кишел мужчинами, а деревня была маленькая. И в этой охоте за немногочисленными женщинами, из которых далеко не все стремились изменять своим мужьям, много ли шансов на успех оставалось толстобрюхому пятидесятилетнему Келлеру или Хойзелеру с его кислой физиономией? Шансов не было никаких, и они это поняли после первых же двух воскресений, потраченных на тщетные поиски. Тем не менее каждую неделю они по-прежнему отправлялись в путь, и, пока не входили в деревню, их веселило радостное предвкушение. Настроение начинало портиться после того, как они проходили мимо первого дома. Созданная мечтами Анна не здоровалась с ними на улице, а пухленькая Мария не снимала лифчик в незанавешенном окне, как им мерещилось весь этот день. Так, дойдя до пивной Поппеля, они окончательно спускались с небес на землю. Тогда Хойзелер, обернувшись к Келлеру, говорил: «А не выпить ли по маленькой?» И Келлер совал руку в карман, нащупывал несколько монет и, пожав плечами, отвечал: «А что ж? Все равно, делать нам нечего». Вот это. и было воскресеньем. Они шли к Поппелю, где воздух был насыщен кислым запахом пива, запахом эрзац-табака и усталого мужского тела, и, если позволяли средства, напивались вдрызг. Они орали, пели и рано или поздно кто-то лез в драку. И когда говоруны вроде Руфке окончательно решали, как расправиться с Англией и какие части России можно оставить русским, когда у молчаливых, вроде Вайнера, которые сидели над своими кружками, точно каменные, кончались деньги, тогда все, шатаясь, ковыляли домой, и головы у них кружились, а в животах урчало, и, повалившись на постель, они храпели до утреннего гудка.
Так проходило воскресенье и заканчивалась неделя. Так жил и Вилли Веглер. Вилли, никогда не бывший пьяницей, теперь стал регулярно напиваться. В первые же недели он убедился, что просидеть все воскресенье одному в бараке или даже бродить по лесу — значит обречь себя на целый день страдании. Шесть дней в неделю он слишком уставал, чтобы думать. Но в воскресенье, когда он оставался один, перед глазами его стояла Кетэ — не такая, как в славные годы их совместной жизни, а всегда такая, какой она была в последний раз, — труп с оторванными руками, с изуродованным, распоротым телом; он старался думать о Рихарде и пробовал повторять про себя «Чик-чик, чик-чик, я — буксирчик», но и это оказывалось невозможным: он не мог вызвать в памяти того Рихарда. Ему представлялся только Рихард, вернувшийся из трудового лагеря, и сын того Рихарда, гордо вытянувший ручонку для фашистского салюта и лепечущий: «садатом»… «илоем»… «болоться за фюлела». А он не мог жить с этими воспоминаниями, они душили его. И вот по воскресеньям вечером он вместе со всеми отправлялся в пивную Поппеля и молча тянул дешевое пиво и сивушный шнапс, чтобы, напившись, прийти в полное остолбенение, заглушить мысли и воспоминания.
Так он жил первые четыре месяца на заводе. Потом он встретил Берту Линг. После этого жизнь его круто изменилась.
5
30 апреля 1942 года.
Нет возможности предугадать, какие жизненные обстоятельства приведут мужчину и женщину к любовной близости. В истории Вилли Веглера и Берты Линг можно усмотреть некоторую иронию судьбы: их свел случай саботажа на заводе— акт не бог весть какой важности, задуманный и приведенный в исполнение несколькими людьми, чьи имена навсегда остались для них неизвестными.
Случилось это так: вечером, в обычную рабочую смену, ровно в десять минут десятого в кузнечном цехе внезапно прекратилась подача тока. В огромном, похожем на пещеру помещении, где всегда царило такое дикое оживление, вдруг наступила мертвая тишина. Вилли, как и все остальные, беспомощно стоял возле своей машины и ошеломленно моргал глазами. Тело его, привыкшее к определенному ритму работы, не могло примириться с неожиданной остановкой, уши болели от тяжести внезапной тишины. «Как? Что? Почему? — было написано на его растерянном лице. — Значит, что-то случилось?»
Он взглянул на ленту конвейера. Колесики, пронзительно скрипевшие под лентой двадцать четыре часа в сутки, застыли на месте. Металлические детали на ленте были неподвижны, как узники после казни. Даже рычащие сварочные агрегаты стали тихими, как дохлые мухи. Пещера цеха превратилась в катакомбу.
Наконец Вилли, как и многих других, осенила догадка. «Митинг!» — сказал он себе. И сразу же ему стало спокойнее и как-то легче, по крайней мере хоть понятна причина такого беспорядка.
Но никто и не намеревался устраивать митинг. Немного погодя мастера Гартвига вызвали на галерейку для переговоров с Купером. Вернувшись, он негромко объявил, что на электростанции поврежден генератор. Весь завод прекращает работу на двадцать четыре часа.
Разумеется, никаких официальных заявлений относительно саботажа не было и в помине. Среди заводского начальства даже шли разногласия по поводу причин аварии. Директор герр Кольберг советовался с инженерами, но ни к какому заключению не пришел. Он заявил Баумеру, что почти на всех немецких заводах машины изнашиваются очень быстро. Просто глупо, утверждал он, впадать в панику из-за того, что отказала машина. Это неприятно, но неизбежно. К сожалению, такого рода аварий нужно ожидать и впредь.
На все это Баумер кратко ответил:
— Вздор! Мотор отказал, да? — саркастически спросил он. — Но почему этот мотор отказал как раз накануне первого мая?
Кольберг пожал плечами.
— Совпадение!
— Возможная вещь, но это не так!
— Ваши доказательства?
— Мой нюх, вот доказательство! Я чую здесь саботаж. Черт возьми, Кольберг, сопоставьте факты! Первое мая — марксистский праздник. Мы сами объявили его нерабочим днем. Почему? Потому что иначе половина нашего рабочего класса под первое мая внезапно заболеет. Что же получается? В этом году мы выпускаем приказ: «Ввиду чрезвычайного положения в стране пятница первого мая объявляется рабочим днем». Все прекрасно — только тридцатого апреля выходит из строя генератор! Изношенность механизма? Да ни в коем случае!
— Все это очень разумно, — ответил Кольберг, — но никак не может служить доказательством… Так или иначе, работа прекращается до завтрашней ночной смены.
— Я созову всех руководителей ячеек, — угрюмо сказал Баумер. — Официально мы объявим, что генератор отказал вследствие изношенности частей. О противоречащих слухах немедленно доложат мне. Тем временем я постараюсь использовать это как моральный фактор:, двадцать четыре свободных часа для всех рабочих… всем предоставляется выходной до завтрашнего вечера. Наилучший выход из положения — это сделать милую улыбку.
Само собой, Вилли ничего не знал о закулисной суматохе. Он понимал только одно: его на двадцать четыре часа выбили из жестокой, мертвящей рутины, которая так облегчала ему существование. Но сам он об этом не думал. Он просто почувствовал глубокое душевное смятение, как заключенный, перед которым неожиданно распахнули привычную дверь камеры. Ему подарили свободный день, — а он не знал, куда себя девать.
Около часу он притворялся перед самим собой, что это воскресенье. Но это не было воскресеньем, и он решил, что незачем притворяться. Он смотрел, как его соседи играют в карты, и старался разжечь в себе азарт, угадывая, кому достанется роскошный выигрыш — кусок мыла, но его не переставало томить смутное беспокойство, от которого он не находил себе места. Наконец, позавтракав в полдень, Вилли вдруг решил: он пойдет в пивную Поппеля, и пойдет один.
Вилли предпочел бы идти в компании — когда кругом люди, можно слушать их болтовню и ни о чем не думать. Но он знал, что к концу недели все его сожители остаются без денег. Многочисленные вычеты настолько уменьшали их жалованье, что большинство рабочих ходило без гроша с воскресного вечера до следующей субботы. Только горсточка высококвалифицированных рабочих могла позволить себе напиваться два раза в неделю. Благодаря «Убийце великанов» Вилли тоже принадлежал к числу избранных. А так как денег, лежавших в кармане спецовки, хватало только на то, чтобы одурманиться самому, он взял в конторе Трудового фронта пропуск и после завтрака тихонько ушел, никому не сказав куда.
Было сыро и туманно в этот последний день апреля; добравшись до деревни, Вилли весь продрог. В такой ранний час у Поппеля было пусто. Вилли подсел к печке в обществе болтливого старика хозяина. Поппель говорил без умолку и то и дело наполнял стакан Вилли; тот молча кивал головой и пил, стакан, за стаканом вливая себе в глотку поппелевский шнапс, вернее ту жидкость, которая почему-то носила это название.
— Политура, — после каждого стакана говорил Вилли.
— Ха-ха, — откликался хозяин.
— Политура!
— Ха-ха. И за это скажи спасибо, сынок. Скоро ничего не будет, кроме того вонючего пива, что они мне присылают. Я уж теперь многого и не требую. Ха-ха. Получаю, что могу: продаю, что получаю.
— Еще один, пожалуйста, — учтиво говорил Вилли. — А потом я запью это кружкой вашего распрекрасного пива.
К наступлению сумерек, когда привычка взяла свое и Вилли почувствовал, что пора идти на завод обедать, он уже еле держался на ногах.
— Д-доброе утро, — вежливо раскланялся он с Поппелем. Сдвинув брови в отчаянной попытке собрать разбегающиеся мысли, он тяжело поднялся со стула. Медленным деревянным шагом, как ходят пьяные, когда стараются показать, что они абсолютно трезвы, Вилли двинулся к двери. Еще раз учтиво сказав Поппелю «доброе утро», он, пошатываясь, вышел на улицу.
От холодного вечернего воздуха его развезло еще сильнее. Прислонясь головой к кирпичной стене, он бессмысленно улыбался. Потом, словно осененный какой-то четкой и ясной мыслью, с размаху ударился головой о твердый кирпич. Удар был сильный, Вилли стало больно. Он застонал, приложил ко лбу руку и вдруг, рванувшись вперед, шаткой походкой заковылял по улице в сторону завода.
Туман, окутывавший деревню весь день, стал еще гуще от моросящего дождя. Тонкий свитер и спецовка на Вилли очень скоро промокли насквозь, но он даже не замечал этого. От шнапса и пива ему было жарко, и он с удовольствием подставлял лицо под дождь. Он стал петь, вспоминая народные песни, которые когда-то, в прошлой жизни, играл на аккордеоне.
Раз или два он спотыкался на выбоинах темной дороги и грузно шлепался на землю, но как ни в чем не бывало подымался и брел дальше. Потом свернул с дороги на картофельное поле, серьезно и деловито, словно крестьянин, осматривающий всходы, описал большой круг и снова вышел на дорогу.
Так, очень довольный, в том блаженном состоянии, в какое алкоголь может привести на время даже самого несчастного человека, Вилли шел к себе на завод.
Изгородь из колючей проволоки, ограждавшая от посторонних территорию завода, служила также границей участка в пять гектаров, принадлежавшего вдове Берте Линг. Много раз, на пути в деревню и обратно, Вилли проходил мимо, даже не взглянув на ее домик. Неизвестно почему, он в этот вечер решил остановиться у калитки. У него и в мыслях не было постучаться к вдове или даже войти во двор. Просто на него вдруг напало идиотское пьяное желание покачать деревянную калитку и послушать, будет ли она скрипеть.
Калитка заскрипела, и довольно громко. Вилли стоял под дождем, с обвисшими мокрыми волосами, с широкой бессмысленной ухмылкой и упоенно раскачивал калитку взад-вперед. Но эта маленькая радость продолжалась недолго. Из темноты с тихим и злобным урчаньем, как настоящий сторожевой пес, выскочила собака фрау Линг, помесь черного спаниеля и коричневой овчарки, безобразная сука с отвратительным нравом. Она бросилась к калитке, и тихое рычанье перешло в свирепый рев.
Не будь собака так разъярена, все это осталось бы лишь комедией. Забор был высокий, а сука — приземистая и жирная. Стоило Вилли захлопнуть калитку, и он был бы в безопасности. Но вместо того, услышав рычанье, он, словно нарочно, распахнул калитку настежь. В суке, несмотря на ее короткие лапы, очевидно, сказывалась кровь ее предков — овчарок. Она метнулась в открытую калитку и с кровожадным рычаньем прыгнула на Вилли, пытаясь вцепиться ему в горло.
Комедия продолжалась. Собака не смогла достать до горла — Вилли был слишком высок — и, сомкнув челюсти, ухватила лишь пуговицу комбинезона на животе. Она снова подпрыгнула, но на этот раз без разбега, поэтому совсем невысоко. Вилли пнул ее ногой, не от страха — он был так пьян, что не понимал ни дикой свирепости собаки, ни грозившей ему опасности. Ему просто было смешно. Он был в той блаженной стадии опьянения, когда человек беспечно переходит улицу перед мчащейся машиной или укладывается спать в глубокую лужу. Пинок был машинальным — путается под ногами какая-то собачонка! — и пнул он так же добродушно и неуклюже, как делал все в этот вечер.
И тут комедия кончилась. Нога его только задела собачий бок, отшвырнув собаку шагов на десять, но не причинив ей никакой боли. А Вилли потерял равновесие и рухнул на колени.
От падения он немного пришел в себя и сквозь пьяный туман вдруг осознал опасность. И потому, что он был очень пьян, опасность представилась ему в сильно преувеличенном виде. Его сковал дикий, безрассудный ужас; он стоял на коленях, упираясь руками в землю, а собака уже мчалась к нему опять. Только в последнюю секунду у него хватило соображения прикрыть локтем лицо.