— Интересно, кто же это хочет попасть в беду, Вилли? О чем ты толкуешь? Что хочешь сказать?
— Ничего, Берта, ничего, — мягко отвечал он. — Я просто думаю. Стараюсь доискаться.
— Чего ты хочешь доискаться, ну, чего?
— Не знаю. Что-то чувствую, а понять не могу.
— Ей-богу, можно подумать, что ты спятил. Хватит тебе думать. Поиграй на аккордеоне.
— Да. Да, я болван, — внезапно соглашался он. — О чем я только беспокоюсь? — И, насвистывая, шел в угол за аккордеоном. Вернувшись, он склонялся над инструментом, низко пригнув к нему голову и как бы сосредоточиваясь, но Берта понимала, что он все еще думает, все еще чего-то допытывается. И в такие вечера он неизменно играл одну и ту же мелодию — доиграет до конца и начнет сначала. Это была ария из генделевского «Мессии», которую Вилли подобрал по слуху. Он не знал ни имени композитора, ни слов: «Люди презрели и отвергли его, человека, познавшего великую скорбь». Вилли играл эту мелодию бесконечно, словно никакая другая музыка не могла выразить то, что у него на сердце…
Берта огорчалась — все это бросало темную тень на их счастье. Но в такие минуты и она говорила себе, что, когда они поженятся, когда Вилли станет жить на ферме, все будет хорошо.
Так прошла весна и начало лета.
Наконец от Руди пришел ответ. В письме не говорилось ни «нет», ни «да», но оно сулило реальную надежду. Даже Вилли признавал, что малый поступает благородно. Руди писал, что второе замужество — личное дело матери. Она еще молода, и он вполне понимает, что ей хочется иметь мужа. С другой стороны, так как им предстоит жить на ферме вместе, он просит отложить свадьбу, пока он не познакомится с Вилли. Долго ждать не придется. Он рассчитывает получить отпуск в конце июля.
Вилли и Берта пережили самый счастливый вечер в своей совместной жизни. Была суббота, они лежали обнявшись и радостно говорили о будущем, о ферме, о том, какое счастье, что они вместе. И в первый раз с тех пор, как Вилли вышел из бомбоубежища в Дюссельдорфе, он крепко поверил, что он еще найдет свою тихую пристань.
В одиннадцать ночи, когда заводская сирена предупредила, что скоро пролетят английские бомбардировщики, Вилли и Берта, нежно обнявшись, лежали в постели, прислушивались и тихонько смеялись. Рядом шла жизнь, клокотала война, но их ничто не тревожило. Этот маленький клочок земли стал для них островком. Они хотели остаться на нем навсегда.
Глава одиннадцатая
1
Суббота в августе 1942 года.
Близился вечер. Жаркие лучи солнца лились в кухню сквозь занавешенные окна, рисовали на полу золотой филигранный узор, и Берте казалось, будто сам бог шлет благословение ее дому. Никогда еще с первого дня войны домик ее не выглядел так празднично. Всюду были расставлены полевые цветы в вазочках, на столе стоял букет, а зеркало обвивала гирлянда. Потертый пол сверкал чистотой, медные кастрюли горели на солнце, в кухне вкусно пахло жареной свининой и молодой картошкой.
Берта неслышно ходила на цыпочках по кухне. Она накрыла стол кружевной скатертью — это был свадебный подарок, и за двадцать лет Берта пользовалась ею раз десять, не больше. Она заглядывала в духовку, принюхивалась и поливала соком жирное мясо, постепенно становившееся мягким, как масло.
Стол был накрыт на троих. Снова и снова с пылкой гордостью Берта шептала про себя: «Оба мои мужчины — за одним столом». Она часто останавливалась перед зеркалом и каждый раз видела в нем сияющее лицо — лицо, которое не могло скрыть восторженной радости, переполнявшей ее сердце. То и дело она поглядывала на старые часы, ожидая, пока стрелки остановятся на пяти.
Сын вернулся домой. Незадолго до полудня он вошел во двор; на одном плече у него висел туго набитый рюкзак, на другом — тяжелый сверток, фуражка была лихо сдвинута набок. В военной форме он выглядел таким красавцем, что Берта, выбежав ему навстречу, чуть не задохнулась от гордости. Руди ушел на войну деревенским пареньком, со щеками, как яблоки, с круглой, добродушной физиономией, слишком юной для его массивной фигуры. Сейчас он стал старше на год с лишним. Берта с первого же взгляда заметила, как он переменился. Лицо его потеряло округлость, тяжеловатая нижняя челюсть выдалась вперед. Он похудел и вместе с тем стал как-то крупнее. За этот год к нему пришла зрелость, и Берте было горько и приятно видеть это.
Они крепко обнялись.
— Ну, мама, — сказал Руди, — как тебе нравится твой фермер?
— Руди, какой ты красивый! Ты стал выше, а плечи-то какие широченные! Ха! Что скажет Гедда Гутман, когда увидит тебя! — Берта лихорадочно целовала сына, искала слов, чтобы выразить свою любовь, и сердилась, что в голову приходят одни только глупости вроде упоминания о Гедде Гутман. — Ох, милый, ведь целый год без тебя, такой длинный, трудный год!
— Ну вот! И почему это женщины не могут без слез? — досадливо сказал Руди.
— Ничего. Захотелось поплакать, я и поплачу. Ты здоров? У тебя все хорошо?
— Я здоров, как бык. — Руди не мог сдержать хвастливой улыбки. — Конечно, деревенская работа наращивает мускулы, это факт. Но настоящим мужчиной можно стать только в армии, уж можешь мне поверить. Ты бы посмотрела, какая у меня теперь грудь! А ноги!
— Ты — мужчина? Да тебе и девятнадцати еще нет. Ребенок!
Руди, ухмыляясь, приподнял ее с земли.
— Вот сейчас я тебя в свинарник!.. Теперь я — герр Линг, хозяин дома… Ну?
Берта обняла его, не помня себя от гордости.
— Правильно. Теперь ты — герр Линг. Я не посмею называть тебя Руди. — Возмужалость сына приятно волновала ее. Она живо представляла себе его малышом — темные, взлохмаченные волосенки, пухлые щеки, два кривых передних зуба. У него и сейчас остались эти неправильные зубы, но теперь Руди был худым, загорелым, с хрипловатым голосом, взлохмаченные волосы превратились в аккуратный ежик, из тугого воротника мундира выпирала крепкая шея. — Ну, как, герр Линг, — со смехом спросила она, — хорошо снова очутиться дома?
— Ох! — сказал Руди. — Ты даже не представляешь, до чего хорошо! Не скажу, чтобы в армии было трудно. Пока что это была просто веселая прогулочка. Но дома! — Он засмеялся совсем как прежде: весело и добродушно. — Когда война кончится и я вернусь насовсем, я и шагу отсюда не сделаю, даже в пивную Поппеля не загляну. — Он схватил мать за руку. — Идем, мама, покажи мне ферму, я хочу видеть все!
Первый час его пребывания дома ушел на осмотр скота и посевов. Руди покачал головой, увидев траву для сенокоса: она перестоялась, ее давно уже пора было скосить.
— Еще немного, мама, и она пойдет в цвет, это не годится.
Снова став крестьянином до мозга костей, он слушал Берту, жаловавшуюся на трудности, на невозможность управляться на ферме одной. И тут они неизбежно подошли к делу, о котором еще не было сказано ни слова.
— Ага, — шутливо сказал он, — теперь я понимаю, почему ты хочешь выйти замуж. Работник понадобился, да?
— Не только поэтому. — Берта слегка покраснела. — В мои годы женщине еще трудно жить одной.
— Конечно, — добродушно подтвердил сын. Он остановился и окинул ее взглядом. — Знаешь, а ведь ты еще хоть куда!
— А, перестань!
— Нет, серьезно. Раньше ты была просто мамой — и все. А теперь, после разлуки, я смотрю на тебя другими глазами. Ну, так что это за человек, а?
Берта описала Вилли, не скупясь на хвалебные слова: он и порядочный, и еще молодой, и силой бог не обидел — справится с любой работой…
— Член нашей партии?
Берта заколебалась.
— Кажется, нет.
— Очень жаль.
— Его сын был награжден Железным крестом, — волнуясь, добавила Берта.
— Да?
— Он убит в Норвегии.
— Очень хорошо, но все-таки жаль, что Вилли не национал-социалист.
— Смотри, как ты стал силен в политике, Руди! Раньше тебя это совсем не интересовало.
— В армии многому научишься, — пожал плечами Руди. — Там все время лекции. Я теперь образованный. Я уже не деревенщина.
— Так как же насчет Вилли?
— Вообще-то я не возражаю… если мы условимся, что ферма — моя.
— Конечно, твоя. По закону. Вилли знает это.
— Я не о том. Я тоже знаю закон — ферма переходит ко мне и к моему старшему сыну. Я терпеть не могу неурядиц, вот что я хочу сказать. Когда я вернусь, я буду управлять фермой сам, и чтоб никто мне не указывал, что делать.
— А чего ради он тебе будет указывать? Ведь фермер ты, а не он.
— Кто его знает? Вот почему я хотел сперва с ним познакомиться, посмотреть, что он за птица.
— Хороший, смирный человек, Руди. Вот увидишь. Он вечером придет.
— Ладно. Если мы с ним сойдемся — отлично. Можешь выходить замуж хоть завтра. Если нет… — Он пожал плечами. — Я уже не ребенок, мать. Я все обдумал. Можешь, конечно, выходить за него, если хочешь, но я не желаю, чтоб на моей ферме кто-то путался у меня под ногами.
— Он тебе понравится, наверняка понравится, Руди.
— Ладно, вечером увидим. А теперь хватит. Я спать хочу. Две ночи не спал.
— Бедный мой мальчик! Неужели правда?
— И вчерашнюю ночь почти не спал, пришлось стоять. Что делается в поездах, ты себе не представляешь!
— Но как же насчет вечера? Ты писал с вокзала, чтобы я позвала на сегодня гостей. В первый же вечер — не пойму, зачем это.
— А ты их позвала?
— Да, но ведь ты же устал.
— Посплю днем и буду как огурчик. Ты бы посмотрела на нас во время маневров: целый день топаем, поспим четыре часа и опять топаем! Я привык… Так кто же придет вечером?
— Ты же просил позвать только Гутманов. Больше я никого не приглашала. Ну, и Вилли будет, конечно.
— Как Гедда?
— Гедду я не видела с тех пор, как ты уехал. Она работает на заводе. И мать ее тоже не видела. У нас ведь сразу после пахоты отобрали лошадей, так что в гости мы теперь не ездим. А ты Гедде писал?
— Нет.
— Что ж ты так ею интересуешься?
— Понимаешь, — усмехнулся Руди, — она мне всегда нравилась. Когда мне пообещали отпуск, я сразу стал думать о Гедде. Кто знает, может, я женюсь на ней после войны.
— Тогда ступай спать. Нельзя показываться Гедде в таком виде. В твоей комнате все приготовлено.
— А выпивка у тебя найдется? — спросил он, когда они вошли в кухню.
— Нет… полбутылки черносмородинного вина.
— Неужели та самая бурда, что мы пили, когда я уезжал?
— Да.
Руди захохотал.
— Твоим вином только грудных младенцев поить! Нет, сегодня надо выпить шампанского.
— Шампанского? Как же! Еще что прикажете, герр Линг?
— Думаешь, я шучу? — Он разорвал тяжелый сверток, привезенный с собой, и стал вытаскивать завернутые в солому бутылки. Ухмыляясь, он эффектно расставил их в ряд на столе. Бутылок было семь. — Вуаля, как говорят французишки. Сегодня пьем шампанское.
— Руди! Ведь это же, наверное, стоит бог знает сколько! Выбросить такую уйму денег!
— Во Франции, — широко улыбнулся Руди, — немецкий солдат может купить все, что хочешь, почти задаром. Ну-ка, мать, поди сюда. Чем ты пахнешь? — Он притянул ее к себе, и, громко втягивая воздух, понюхал ее шею. — Фу, фермой от тебя несет! — Он открыл рюкзак и, пошарив, вытащил маленькую яркую коробочку. — Знаешь, что такое духи? Или ты такая неотесанная деревенщина, что никогда и слова такого не слыхала?
— Конечно, знаю, — взволнованно ответила Берта. — Ты это купил мне?
— Не коровам же. У тебя когда-нибудь были духи?
— Один раз. Твой отец привез мне из города. Но не такие. Я уж вижу, что эти страшно дорогие, — возбужденно говорила она, открывая коробочку. — Я видела объявления. Настоящие французские духи, подумать только! Я буду пахнуть, как фея из сказки. — Она понюхала флакон. — Как цветы, Руди! Как в раю!
— Мать, — остановился он перед ней, — ты, кажется, писала прошлой зимой, что тебе пришлось отдать твой свитер на «зимнюю помощь»?
— Да неужели же ты мне и свитер привез, Руди? Не может быть!
Руди запустил руку в рюкзак.
— Скажу тебе правду, он не совсем новый, это образчик из магазина. Но не хуже нового. — Руди торжествующе достал свитер. — Знаешь, сколько такая штучка стоила бы в Германии?
У Берты загорелись глаза. Свитер был чисто шерстяной, мягкий, темно-красного цвета.
— Ох, Руди, милый мой, просто не верится! Да такую вещь в Германии ни за какие деньги не купишь. Разве только, если ты миллионер…
— Тебе нравится?
— Нравится? Ха! Пусть Анна Манке попробует отобрать! Я ее задушу.
— Посмотри-ка вот это! — Он вытащил две розовые ночные рубашки тонкого шелка, отделанные кружевами.
Берта онемела. На глазах ее выступили слезы. Она притянула Руди к себе и поцеловала.
— Господи, какое же это счастье иметь любящего сына!
— Ну вот, мать, опять плачешь!
— Так разве удержишься? — засмеялась Берта. — Я не посмею надеть такие вещи. Я буду похожа на киноактрису!
— Что? Ты не будешь это носить?
— Буду, конечно, буду! И буду чувствовать себя королевой. Но кто мог подумать? Господи, какие они, наверное, богатые, эти французы!
Руди расхохотался.
— Теперь уж они не богатые. Все магазины очищены. Солдаты забрали все до нитки.
— Но сколько же все это стоит, Руди?
— Я же тебе сказал, мать. Курс обмена такой, что все получается дешевле пареной репы — двадцать французских франков за одну марку. Мы идем в ресторан, заказываем обед — вино, пиво, жаркое, паштеты, и за все платим одну марку. Ну, я пошел спать. Строгий приказ: разбудить меня в пять часов. Надо еще побриться, вымыться…
— Сейчас поставлю на плиту воду. Но ты лучше поспи до шести. Вилли раньше семи не придет с завода.
— В пять часов. Вот мой приказ. Я хочу еще раз осмотреть ферму.
— Хорошо, солдатик мой, — засмеялась Берта. — В пять, так в пять.
Руди пошел к себе в комнату. А Берта, сияя от счастья, принялась готовить угощение.
Часовая стрелка наконец-то подползла к пяти. Берта остановилась перед зеркалом, еще раз бросив взгляд на свой красивый свитер. Потом тихонько вошла в комнату Руди.
Во сне лицо его стало мягче и казалось совсем детским. «И такой птенец должен пройти через все ужасы войны!» — вздрогнув, подумала Берта. Многих убивают на войне, но то чужие сыновья, а ее мальчик будет жив и невредим. Бог, конечно, сохранит его матери. Берта нагнулась и нежно поцеловала его в лоб. Как он похож на отца, подумала она. Глаза и волосы у него темные, как у нее, но во всем остальном — вылитый отец: толстый нос, густые брови, тяжелый квадратный подбородок. Конечно, он не похож на киноактера, но у него отцовский мужественный склад лица — настоящий немецкий крестьянин из здоровой семьи. В конце концов, самое важное — характер и кровь, а не красивый нос. Не у каждой матери такой заботливый сын, как ее Руди: он так аккуратно шлет письма и привозит подарки. Отец его был хорошим человеком и хорошим фермером, таким же будет и сын.
— Руди, — сказала она, тихонько тряся его за плечо, — уже пять часов.
Лицо Руди вдруг странно исказилось, он испуганно открыл глаза.
— Господи, что с тобой? — спросила Берта.
Руди облегченно вздохнул и засмеялся.
— Веришь ли, мне снились треклятые французы. — Он помотал головой и не совсем искренне засмеялся. — Будто в казарму ко мне ворвался французишка с ножом в руке. А нож длинный, как штык. Француз нагнулся надо мной, и тут я проснулся. Сволочи! Они теперь всем нам портят нервы. Ты не знаешь, что это за народ, мать. Никакой культуры. Злые, как черти. Ну, просто свиньи, да и все.
Берта погладила его лоб.
— Бедненький Руди. Какой ужас эта война!
Руди зевнул, обнажив крепкие кривые, пожелтевшие от табака зубы.
— Я бы еще поспал.
— Герр генерал, вы приказали лейтенанту разбудить вас в пять часов. Сейчас ровно пять. Я выполняю ваше приказание, герр генерал. В точности, как велено.
— Мама, как тебе идет свитер! Ух ты! Ну прямо жена банкира, ей-богу, или депутата рейхстага!
— Он мне не тесен? — озабоченно спросила она. — Боюсь, он слишком меня обтягивает.