Руди скользнул взглядом по ее пышной груди. Свитер, конечно, ей маловат.
— Нет, — соврал он. — В самый раз. Носи на здоровье.
И, усмехнувшись про себя, подумал: «Многовато у тебя спереди, мамаша. Француженки-то поизящней. А у тебя словно тыквы за пазухой». На мгновение ему стало совестно: нехорошо так думать о родной матери. Впрочем, тут же он посмеялся над собой. «А что особенного? — подумал он. — Меня ведь не под капустой нашли. Папаша лежал с мамашей, и они делали то, что делают все люди. Небось, когда этот Вилли увидит мать в моем свитере, ему захочется сразу же повалить ее на кровать. Смешно. Мне всегда казалось, будто моя мама ничем таким не занимается. Ребячий вздор! Так думаешь в двенадцать лет, когда впервые узнаешь про это. Черт, та француженка была не моложе мамы».
— Ну, лентяй, — сказала Берта, — горячая вода готова. Налить в чан?
— Да, конечно! Чем это так пахнет из кухни?
— Ничем. Ужин сегодня будет неважный.
— Мама! Это жареная свинина!
Берта просияла.
— И молодая картошка. Осенью фермерское бюро получит на несколько картошек и на одну свинью меньше, но мой Руди будет вкусно есть, пока он дома. Знаешь, что я сделала весной? Когда Розенхарт считал поросят, я одного припрятала.
— Да что ты? Если б тебя поймали…
— Не беспокойся. Эрих хорошо ко мне относится. Я не боюсь. Если бы на его месте был кто другой… А знаешь, чем я тебя накормлю завтра?.. — Она увидела, как вдруг изменилось его лицо, и замолкла.
— Завтра, завтра, — тихо произнес Руди и сделал гримасу. — Боюсь, что завтра тебе уже не придется меня кормить. Я хотел сказать тебе попозже, но, в конце концов, это все равно.
— Ты не пробудешь здесь десять дней? — почти утвердительно сказала она, словно заранее зная ответ.
Руди покачал головой.
— Всего неделю? — с отчаянием спросила Берта.
— Только без слез, мать. Я уезжаю сегодня вечером.
Лицо Берты побелело, губы задрожали.
— Не сегодня. Нет, нет, ради бога, не сегодня.
— Я должен поспеть на поезд в час тридцать ночи.
— Но это же несправедливо! Целый год ты без отпуска!
— Война, мать.
— Офицеры-то, небось, получают отпуск, когда хотят, — с горечью заметила Берта.
— Ты, мать, пожалуйста, так не говори. Это неуважение. Офицер — это офицер.
— В последнем письме перед отъездом ты писал, что тебе наверняка дадут десять дней.
— Да, но послушай, знаешь, где бы я сейчас был, если бы у меня не сработали мозги? В России. Всю мою дивизию погрузили в поезд и — прямехонько на Восток, а меня и еще нескольких отпустили домой. Так что скажи спасибо, мать. — Руди потрепал ее по плечу. На лице его появилась веселая и хитрая гримаса. «Что он там придумал?» — мелькнуло в голове у Берты. Она хорошо знала это выражение: Руди перенял его у отца.
— Ну, говори, — прямо сказала она. — Что ты от меня скрываешь?
Руди захихикал.
— Так и быть, скажу. Я догадывался, что нас пошлют в Россию. Тогда я подал заявление, чтобы меня приняли в части СС. — Он ткнул мать большим пальцем в бок и, еле сдерживая смех, продолжал — Я патриот не хуже других, но зачем мне ехать в Россию, если можно не поехать? Почти все эсэсовские части остаются — знаешь где?
— Где?
— Здесь, в Германии.
— Руди!
Уже не сдерживаясь, Руди расхохотался.
— Так что, вероятно, до конца войны я буду стеречь русских пленных. Знаешь, как наши ребята между собой называют Россию? «Большая мясорубка».
Берта тоже рассмеялась. Глядя на сына заблестевшими черными глазами, она крепко стиснула его руку.
— Мы, Линги, нигде не пропадем, а? Я же знала, что ты как-то там извернешься.
— Знала? Откуда ты знала?
— Да уж наперед догадалась. Ты весь в отца. — Берта затряслась от смеха. — Утки-то, утки, Руди! Помнишь, как отец продавал уток?
Руди ухмыльнулся.
— Ты тогда еще был маленький, но…
— Он их продавал на вес, да? — захохотал Руди.
Берта совсем развеселилась, вспоминая этот случай. Как-то, лет пятнадцать назад, к ним на ферму ввалилась целая орава горожан с тугими кошельками и жадным желанием полакомиться утками.
— Утки у вас есть? — нетерпеливо спросили они.
Отец Руди молча кивнул, но Берта подметила на его лице насмешливо-хитрое выражение, означающее, что он измышляет какой-то подвох.
— Продайте нам четырех уток. Мы, видите ли, устраиваем пикник. Едем к месту привала.
Хозяин снова кивнул.
— Сколько возьмете за уток?
— А почем вы их покупаете в городе? Само собой, столько же заплатите и мне.
— В городе они продаются ощипанные.
— Я их вам ощиплю.
— Но ведь тут утки дешевле, чем в городе, — рассудительно заметил один из приезжих, как видно, их вожак. — Вы продаете их перекупщикам. А перекупщики наживаются и на вас, и на нас.
— Верно.
— Тогда давайте разделим разницу. Мы купим дешевле, чем обычно, а вы продадите дороже. Будем считать на вес. — Он назвал цену.
— Ладно. Вам пожирнее или тощих?
— Пожирнее! Жирные вкуснее. Только приготовьте их так, чтобы сразу можно было жарить. Да поскорее, нам еще шестьдесят километров ехать.
— Ладно, будут вам жирные, — сказал хозяин. И Берта увидела на его лице ту самую плутоватую гримасу, которая появилась сейчас на физиономии Руди. Позже Берта узнала, в чем дело. Ее Иоганн надул покупателей с помощью старой крестьянской уловки, каравшейся по закону, если птица продавалась на рынке. Он взял штопальную иглу и продырявил у каждой утки крупную артерию в груди; потом через небольшой шланг накачал артерии водой. Это было минутное дело, и — чего не случалось ни раньше, ни потом — трехфунтовые утки покинули ферму, веся пять фунтов. Над этим случаем все потешались много лет подряд. О нем и до сих пор любили рассказывать в деревне…
— Яблочко от яблони недалеко падает, — ласково пошутила Берта. — Мы, Линги, все сметливые.
— Во всяком случае, мужчины! — воскликнул Руди, снова ткнув ее в бок большим пальцем.
— И слава богу. Я понимаю, кто-то должен погибать на войне. Но ведь не обязательно же ты. Каждый день, пока тебя не было, я говорила себе — не обязательно ты. Я тоже патриотка. Но пусть уж другие матери кричат «хайль Гитлер» и радуются, когда погибают их сыновья.
— А ты будешь кричать «хайль Гитлер», только если твой сын останется жив-здоров, а?
Берта обняла его и прижалась щекой к его щеке.
— Слава богу, ты умеешь поберечь себя. Ведь если сам…
— Знаю, знаю, если сам о себе не позаботишься, кто же тогда о тебе позаботится. Что-то мне кажется, будто я это уже слышал!
— Ну и что? Такие слова не грех и повторить лишний раз… Ты наверняка знаешь, что тебя не пошлют на фронт?
— Наверняка, конечно, никто не знает. Иногда посылают и дивизии СС. Но большей частью они остаются в Германии или на оккупированных территориях за границей. Меня могут послать, например, в Норвегию. Было бы неплохо. Говорят, зимы там холодные, зато девушки горячие.
— Руди!
— А что? — захохотал он. — Ты думаешь, я маленький мальчик?
— Ну ладно, — сказала Берта, переводя разговор на другое. — Вода уже нагрелась. Принести чан сюда?
— Да, хорошо было бы. — Руди с наслаждением потянулся. — До чего обидно, что нельзя побыть тут подольше! Ей-богу, у нас дома как в раю. Ну что ты, мать, опять плачешь!
— Откуда ты взял?
— Я же по лицу вижу. У тебя глаза на мокром месте. Радуйся, что я тут, а не на фронте под Сталинградом.
— Я и радуюсь. Я радуюсь. А ты что думал?
— Давай договоримся, мать. Вечером будем делать вид, будто я приехал надолго. Будем смеяться, пить, веселиться, — и если ты увидишь, что я разок-другой ущипну Гедду за мягкое место, когда мы будем танцевать, не кричи «Руди!» Договорились?
— Договорились, — улыбнулась Берта.
— Теперь тащи горячую воду, лейтенант. И смотри, чтобы она была действительно горячая!
2
Руди вытер губы тыльной стороной руки и с восхищением поглядел на мать.
— Ну и свинина! — в десятый раз воскликнул он. — Как мед! И жевать не надо, а, Вилли? Сама во рту тает. Здорово ты готовишь, мать. Вилли, хватим еще по стаканчику шампанского.
Вилли, начинавший ощущать действие четырех больших стаканов, взглянул на Берту. Он знал, что она будет недовольна, если он напьется.
— Может, не стоит, — виновато сказал он. — Может, лучше оставим гостям?
— Да бросьте вы, это не по-мужски! Там еще пять бутылок, — сказал Руди. — Подставляйте-ка стакан.
— Пей, пей, Вилли, — с жаром подхватила Берта. — Почему не выпить? Сегодня у нас праздник. — Она улыбнулась сыну, стремясь поддержать в нем хорошее настроение. — Разве нам когда-нибудь случалось пить шампанское? — добавила она.
Руди ухмыльнулся и налил стаканы.
— Все имеет свою хорошую сторону, даже война. Хайль Гитлер!
Вилли, довольно усмехнувшись, поднес к губам стакан. Шампанское казалось ему восхитительным; хорошо бы выпивать такую бутылочку каждый вечер за обедом. Он поглядывал на Берту, кивал, подмигивал и улыбался.
Вилли чувствовал себя отлично. Несмотря на то, что о браке не было сказано еще ни слова, он не сомневался, что все будет в порядке. Дело шло на лад. Час назад, когда он пришел на ферму, у калитки его встретила взволнованная Берта.
— Он здесь, Вилли, — прошептала она. — Постарайся ему понравиться! Если ты ему понравишься, мы сможем сразу же пожениться, милый.
Очень хорошо. Быть любезным не так уж трудно. Тем более что малый оказался славным, веселым, приветливым и был ласков с матерью. Последнее особенно тронуло Вилли. У парня, который приехал из армии с целой охапкой подарков для матери, безусловно, есть и характер и душа. Очень хорошо.
Правда, в первые полчаса, сидя за обеденным столом, Вилли немного волновался. Они ели, пили шампанское и говорили обо всем на свете, кроме самого главного. Стоило Вилли намекнуть на интересующий его вопрос, как Руди тотчас же менял разговор. Это чрезвычайно беспокоило Вилли, пока он вдруг не понял, в чем дело. Малый затеял своего рода игру, он поглядывал на Вилли с хитрой усмешкой и спрашивал:
— Значит, вы тот самый Вилли, о котором она мне писала, да? — и сразу же принимался говорить о чем-нибудь другом. Или восклицал — Так, так! А с какого конца корова дает молоко? Хоть это вы знаете, Вилли?
Ну и что же, очень хорошо. Правда, на месте Руди Вилли поступил бы иначе. Он уселся бы с будущим женихом в сторонке, завел бы разговор по душам, а затем сказал бы прямо— да или нет. Но если Руди захотелось повести дело по-другому, что ж, его можно понять. Парню девятнадцать лет, ему хочется поважничать. Очень хорошо. Жениться на своей горячо любимой Берте, зажить с ней на ферме — это все, чего хотел Вилли. Он был готов даже льстить молодому человеку, чтобы достичь этой цели. Пусть малый чувствует себя главным в доме. Еще немножко выпьем, еще немножко посмеемся, и он уж не отвертится от прямого ответа.
— Пить так пить! — сказал Вилли, осушая стакан. — В жизни не пробовал ничего лучше.
— Ха-ха! — засмеялся Руди. — Вот молодчина!
— Пить так пить! — весело хохотал Вилли. — Почему не выпить, а, Берта? Когда сын приезжает домой — это большой праздник. Пить так пить! Руди, ты когда-нибудь занимался гимнастикой?
— Немножко, на параллельных брусьях во время учений, вот и все.
— А я участвовал в пирамиде, — сказал Вилли. — Держал на себе четырех человек.
— Да что вы! А делать стойку на одной руке вы можете? — с интересом спросил Руди.
— Сейчас нет, надо поупражняться. Если часа два поупражняюсь, то смогу.
Вилли немножко смущало, что он так расхвастался, но он делал это нарочно. Времени, чтобы произвести на Руди впечатление, было мало, а он знал, что юноши всегда относятся с уважением к физической ловкости.
— Ты бы посмотрел, как Вилли делает фокус с носовым платком, — с гордостью подхватила Берта.
— А как это? — спросил Руди.
Прикусив свиной хрящик кривыми передними зубами, он с любопытством уставился на Вилли.
— А, это просто, — сказал Вилли. — Платок кладется на пол, потом надо постепенно сгибать колени, руки выбросить в стороны и поднять платок зубами. Понятно? Это каждый может.
— Покажи ему, Вилли! — воскликнула Берта. — Ему будет интересно.
— Конечно, — подтвердил Руди.
Вилли засмеялся.
— Если я стану показывать этот фокус, набив живот свининой, знаете, что будет? Уж лучше не просите. Разве попозже.
— Хорошо, — сказал Руди, — вы покажете мне потом. Если это легко, я хотел бы научиться.
— С такими мускулами ты за пять минут научишься, — с чувством сказал Вилли.
— Ладно, — сказал Руди. — Так не забудьте же… Эй, мама! Ты что, жалеешь картошку? Смотри, у меня пустая тарелка! Разве так встречают защитника отечества?
Он весело засмеялся. Ему тоже было хорошо. Хмель приятно бродил у него в желудке, и, сидя во главе стола, где всегда раньше сидел его отец, он чувствовал себя почти королем. Он никогда и не думал, что ему придется занять место хозяина фермы в таком раннем возрасте. Жаль, конечно, что умер отец, — Руди любил его, — но стать землевладельцем в девятнадцать лет, разве это не здорово?
— Что ж, Вилли, — ухмыльнулся он, — сперва надо решить первый вопрос. А вопрос такой: что появилось сначала — яйцо или курица? — Он громко захохотал. — Мама, как ты думаешь, он знает? Подложи-ка еще свинины. Что ты скаредничаешь?
— А тебе, Вилли, — спросила Берта, — дать еще свинины? И луку?
Вилли, вздохнув, покачал головой.
— Я, кажется, скоро лопну, Берта. Наверное, целую неделю не смогу работать. Уже лет десять я так не ел.
— Вуаля! — сказал Руди ни с того ни с сего. — Вуаля, вуаля! Мама, открой-ка еще бутылочку. — Он повернулся к Вилли. — Ваш сын убит, да?
Вилли кивнул.
— Мама говорит, он получил Железный крест.
— Да, в Норвегии. Он был парашютистом.
— Ого! — почтительно воскликнул Руди.
Вилли выпил свой стакан до дна. Лучше бы Руди не заговаривал о его сыне. У него заныло где-то внутри. Он вспомнил то утро, когда он стоял со своей невесткой перед ораторствующим полковником. И тогда он чувствовал то же, что и теперь, — не гордость, а боль… боль и злость.
— Слушай, мама, — Руди внезапно огляделся вокруг. — А где же наша сука?
Берта покраснела. Слегка заикаясь, она ответила:
— Мне пришлось ее продать, Руди.
— Почему? Кто ее купил?
— Мясник Фримль.
Она старалась не глядеть в глаза ни Вилли, ни Руди. В свое время, уступая ее настояниям, Вилли взял обратно свои восемнадцать марок, но все-таки ей было стыдно вспоминать этот случай.
— Фримль? Что ты говоришь! — удивился Руди. — Я помню, как он пинал ногами щенка Рольфа, который был у меня в детстве. Фримль терпеть не может собак.
— Он купил не для того, чтобы держать в доме, Руди.
— А для чего?
— Для… еды… — с трудом выговорила она.
Руди ошеломленно уставился на нее.
— Рано или поздно это сделал бы кто-нибудь другой, — торопливо объяснила Берта. — Теперь никто у нас уже не держит собак. Вот я и подумала, почему кто-то другой должен наживаться на моей собаке? А Фримль охотно купил ее.
Руди перестал жевать.
— Никто не держит собак? — медленно спросил он.
— Ты знаешь, сколько мяса нам выдают по карточкам? Ха! Может, ты думаешь, что мы едим так каждый день?
— Когда я уезжал, выдавали… — Руди наморщил лоб, — выдавали пятьсот граммов в неделю. Так, кажется, мама? А теперь сколько?
— Теперь триста. С апреля месяца.
— Триста? — Он глядел на нее, сдвинув брови. — В армейской газете об этом не писали.
— Вот почему я продала собаку. — Она засмеялась. — «Кролик с крыши» — так мы теперь зовем кошек. Пойди сам посмотри в мясной лавке.
Руди положил нож и вилку. Он ничего не ответил, но был явно смущен.
— И ведь все так, — продолжала мать. — Даже картошки не хватает. С прошлой зимы.
— Почему же не хватает картошки?
— Кто его знает? Спроси в Берлине, — угрюмо ответила Берта. — Но если всюду было так, как у нас… Тут было такое дождливое лето, какого я и не упомню, а потом ударили ранние заморозки. Почти половина моей картошки погнила, даже свиньи есть не стали.