— Я привезла поляка третьего дня. Когда же бы он успел?
— Вы уверены?
— Конечно, герр комиссар. Вилли его и в глаза не видал.
— Тогда почему он сказал, что виноват перед ним?
— Вот этого-то я и не знаю. Я всю ночь ломаю себе голову. Наверное, он свихнулся.
— Почему вы так думаете?
— Ну, сделать такое… и, главное, ни с того ни с сего.
— Откуда вы знаете?
— Он всегда был таким патриотом. Его сын…
— А он всегда был патриотом?
— Конечно.
— У вас не было никаких подозрений? Он никогда ничего такого не говорил?
— Мне-то? — Сердце ее заколотилось. — Неужели вы думаете, что я не донесла бы, скажи он хоть слово? За кого вы меня принимаете, герр комиссар? В конце концов, я…
«Ты женщина, — сказал про себя Кер, — и один бог знает, что у тебя на уме». Он прислонился к столу и нахмурился.
— Но что же Веглер имел в виду, говоря, что он виноват?
— Я его спросила. Но он только сказал: «Я виноват». Он был просто не в себе, герр комиссар. И сколько я к нему ни приставала, что это, мол, значит, он так ничего и не ответил.
Кер снова нахмурился. Судя по всем данным, Веглер мог действовать в приступе помешательства. У него самого мелькала эта смутная мысль после того, как он ознакомился с досье Веглера. А показания женщины делают это предположение весьма вероятным. Только в этом сумасшествии есть нечто подозрительное. Если человек сходит с ума, он становится сумасшедшим, и все. Он не станет выкладывать из сена стрелу…
— У Веглера были какие-нибудь друзья?
— Друзья? Может, на заводе. Мне он никогда о них не говорил.
— А о чем он с вами говорил?
— О том, что, может, мы будем вместе жить на ферме… ребенке. Вообще-то он не из разговорчивых.
— А о войне он говорил?
— Ну… немножко. — Она почувствовала стеснение в груди и заерзала на стуле, стараясь прогнать это ощущение.
— Что же он говорил о войне?
— Да так… ничего особенного. О том… когда, мол, наши солдаты возьмут Сталинград… ну и в этом роде. — Чуть заторопившись, она добавила — Ведь мы, фермеры, говорим только о всяких мелочах — о картошке или о детях.
— Случалось Веглеру критиковать партийных руководителей?
Берта смотрела в пол, но голос ее был тверд:
— О нет, герр комиссар.
— Вы хотите сказать, что он не критиковал даже арбейтсфронтфюрера Баумера? Веглер хотел работать на ферме, так? Что он говорил, когда ему отказали в разрешении?
Женщина пожала плечами.
— Он почти и не говорил об этом. Сказал только, что его призывают в армию.
— Ему, конечно, не хотелось идти в армию? Ведь он не юноша.
Берта снова заерзала на стуле.
— Он мне сказал это только сегодня вечером. Не знаю, хотелось ему или нет. Он заладил свое, как ненормальный. Про этого поляка.
Кер помолчал, обдумывая ее ответ. «Очень мало толку пока что», — со вздохом решил он про себя.
— А что представляет собою ваш поляк? — спросил он.
Берта вздохнула.
— Да просто поляк. Ленивый. Проку от него никакого. Надули меня, вот что.
— Вы с ним разговариваете?
— Само собой — говорю ему, что делать. Он жил где-то возле границы… знает по-немецки. Я ведь на ферме совсем одна.
— Почему нам сообщили, что вы с поляком в близких отношениях?
— Что?! — Она вскочила со стула. — Кто посмел? С поляком?
— Вы знаете, ведь немецким женщинам запрещено.
— Я? С поляком?! — хрипло выкрикнула она.
— Поэтому Веглер и сказал, что он виноват?
— И кому это взбрело в голову! — исступленно кричала женщина. — Слышать даже не хочу!
Кер усмехнулся.
— Ну ладно, дорогая, сядьте. Успокойтесь, пожалуйста. Полицейскому чиновнику приходится спрашивать обо всем… даже о том, чему он сам не верит. — Он знал, что обвинение необоснованно. — А теперь расскажите, что у вас было вечером с Веглером. Вы поссорились?
Она покачала головой. Лицо ее все еще горело.
— Нет. Я ему только сказала, что он, видно, спятил, — он так странно говорил.
— А вообще вы с ним ссорились?
— Нет, герр комиссар.
— Сколько времени пробыл у вас вчера Веглер?
— Ну, наверное… с полчаса… не больше.
— Поздно вечером?
— Да. Как раз перед тем, как он… сделал это.
— А день он разве провел не у вас? У него была увольнительная с завода.
— Нет, не у меня, герр комиссар. Он пришел поздно вечером. Я уже легла спать.
— Вы уверены, фрау Линг?
— Я могу доказать. Весь день я работала на поле. И поляк был там.
Кер, вздохнув, заглянул в записную книжку.
— Ну, а керосин, которым Веглер полил сено? Где он его взял?
Берта не опустила глаз под его пристальным взглядом.
— Это мой керосин. Месячный паек. Он и лампу у меня взял тоже. И разбил. Теперь целый месяц буду сидеть без света.
— Зачем же вы ему отдали?
— Отдала? — визгливо вскрикнула Берта. — Да я и не знала ничего. Я была у себя в спальне. Только потом увидела.
Кер помолчал. Затем сердито захлопнул записную книжку. Пока что ничего существенного, и вообще, фактов — кот наплакал.
— Вы… э-э… очень любили Веглера, фрау Линг?
Берта ничего не ответила.
— В сущности, вы и сейчас его любите.
— Ничего подобного. Вот еще! — со злостью воскликнула она. — Стану я любить предателя!
— Что ж, бывает и так… Женское сердце…
— Много вы, мужчины, знаете о женском сердце! Подумать только, сделать такое… Ведь англичане могли убить и меня тоже. — Она сердито натянула на плечи платок. — Чистое сумасшествие, вот что это такое!
— Вы его теперь ненавидите?
— Еще бы. Он давал сигналы англичанам. Я же немка.
— Хорошо, что вы от него избавились, а?
— Еще бы.
— Если пожелаете, дорогая моя… могу это устроить… вы сможете присутствовать, когда ему будут отрубать голову.
Она судорожно икнула — казалось, ее вот-вот вырвет — и, словно от удара, схватилась обеими руками за живот. Лицо ее так побелело, что Кер испугался, как бы она не хлопнулась в обморок.
— Вам это неприятно? Почему?
Берта ничего не ответила, только в глазах ее отразилась тоскливая, горькая беспомощность перед этой мужской жестокостью.
— Прошу извинить, — сказал Кер, — следователь должен интересоваться всем решительно. — Он поглядел на закрытую папку — досье Веглера. Он был склонен верить, что эта женщина не утаивает от него ничего серьезного, но все-таки странно, что ей нечего больше сказать. Не может быть, чтобы Веглер ни словом не выдал свое враждебное отношение к правительству.
— Знаете, фрау Линг, иногда человек случайно обронит какую-нибудь фразу, а мы и не обратим внимания. Потом, когда нам становится кое-что известно, мы начинаем копаться в памяти и вдруг понимаем, что эти случайные слова имеют очень важный смысл. Постарайтесь вспомнить, не говорил ли он вам чего-нибудь такого…
— Ничего, герр комиссар, поверьте мне. С тех пор, как это случилось, я все думаю и думаю. Нет, ровно ничего. Сами посудите: ему даже дали на заводе крест за заслуги.
Кер опять вздохнул. Простонародью ложь дается с трудом, — но с таким же трудом оно и мыслит. Если Веглер состоял в подпольной коммунистической группе и был ловким саботажником (а это — единственное логическое предположение), то такая коровища могла, конечно, проморгать десятки важнейших улик. Разве только Веглер и вправду сошел с ума, как она считает.
— Ну что ж, дорогая, я думаю, вы можете идти домой. Вероятно, мне нужно будет опять повидаться с вами через несколько часов.
— Спасибо, герр комиссар.
— Вы уж простите, если я сказал вам что-нибудь обидное. На самом деле я очень добрый. Если бы вы знали меня лучше…
— Конечно, герр комиссар. — Берта встала.
Кер с квохчущим смешком подошел к ней, обогнув стол.
— Никто не хочет любить полицейских. Для холостяка, вроде меня, это просто беда. — На какое-то мгновение глаза их встретились, и Кер весело подумал, что как женщина ни проста, а это она всегда поймет.
Он открыл дверь.
— Зиммель!
— Да, герр комиссар! — взвился тот.
— Пошлите человека проводить фрау Линг.
— Да не нужно, — возразила она. — Мне ведь недалеко.
— Нет, пожалуйста… уже поздно. У вас там есть кто-нибудь, Зиммель?
— Так точно, герр комиссар.
— Скажите, пусть приведет сюда поляка с фермы… Спокойной ночи, фрау Линг.
— Вы забираете моего поляка! — всполошилась Берта. — Да ведь у меня сено погниет, если пойдет дождь! Кто мне сложит его в сарай? И сейчас его надо снова копнить… Ох, пожалуйста, не надо!
— Я только задам ему несколько вопросов. Если не смогу отпустить его к утру, обещаю, что вам пришлют кого-нибудь другого. Ваше сено не погниет.
— Спасибо, спасибо, герр комиссар. Вы даже не представляете себе, до чего мне это нужно. Мне положено поставлять…
— Он был заперт в сарае всю ночь, ваш поляк?
— Да.
— Выйти он не мог?
— Нет. Ключ у меня.
— Ну что ж… отдыхайте, фрау Линг.
— Спасибо, герр комиссар.
Он проводил ее глазами, с удовольствием глядя, как твердо она ставит ноги и как колышется ее полный зад. Когда дверь закрылась, он вытащил последнюю сигару и, ругнув военный рацион, чиркнул спичкой. Его положение давало ему возможность покупать кое-что на черном рынке, но все же табаку всегда не хватало. Это было единственным и огромным лишением. Вздохнув, Кер поглядел на ручные часы. Он любил вести следствие обстоятельно и не спеша, чтобы хватало времени на обдумывание, и на отдых, и на систематический подбор показаний. Но что тут поделаешь, когда и зацепиться не за что? Приятное возбуждение от новой командировки, от двухчасового полета в специальном самолете уже прошло; сейчас его просто клонило ко сну.
Он прошел в угол, взял охапку вещей, принесенных из барака, где жил Веглер. и, вернувшись в кабинет, разложил вещи на столе. Их было немного: поношенный костюм из синей шерсти, белая, порванная под мышками рубаха, вылинявший рабочий комбинезон, четыре пары штопаных носков, пара грязного белья, полотенце, маленький кусочек эрзац-мыла. Кер вынул из кармашка своего портфеля бритву и осторожно подпорол подкладку веглеровского пиджака. Услышав шаги Зиммеля, он окликнул его.
— Да, герр комиссар?
— Вызовите мне руководителя ячейки того барака, где живет Веглер. И соседей Веглера.
— Есть, герр комиссар.
— Что-нибудь нашли в шкафчике на заводе?
— Только рабочие рукавицы, герр комиссар, и тряпку.
— Ладно. Ну, действуйте, Молниеносный.
Зиммель, сияя, бросился к телефону.
— Вы пробовали ухаживать за этой женщиной, Зиммель?
— За фрау Линг?
— Да.
— А как же. Все здешние эсэсовцы пробовали. Ничего не выходит.
— Веглер перешел дорожку?
— Даже до Веглера она нас к себе не подпускала. Эта сука хочет мужа.
— А почему вам не жениться на ней, Зиммель? Она — лакомый кусочек.
— И гнуть спину на ферме? — ухмыльнулся Зиммель. — Нет, спасибо. Мне и тут неплохо.
— Молниеносный Зиммель, — произнес Кер. — Так, так… а ведь какой был гонщик!
Глава четвертая
1
2 часа 30 минут ночи.
Сестра Вольвебер, по своему обыкновению нарушая приказ, тихонько приоткрыла дверь палаты, где лежал Веглер. Моргая близорукими глазами, она огляделась вокруг. Внезапно ее пухлое лицо исказила негодующая гримаса. Щелкнув языком от возмущения, сестра Вольвебер перешагнула порог и сердито захлопнула за собой дверь.
Цодер часто говорил, как ему повезло, что немецких сиделок независимо от того, католички они или нет, принято называть «сестрами». Иначе Вольвеберша обязательно заставила бы его называть ее «матушкой» и от избытка материнских чувств вздумала бы чмокать его по утрам и на сон грядущий. Сестра Вольвебер, женщина лет под шестьдесят, была широкоплечая, широкобедрая, а грудь ее, вскормившая восьмерых детей, сильно напоминала пуховую подушку. На мясистом носатом лице сестры Вольвебер, глуповатом и вместе с тем вызывающе-самоуверенном, как бы отражалась и ее профессиональная опытность, и чудовищное невежество. Она была сильна, как лошадь, и могла без посторонней помощи перенести любого пациента с одной кровати на другую. С тяжелобольными она была добра, как ангел, и мыла судна с таким видом, будто это была ваза для букета роз. Доктор Цодер полагался на нее, как пастух на свою овчарку, был ей многим обязан, благодарен, постоянно восхищался ею — и дважды в день собирался ее убить. Сестра Вольвебер получила аттестат сиделки лет сорок назад. Проработав несколько лет в больнице, она вышла замуж за швейцара гостиницы и бросила свою профессию ради более счастливого удела: Kinder, Kirche и Küche. Теперь была вдовой, два ее сына служили в армии, а шесть дочерей уже обзавелись своими детьми, и в это тяжелое для фатерланда время она снова добровольно пошла в сиделки. Все, чему ее учили сорок лет назад, она помнила в совершенстве; все, чему ее пытались научить сейчас, вызывало в ней скрытый протест. Хуже всего, что Цодеру приходилось воевать с ней из-за каждой мелочи и чуть ли не бороться за право самому застегивать себе брюки. Сегодня сестра Вольвебер работала в дневной смене. Вторая и последняя сиделка, полагающаяся по штату заводской больнице, сестра Шейтауэр, была временно нетрудоспособна по причине заражения гонореей (ее жених, офицер-летчик, недавно приезжал к ней в отпуск). Следовательно, оперируя Веглера, доктор Цодер не мог обойтись без помощи сестры Вольвебер. После операции Цодер строжайше приказал, чтобы до утра она не смела пальцем шевельнуть ради какого-нибудь другого больного. Состояние Веглера потребует бдительного ухода и на следующий день, и если сестра Вольвебер не отдохнет, она будет ни к черту не годна. Сестра Вольвебер покорно, как всегда, ответила: «Хорошо, доктор» и целых полтора часа, пока не пришла сюда, наводила порядок в других палатах, стирала ночную рубашку сестры Шейтауэр и писала коротенькие письма обоим сыновьям в армию. Сейчас, глядя на доктора Цодера с суровым неодобрением, она сказала себе, что правильно сделала, не обратив внимания на его приказ. Цодер наклонился к койке Веглера и, подперев руками голову, тихонько похрапывал с открытым ртом. Сестра Вольвебер еще раз громко прищелкнула языком, отчасти от восхищения, отчасти чтобы разбудить доктора. Цодер перестал похрапывать, но не проснулся.
— Ну и ну, доктор! — зычно воскликнула она. Цодер мгновенно выпрямился, со всхлипом втянул в себя воздух и вытаращил испуганные глаза. Сестра Вольвебер вовсе не нарочно повысила голос — она просто не умела говорить шепотом. Ее густой голос словно сам по себе вырывался из огромных кузнечных мехов ее груди. Когда Цодер осознал, кто стоит перед ним, на лице его появилось усталое раздражение, а глаза снова стали тусклыми, как обычно. Сестра Вольвебер, зная, что сейчас последует, немедленно начала свою «танковую атаку», как называл это Цодер.
— Это мне нравится! Прекрасно! Я же вам говорила — вы еле живы после операции. Вы только посмотрите на себя. Мокрая курица! Куда вы будете годиться завтра, если у пациента начнется сепсис? А? Немедленно идите спать! Я требую!
Ожидая его обычной ядовитой контратаки, сестра Вольвебер немало удивилась, увидев, что Цодер улыбается ей ласково и устало.
— Ну, пожалуйста, доктор! — взволнованно продолжала она. — Ведь такому человеку, как вы, все время приходится думать. Это же вас выматывает! Поглядите на себя. Я вас насквозь вижу. Ваш мозг спит, а вы даже не знаете об этом. Идите, ложитесь спать, доктор. Я могу подремать где угодно. Я посплю, сидя на стуле, и завтра буду свежее, чем вы.
— Ох, перестаньте рычать, женщина. А то вы меня совсем доконаете. Проверьте-ка его пульс.
Сестра Вольвебер, торжествуя победу, немедленно повиновалась с сияющей улыбкой. Держа запястье Веглера, она с нежностью смотрела на доктора, протиравшего глаза.
— Все было прекрасно, и вдруг несколько минут назад меня сморило, — еле слышно проговорил он.