Дело здесь в другом. Централизация всегда была основополагающим фактором ханабадского государственного мышления даже в те времена, когда от Ханабада до другой ближайшей цивилизации можно было добираться и год, и два, и даже дольше. Что же тогда удивляться нашему времени, когда стоит в Ханабаде снять телефонную трубку, и в одно мгновение всю его ойкумену пронизывает одна и та же мысль. Разумеется, речь идет не о всяком телефоне. Для этого используется «ВЧ», даже спутниковая связь. Словом, любой ханабадец поймет, о чем идет речь.
Из вышесказанного становится ясно, что автор и не пытается сузить Ханабад до какой-то территориальной или этнической общности. Прописка — это великое достижение ханабадской государственности — не имеет в данном случае значения. Чтобы не было никаких кривотолков, он прямо говорит, что производит свое исследование не на пустом месте. Ханабадом интересовались многие историки, литераторы, социологи, этнографы, но есть один классический труд, досконально осветивший родословную хана-бадства. «Господа ташкентцы», подвергнутые в этом труде всестороннему исследованию, тоже ведь не имеют отношения к какому-то конкретному городу или региону. Они возникают везде, где появляется особый питательный бульон для ханабадства. Автор даже думал поначалу назвать свой роман «Товарищи ханабадцы». Действительно, кто они такие: ханабадцы? Разве не те же господа ташкентцы, наблюдаемые, так сказать, в своем историческом развитии?..
Однако, в отличие от названного классического труда, автор, рассматривая Ханабад как широкое общественное и политическое явление, вместе с тем всякий раз возвращается к конкретному Ханабаду, давшему такое множество идей для эпохи всеобщего ханабадства. И тут возникает вопрос: а что следует понимать под идеей в ханабадском смысле этого слова? Ответим сразу, что всякая идея тут всегда воспринималась диалектически, как способ жизни. Ханабадцы всегда были реалистами. Ведь что такое идея сама по себе? Дым, мечтание, нечто неосязаемое. И ханабадский способ жизни совершенно естественно, без всяких усилий, преобразует ее в свой образ и подобие. Идея как бы жива, все в ней на месте. Она вознесена на пьедестал, подсвечена с разных сторон, но это все тот же мираж. Для пояснения можно привести многочисленные примеры из ханабадской истории. Там, в частности, практиковался следующий метод. С живого человека снимали кожу, аккуратно выделывали ее, набивали соломой и ставили на видное место во дворце или на площади. Человек выглядел как живой еще много-много лет…
Таким образом, основное действие нашего полностью документированного повествования будет происходить в конкретном Ханабаде, лишь с необходимыми всякий раз экскурсами в область всеобщего ханабадства. Но и конкретный Ханабад достаточно обширен. Даже на политических картах он раскрашен разными красками, многие реки и горы разделяют его. Поэтому для удобства читателей мы условно обозначим его цифрами: Ханабад I, II, III и так далее, что приблизительно и соответствует сложившемуся ныне административно-территориальному делению.
Далее условимся о форме. И здесь автор пребывает в затруднении. С одной стороны его произведение — достоверная летопись, рассказывающая об очевидных фактах истории, с другой стороны, по объему и исторической значимости всего происходившего в Ханабаде, это роман. Но при всем том, по героическому наполнению, в чем читатель сам убедится, это в то же самое время поэма. Так что автор после длительных раздумий счел необходимым обратиться к истокам ханабадской литературной традиции. И здесь ему видится дестан. Да, именно этот проверенный историей жанр наиболее подходит для всего того, что сошлось вместе в нашем повествовании» Так что пусть не удивляется читатель, встречая в сугубо современных общественных и политических структурах эпитеты и метафоры времен легендарных ханабадских сатрапов, чье имя выбито на знаменитой Бехистунской скале. Форма в этом случае будет соответствовать содержанию, а это главное условие при обращении к методу ханабадского реализма.
Остается лишь напомнить не вполне компетентному читателю, как строится дестан. Все очень просто, как в любом классическом произведении. Дестан разбивается на главы в соответствии с имеющимся матерьялом. Каждая глава предполагает соответствующую тему (Любовь, Верность, Дружба и т. п.). Повествование ведется свободно, с обширными отступлениями, с привлечениями побочных литературных жанров: стихов, песен, мемуаров, публицистики. То есть автор делает все, что хочет. И тут вдруг обнаруживается, что это и есть самая современная форма построения романа. Новое в Ханабаде это всегда — забытое старое. Разве что в дестане все же обязательны знаки препинания.
И, наконец, последнее. Сейчас в Ханабаде торжествует гласность, так что не станем, как делали это прежде, рассказывать сказки, ходить вокруг да около. Будем приводить одни лишь факты, пусть и окрашенные дымкой воспоминаний, но никак не теряющие своей свежести. А факты — упрямая вещь, как любил говорить самый великий ханабадец всех времен и народов. Здесь уже не скажешь, что «свежо предание, а верится с трудом». Верится, и еще как!..
Первая глава
Как я впервые соприкоснулся с Ханабадом?.. Собственно говоря, здесь употреблено не то слово. Ведь Ханабад есть нечто неосязаемое, неопределенное, вроде метафизического пара. С ним не сталкиваешься, не соприкасаешься, а словно бы проникаешься его манящим, властным излучением. И если душа у тебя отзывчивая на ханабадские призывы, то вмиг ощутишь радостное чувство причастности к великому, к самой истории. То самое, шестое, а может быть, и седьмое чувство…
Нельзя сказать, чтобы я был невинен в этом смысле, подобно весталке. Родился я уже в период очевидной ханабадской величественности, ходил в школу, пел соответствующие песни, прошел войну, сам учительствовал, написал пьесу согласно законам ханабадского реализма, закончил факультет журналистики, многое видел, слышал, да вроде бы и не полный дурак. Все дело в том, что особое ханабадское излучение, о котором идет речь, лишает человека как бы самого себя. Он видит и одновременно не видит, слышит и не слышит, и факты уже без чьего бы то даже давления сам поворачивает к себе той стороной, которая отвечает ханабадскому взгляду на мир. Одним словом, происходит вполне осознанное раздвоение сознания, как в театре. С той лишь разницей, что явно сценическое действо представляется реальной жизнью, а то, что происходит за стенами театра, не имеет ровно никакого значения. Убедить себя, что мираж это и есть жизнь — таков основной закон ханабадской диалектики. Это мировоззрение.
А столкнулся я с Ханабадом на третий день после утверждения меня собственным корреспондентом «Ханабадской правды» по Ханабадской области. В этот день, как было заранее известно, один из районов этой области, и именно Ханабадский район первым в республике выполнил план сева хлопка. Это была очередная победа на пути к великой цели. Накануне вечерним поездом в помощь мне, начинающему журналисту, прибыл Михаил Семенович Бубновый и молодой, но уже набивший руку практик Женька Каримов. Следовало дать полосу.
— Ты поедешь в Ханабад-1, а ты в Ханабад-Н, — сказал нам с Женькой Михаил Семенович, бодрый сухощавый ветеран пера. — Я тут пока в обкоме пошурую!..
Через час я уже одиноко сидел в полупустом пассажирском вагоне с поперечными скамейками и буквой «ять» в надписи у тормозного крана. Вагон раскачивало, мелкая пыль клубами поднималась от пола. Поезд небыстро шел среди расчерченных бороздами полей, в ряд торчащих обрубков тутовых деревьев, домов с кучками кизяка на плоских крышах и круглыми печами-тамдырами на ничем не огороженных подворьях. Ехал я по направлению к границе, туда, где находится самая южная точка страны, составляющая особую гордость области. Все было как и везде на бескрайних ханабадских просторах. Поезд подолгу стоял на каждой станции, потом задумчиво трогался. Мимо проплывал один и тот же золотой бюст, соответствующие лозунги на беленой стене, затем долго тянулся пристанционный пустырь. Виделась на нем деревянная будка общего пользования, почему-то обязательно без дверей. В конце пустыря стоял ишак и жевал что-то колючее.
Я же смотрел на все это и обдумывал свой журналистский дебют, ибо учился заочно и знаком был до сих пор с работой газетчика лишь по пьесе «Дорога в Нью-Йорк», которую сразу после войны быстро убрали из репертуара. Задание для меня лично было — организовать в Ханабаде выступления секретаря райкома, председателя райисполкома, передового тракториста, агитатора и женщины-депутата Верховного Совета. Попутно предстояло собрать материал для очерка. Приезжал я в Ханабад рано утром, а вечером тем же поездом должен был выехать обратно.
Все виделось мне в некоем тумане, но никаких сомнений я не испытывал. Слово организовать мне было знакомо из военной жизни, когда я был еще лихим сержантом. Командир роты — лейтенант Логвинов вызывал меня и коротко приказывал: «Сержант Тираспольский, возьмите трех людей и организуйте дрова для кухни!» — «Есть!» — отвечал я, не дрогнув ни одним мускулом лица. А когда уходил, то с удовлетворением слышал, как лейтенант говорил старшине, беспокоившемуся о топливе на утро: «Тираспольского послал, этот не подведет!» Армейская гордость играла во мне. К утру перед кухней, прикрытые брезентом, лежали аккуратно порубленные сухие дрова, в то время, как на десять километров вокруг не было не то что захудалого деревца, но и трава не росла. Мне с солдатами разрешали спать до обеда, и из кухни приносили нам по полному котелку каши с мясом. На меня смотрели с уважением.
А в двенадцати верстах от нас завхоз какого-нибудь учреждения чесал затылок и раздумывал, как это могли пропасть у него ворота да еще с частью забора.
В этом и заключался смысл слова «организовать». Лейтенант приказывал и ни о чем не спрашивал. Он был не виноват, да и роту следовало кормить. Обеспечивать дровами воинские части и в голову тогда никому не приходило. Вместе с тем, время было военное, и если бы мы попались, то в лучшем случае дело для меня закончилось бы штрафной. Что же, как свидетельствует пресса, ханабадская действительность на каждом шагу ставит перед человеком такие жизненные дилеммы, и не только в военное время.
Вот такие аналогии вызвал у меня вполне невинный ханабадский политический термин. Весь смысл ханабадства в организации. Впрочем, здоровая ханабадская закваска была заложена во мне с детства. В самые трудные минуты жизни я твердо знал, что нет тех преград, которых не смогли бы преодолеть ханабадцы. Поэтому, бросив раздумья, положил голову на кулак и крепко уснул на жесткой вагонной скамье…
Это оказалось совсем простым делом. Секретарь райкома, полный ханабадской значительности, сказал одно только слово некоему молодому человеку с большой, еще довоенной самопишущей ручкой в кармане пиджака. Тот провел меня в отдельную комнату, положил передо мной стопку чистой бумаги, принес большую папку. Это были ежедневные сводки о ходе сева в районе. Здесь же находился прошлогодний доклад на пленуме райкома по тому же вопросу.
— Это же за прошлый год! — сказал я неуверенно.
— Ай, все там правильно! — сказал мне молодой человек с истинно ханабадской доверительностью. Он показал уже наполовину написанный доклад секретаря райкома за этот год. Все там было из прежнего доклада, слово в слово. И цифры совпадали.
— А недостатки? — спросил я.
— Буденный отстает и агитаторы недостаточно у Молотова работают. Тут про все есть!
Я поинтересовался, когда же секретарь райкома станет писать свою статью в газету, но, взглянув на безмятежное лицо молодого человека, вдруг все понял. Статью предстояло организовать. Знакомые чувства нахлынули на меня. Я совершенно явственно увидел ту давнюю ночь, когда мы бесшумно снимали ворота с петель и тащили их в предутреннем тумане.
— Быстрее надо. Секретарь на обед уезжает! — озабоченно предупредил молодой человек, оказавшийся инструктором райкома.
Я взял ручку и… Все оказалось действительно просто. Я писал, как умело и инициативно райком партии руководил севом, как организовал социалистическое соревнование, наладил работу агитаторов, мобилизовал коммунистов и комсомольцев на выполнение решений соответствующих пленумов ЦК, обкома и райкома, правильно расставил кадры, подготовил технику. Рука моя обретала уверенность с каждой строчкой. Были, конечно, и отдельные недостатки в работе. Так, в колхозе имени Буденного не вовремя подвезли семена, а в колхозе имени Молотова не был организован выпуск «Боевых листков»…
Секретарь райкома, вернувшись с обеда, все с тем же бесстрастием на лице поводил глазами по строчкам, взял ручку и крупно расписался. Молодой человек приложил печать…
Мы вышли на абсолютно круглую площадь с чахлой ханабадской растительностью, пересекли ее по точно посередине протоптанной тропинке и вошли в такой же дом колониальной кладки из плоского кирпича. Я даже оглянулся при входе: райком и райисполком были одного цвета, с одинаковым полукруглым крыльцом и недавно пристроенными эллинскими колоннами. Стояли они напротив друг друга, будто отражения в ханабадском хаузе. Когда же мы зашли в главный кабинет, мне и вовсе показалось, что это происходит во сне. Все здесь было такое же, как в доме напротив: столы — один вдоль, с двумя огромными тумбами, другой поперек, с приставленными стульями, на столе — чернильница с бронзовой крышкой, на полу — ханабадский ковер, на стене — портрет. Но самое удивительное — хозяин кабинета. Это был тот же самый человек: с опущенными книзу углами губ, особенной решительностью во взгляде и почему-то совсем без подбородка. То есть подбородок был, но какой-то крошечный, теряющийся, как бы вовсе детский.
Одинаковой была и одежда: китель в виде гимнастерки с отложным воротником, брюки-галифе и сапоги. Все было как бы военное, но опытный глаз сразу определял, что хозяин кабинета к армии, тем более действующей, не имел отношения. Портрет на стене к тому времени, о котором идет речь, был уже с золотым шнуром и бриллиантовыми пуговицами, что, по-видимому, ставило в тупик истинных ханабадцев. Они не знали пока, что носить…
Здесь все пошло уже совсем просто. Без всякого даже легкого напряжения мысли я писал, как умело и инициативно руководил севом райисполком. Была проведена сессия районного Совета, организовано социалистическое соревнование, налажена работа агитаторов, все депутаты были нацелены на выполнение постановлений соответствующих сессий Верховного, областного и районного Советов, правильно расставлены кадры, подготовлена техника. Отмечались и недостатки, которые, благодаря депутатскому контролю, были своевременно устранены. Так, в колхозе имени Буденного был случай несвоевременной доставки семян к посевным агрегатам, в колхозе имени Молотова не каждый день выпускались «Боевые листки». Я писал и даже не заглядывал в доклад председателя райисполкома…
Все во мне пело. Мы ехали в передовой колхоз на присланной оттуда машине, и я со значительным видом смотрел по сторонам, стараясь угадать среди проклюнувшихся зеленых кустиков, где здесь хлопок, а где свекла. А еще в этих местах, я слышал, произрастают фисташки. Спросить об этом значило уронить свой авторитет. Я учился ханабадской солидности…
В передовом колхозе все было, как я уже писал, рассуждая о миражах: Дом культуры с эллинскими колоннами, очевидно в память об Александре Македонском, сад для гуляний колхозников, картины и диаграммы, крашенный бронзой бюст. Когда мы проходили в кабинет председателя колхоза, то в прихожей я заметил женщину. Она сидела в углу на полу, и лица ее не было видно: лишь высокий, с золотым ободом головной убор и закрывающий рот платок. Ярко-зеленый шелковый халат был накинут поверх головы, под ним виднелись ханабадские серебряные, с бирюзою, украшения…
Все было готово к нашему приезду. Председатель колхоза в кителе, галифе и сапогах кивнул малому лет пятнадцати, и тот повел нас с инструктором райкома в колхозный детский сад. Это было новое здание со свежевыкрашенными окнами и дверью, которая долго не открывалась от налипшей краски. На полу не было видно ни единой царапины. В ряд стояли никелированные детские кроватки, застеленные новыми простынками и стегаными шелковыми одеяльцами, в углу была сложена горка игрушек. Чистое солнце светило в схваченные окаменелой замазкой окна.