Именно тот, кто мне нужен. Еще один шаг к моему билету на волю.
Будем надеяться, что он готов сыграть эту роль.
Мей Юи
Выхода нет.
Это были первые слова, которые произнес хозяин борделя той ночью, когда Жнецы вытащили меня из своего грузовика... после бесконечных часов тряски в полной темноте. На мне все еще была ночная рубашка, которую я натянула через голову много дней назад. Тонкая, из хлопка, со множеством дыр. Некоторые девушки рядом со мной плакали. Я же... я не чувствовала ничего. Была кем-то другим. Не той, которую вытащили прямо из кровати. Я была не той, что стояла в первой линии и ждала, когда мужчина с фиолетовым шрамом на челюсти рассмотрит нас. Я была не Мей Юи.
Той ночью, когда хозяин дошел до меня, он остановился, разглядывая каждый уголок моего тела. Я чувствовала его ползающие по мне глаза, словно насекомые забрались в укромные места. Места, где им быть не положено.
— Ее, — сказал Жнецам хозяин.
Мы наблюдали за тем, как монеты переходят из рук в руки. Больше денег, чем я когда-либо видела за свою короткую жизнь дочери фермера, выращивающего рис. В десять раз больше, чем Жнецы заплатили за меня моему отцу.
— Выхода нет. Забудьте свой дом. Свою семью. — Голос хозяина был плоским, безжизненным. Таким же мертвым, как и его опиумные глаза. — Теперь вы принадлежите мне.
Я стараюсь не вспоминать эти слова, когда нас зовет мама-сан.
— Девушки.
Я сижу на кровати. По моим венам струится страх, смотрю на остальных. Нуо на полу в изножье кровати, вышивка выпала из рук. Вень Ки сидит на коврике, а Инь Юй стоит на коленях позади нее, заплетая в косичку шелковистые темные волосы самой младшей из нас. Инь Юй единственная, кто не замирает, когда слышит голос мама-сан. Ее пальцы продолжают двигаться, заправляя в косу прядь за прядью.
Рот Вень Ки все еще открыт. Ее оборвали на полуфразе одного из ее бесконечных и потрясающих рассказов про море. Пытаюсь представить волны, когда в двери появляется мама-сан.
Смотритель над нами. Та, кто кормит и одевает нас. Та, кто зовет доктора, когда мы болеем. Та, кто присматривает за борделем и распределяет посетителей по нашим кроватям. Некоторые девочки думают, что когда-то ее привезли сюда так же, как и нас: в одном из грузовиков Жнецов. Это случилось, должно быть, много лет назад, когда ее кожа еще была гладкой, а спина прямой.
Сейчас она уже не выглядит молодой. Все ее лицо сморщено, глаза где-то далеко.
— Девушки, с вами хочет поговорить хозяин. Немедленно. Он закрыл зал. — Мама-сан удаляется так же стремительно, как и появилась, чтобы позвать девушек и из других комнат.
— Они ее поймали. — У Вень Ки, самой младшей и маленькой из нас, голос, словно у птички: порхающий и неокрепший.
Инь Юй так сильно тянет ее за волосы, что девушка взвизгивает.
— Никто из вас и слова не проронит. Если хозяин и мама-сан узнают, что нам было известно о планах Синь... хорошо это не закончится. — Она смотрит на меня, словно ждет слов поддержки.
— Мы ничего не скажем. — Я пытаюсь говорить, как должно семнадцатилетней, но правда в том, что чувствую я себя так же, как и они. Меня трясет, я белее рисовой лапши.
Не понимаю, почему я так испугана. Я знала, что произойдет. Все мы знали. Потому и пытались отговорить Синь.
Выхода нет. Выхода нет. Мы хором шептали ей слова хозяина, на то были десятки причин. Здесь у нее была одежда, еда, вода, друзья. А там? Что? Голод. Болезнь. Неумолимые улицы с волчьими зубами.
Но в конечном итоге ничто ее бы не остановило. Я увидела это много месяцев назад, в ее глазах появилась какая-то дикость, когда она начинала говорить о прошлой жизни. Она распространялась повсюду, выжигала ее изнутри. Всякий раз, заходя в мою комнату, она отодвигала алую занавеску и смотрела, смотрела, смотрела в окно — единственное во всем борделе. Она никогда не могла ничего держать внутри, как остальные. Иню Юи думает, это из-за того, что семья Синь не продавала ее. Они любили ее, кормили, учили читать, а потом умерли. И за ней в приют приехали Жнецы.
Синь лежит на полу прокуренного зала. Волосы растрепаны, рука выгнута под неестественным углом. Не уверена, в сознании она, да и жива ли вообще, пока один из хозяйских людей не встряхивает ее. Яркая кровь сверкает на ее руках и ногах. Кровь на лице стирает тепло щек и губ. Платье — красивый отрез небесно-голубого шелка с вышитыми на нем цветами вишни — все изорвано.
Все выстраиваются в линию, а хозяин нарезает бесконечные круги вокруг Синь. Когда он наконец останавливается, носки его гостиных тапочек направлены на нас.
Он не кричит, от чего его слова кажутся еще боле зловещими.
— Кто-нибудь из вас вообще знает, как это — жить там и бродяжничать? Работать как другие девушки?
Никто из нас не отвечает, хотя все мы знаем ответ. Его мама-сан вдалбливает в нас всякий раз, когда замечает в наших глазах пустоту. Его мы так старательно пытались вложить в голову Синь.
— Боль. Болезнь. Смерть. — Слова выходят из него, будто удар. Когда хозяин заканчивает, он подносит к губам трубку. Из ноздрей вылетает дым... напоминает мне алого дракона, вышитого на его же куртке. — Как вы думаете, что вы там будете делать, справитесь ли? Без моей защиты?
Ответ ему на самом деле и не нужен. Его вопрос — скорее тихий крик. Такой же, как задавал мне отец перед первым стаканом рисового вина. Прежде, чем взорваться.
— Я даю каждой из вас все, что ей может понадобиться. Даю вам лучшее. Все, что я прошу взамен, чтобы вы были приветливы с клиентами. Такая мелочь. Малюсенькая просьбочка.
Один тот факт, каким образом хозяин к нам обращается, леденит кровь. Нас всегда наказывает только мама-сан, шипя сквозь губы, она бьет наотмашь отточенным движением мозолистой руки. За те несколько раз, когда хозяин разговаривал с нами, он всегда напоминал, насколько нам живется лучше тех, кто работает в других местах. У нас есть собственные комнаты, шелковые платья, подносы для чая и ладана. Блюда на выбор. Куча разных красок, чтобы разрисовывать лица. У нас есть все, потому что мы избранные. Лучшие из лучших.
— И вот теперь Синь здесь... — Он произносит ее имя таким образом, что оно заползает мне под кожу. — Плюнула в лицо моей щедрости. Я подарил ей безопасность и возможность жить в роскоши, а она выбросила это все за ненадобностью. Она оскорбила меня. Мою честь. Мое имя.
Позади него садится Синь. У нее все еще идет кровь, ее трясет. Мужчины в черном тяжело дышат. Интересно, как далеко ей удалось убежать, прежде чем они ее поймали.
Хозяин щелкает пальцами. Все его четверо приспешников поднимают Синь на ноги. Она болтается в их руках, словно кукла.
— Если вы пренебрегаете моим гостеприимством, нарушаете правила, вы будете наказаны. Если вы хотите, чтобы к вам относились как к обычным проституткам, так тому и быть.
Он закатывает рукава. Фанг, мужчина с алой татуировкой на лице, передает ему что-то, чего я не вижу.
Но видит Синь и, увидев, кричит так громко, что ее крик способен разбудить всех собак. Девушка возвращается к жизни, пинается и пытается вырваться так сильно, что мужчинам приходится прилагать усилия, чтобы ее удержать.
Ее крики умудряются складываться в слова.
— Нет! Пожалуйста! Простите меня! Я не стану больше убегать!
Потом хозяин вытягивает руку, и я вижу, что вызвало у Синь такой ужас. Там, завернутый узкими, но пухлыми пальцами, лежит шприц. Он заполнен мутной коричневой жидкостью.
Другие девушки тоже его видят. Даже мама-сан, стоящая рядом со мной, напрягается. Нет никакой возможности понять, что внутри. Боль. Болезнь. Смерть.
Синь дерется и царапается, в ее крике уже не слышно слов. В конце концов, мужчины для нее слишком сильны.
Я не в силах смотреть на то, как железная игла входит в вену. Когда Синь замолкает (когда я, наконец, снова поднимаю на нее взгляд), иглы нет, а девушка лежит на полу, съежившись и вздрагивая. Из-за теней окружившей ее толпы кажется, что она сломана.
Хозяин сцепляет руки. Поворачивается к нам.
— Первая доза героина сильна. Во второй раз он действует слабее. Но он тебе необходим. Тебе нужно все больше и больше, пока он не становится единственным, в чем ты нуждаешься. Он становится для тебя всем.
Героин. Значит он хочет сделать из нашей умницы и красавицы Синь наркоманку. От этой мысли все внутри меня переворачивается: пусто и безнадежно.
— Вы все принадлежите мне. — Хозяин окидывает взглядом строй из радужных платьев. Улыбается. — Все. Попытаетесь сбежать, вот ваша участь.
Закрываю глаза, стараясь не смотреть на изломанную куклу, лежащую на полу. Пытаюсь прогнать из памяти слова хозяина, сказанные той давней ночью. Они тянутся сквозь время, связывают меня, словно путы: Выхода нет.
Джин Линь
Два года прошло. Два года с того дня, как Жнецы забрали мою сестру. Два года с того дня, как я отправилась следом за ней в Крепость. За это время я научилась, как стать призраком и как развить большинство своих чувств. Это единственный способ выжить здесь — стать кем-то другим, быть невидимкой.
Когда я была маленькой, я и так была незаметной. Между мной и моей старшей сестрой всего три года разницы, но Мей Юи была из тех, на кого непременно обращают внимание. У нее было круглое и ласковое лицо. Как луна. А гладкие прямые волосы были похожи на полночь.
Но в том, чтобы быть красоткой на рисовой ферме, нет ничего хорошего. Красота не поможет стоять по несколько часов в мутной воде, подставив спину палящему солнцу и обрезая ровные ряды растений. Я всегда была сильнее, чем Мей Юи. Знаю, что красивой никогда была: на ногах всегда жесткие мозоли, кожа темная, а нос слишком большой. Всякий раз, когда мать собирала мои волосы в пучок и отправляла к пруду мыться, в отражении я видела мальчишеское лицо.
Порой мне хотелось, чтобы так оно и было. Мальчишкам проще. Я была бы сильной, в состоянии успокоить отца, когда он из-за выпивки впадал в бешенство. Но большую часть времени мне очень хотелось, чтобы у меня был брат. Он работал бы на нескончаемых рисовых полях. Он давал бы отпор пьяному отцу.
Но в глубине души мне хотелось быть красивой. Такой же, как Мей Юи. Поэтому я всегда распускала волосы. Позволяла им падать свободно.
Волосы — это второе, что я потеряла после того, как отец продал Мей Юи Жнецам. Я слышала по рассказам, что девочке в городе не выжить. Нож был тупым. Стрижка получилась плохой, с невообразимыми углами, одна сторона длиннее другой. Я выглядела именно так, как мне и хотелось: полуголодный, чумазый уличный мальчишка.
Вот такой с тех пор я и была.
На локтях раны. К тому времени как я добираюсь до лагеря, они начинают болеть. Назад иду длинным путем, наворачивая несколько кругов по заплесневелым проходам, чтобы убедиться, что за мной никто не идет. Вскоре кровь засыхает, рана покрывается корочкой, но потом лопается и кровь сочится снова. Если я не наложу повязку, рана покраснеет и воспалится. Потребуется несколько недель, чтобы вылечиться.
Проскальзываю сквозь отверстие в свое крысиное убежище и оглядываю пожитки. Немного. Коробок с одной спичкой. Мокрая, наполовину исписанная рабочая тетрадь из рюкзака одного из учеников. Два апельсина и мангустин, украденные с какой-то святыни. Простынь, вся в плесени, мокрая от крысиной мочи. Один облезлый серый кот, который мурчит и мявкает. Делает все возможное, чтобы я не чувствовала себя совсем уж одинокой.
— Сегодня мне повезло, Кма. — Я ставлю ботинки на пол. Кот крадется через всю палатку. Трется усами об изношенную кожу и плюхается пушистым телом на шнурки.
Тянусь за простыней. Я должна это сделать. Вытаскиваю нож из туники и принимаюсь резать простынь на полоски. Стараюсь не обращать внимание на вонь и влажность ткани.
Мей Юи всегда накладывала мне повязки. Раньше. Она тепло смотрела на порезы, которые оставлял отец. С грустью смотрела. Ее пальцы были очень нежными, когда она оборачивала ткань. Ей приходилось столько раз использовать повязки, что они стали цвета ржавчины. Но всегда были чистыми. Перевязывала она хорошо. Заботилась обо мне.
Но теперь я одна. И мне гораздо сложнее делать перевязки самой. Использую зубы, борясь с рвотными позывами. Мей Юи пришла бы в ужас, что я использую грязную простынь, чтобы перевязать раны. Она была бы в ужасе просто от того, что я здесь.
Вопрос поиска Мей Юи никогда передо мной не стоял. Она все, что у меня было. Без нее у меня не было причин оставаться на ферме, терпеть побои отца и смотреть, как мать увядает, словно наши рисовые ростки.
Не знаю, почему вдруг решила, что найти сестру будет легко. Я просто даже ни о чем не думала, когда, запрыгнув на велосипед, помчалась за большим белым грузовиком. Не думала ни о чем, когда обрезала волосы. Или когда добралась до Дальнего города и принялась задавать вопросы на своем медленном деревенском наречии.
Теперь я понимаю, что была молодой и глупой, считая, что просто так зайду в это место и найду сестру.
Крепость занимает не такую уж и большую площадь, каких-то три-четыре рисовых поля, но недостаток восполняет высотой. Лачуги стоят друг на друге, будто корявые кирпичи, выложенные так высоко, что закрывают солнечный свет. Улицы, которые раньше были полны воздуха и света, сейчас оплетены множеством проводов. Порой я чувствую себя муравьем-трудягой, бегущим по этим темным извилистым тоннелям в бесконечном забеге. Всегда в поиске. Ничего не находящим.
Но пока я не отыщу ее, поисков не прекращу. А я ее найду.
Кма перестает обнюхивать свое новое спальное место в ботинках. Его желтые глаза направлены на вход в мое убежище. Уши торчат вверх. Шерстка вздыблена. Задерживаю дыхание, прислушиваясь к вечной песне Крепости: далеко урчит мотор; за тонкой стеной мать кричит на детей; где-то в переулке лают собаки; каждые пять минут над городом с ревом пролетает аэроплан.
Но есть еще один звук. Мягкий, но совсем близкий. Шаги.
Меня преследовали.
Пальцы плотнее оборачиваются вокруг ножа. Я подползаю к краю своего брезента, к горлу подступает страх. Бедра сводит судорогой, пока я жду. Прислушиваюсь. Рука с ножом становится белой, как рис, и дрожит.
Шаги замирают. Раздается хрипловатый, с нотками сомнения, голос:
— Есть кто?
Не Куен. Но это не значит, что я в безопасности. Эти улицы кишат ворами и пьяницами. Люди, которые зарежут тебя, не моргнув и глазом.
— Проваливай! — стараюсь, чтобы голос прозвучал как можно более гортанно. По-мужски. Угрожающе.
Через щель в брезенте я разглядываю пришельца. Мальчик, взрослый. Он прислоняется к стене, положив руки в карманы и согнув одну ногу в колене. Вода, которая постоянно стекает по городским стенам, впитывается в ткань его толстовки. Но он похоже этого не замечает.
Его взгляд направлен прямо на клапан моей палатки. Глаза отличаются от глаз большинства жителей Хак-Нам — они темно-карие. Но совершенно не похожи на глаза дикаря Куена. Или на невозмутимую глазурь пожилых женщин, что потрошат рыбу, сидя на корточках возле углей. День за днем.
Нет. У этого парня глаза, как у лисы. Зоркие. Сияющие. Умные. Ждущие чего-то очень, очень плохого.
Мне лучше оставаться настороже.
— Джин, так?
Мое имя. Он знает, как меня зовут. Этого достаточно, чтобы оскалиться. Приготовиться к схватке.
— Убирайся прочь. — Я поднимаю нож. Где-то вдалеке переключается светофор, отражаясь во взгляде юноши. Он даже не вздрогнул. — Последний раз предупреждаю!
— Я не причиню тебе вреда. — Парень отталкивается от стены. Вытаскивает руки из карманов. В них ничего нет.
Когда я останавливаюсь, мои зубы все еще оскалены. Снова его разглядываю. Черная толстовка. Джинсы такие новенькие, даже нигде не истерлись. Бледные и пустые, раскинутые широко, руки. Потом перевожу взгляд на его лицо с четко очерченными скулами. Плотно сжатые губы. Высокие дерзкие брови.
— Как ты меня нашел? — У меня ноют суставы, так сильно я сжимаю нож.
— Мистер Лам сказал, что ты обычно бываешь в этом секторе. Все, что мне оставалось, наблюдать. И следовать за своей аллергией. — Он, как по команде, чихает. Эту агонию не остановить. — Прилагается к суперсиле.