Почти одновременно – в тот же месяц и в тот же год! – Пушкин переступил заветный порог дома на Большой Никитской. Но какие удивительные превращения происходят вдруг с самим поэтом: остроумный, веселый, непринужденный – в семействе Ушаковых; робкий, даже застенчивый – в гостях у Гончаровых!
«Карс, Карс!»
Две избранницы, две очаровательные московские барышни непостижимым образом (и довольно долго!) сосуществуют в сердце поэта. Но мира быть не могло. Сестры Ушаковы – против сестер Гончаровых, вернее, против одной, младшей, Наталии. Война была объявлена.
Свидетелем тех давних баталий стал альбом Елизаветы Ушаковой, счастливо сохранившийся до наших дней. Каким только нападкам ни подвергалась бедная Натали, как только ни высмеивали ее сестрицы Ушаковы, дав волю своим злым язычкам! Один из рисунков в альбоме (кто был его автором – Катерина или Лиза – уже не узнать) запечатлел Натали в весьма комичном виде: с носовым платочком в руке, в каких-то несуразных туфлях, стоящей в луже слез. Рисунок сопровождался целым «монологом» от имени плачущей «героини»:
«Как вы жестоки. Мне в едаких башмаках нельзя ходить, они мне слишком узки, жмут ноги. Мозоли будут».
Намек более чем прозрачный: туфельки малы, и Золушке не бывать принцессой. Сестры подсмеивались над Натали вовсе не дружески – нужно же было найти хоть один изъян в «первой московской красавице». И удар был направлен с меткостью снайпера – в самую чувствительную, болевую точку поэта, известного своей слабостью к маленькой женской ножке.
(Свадебные туфельки Натали хранятся ныне в Петербурге, в доме на Мойке. На их узеньких следах различима цифра «4», что соответствует современному тридцать седьмому размеру. И надо полагать, ножка юной красавицы полностью гармонировала с ее, по тем временам высоким, ростом!)
На рисунке изображены и тянущиеся к Натали руки с длинными хищными ногтями (известна любовь Александра Сергеевича к длинным ногтям). В левой руке, с тщательно выписанным огромным перстнем («визиткой» поэта!), – письмо барышне. Под рисунком надпись: «Карс! Карс, брать, брать, Карс!»
Предание, сохраненное в семье Ушаковых, объясняет, почему Пушкин так шутливо называл Натали, представлявшейся ему столь же неприступной, как и турецкая крепость Карс. Но в этом прозвище заключалась и надежда – ведь крепость несколько раз бралась русскими войсками, и в последний раз совсем незадолго до описываемых событий – в 1828 году. Кстати, любопытный исторический факт – в России была выбита медаль «На взятие Карса»!
И у самого поэта еще свежи были воспоминания, когда в июне 1829-го, во время своего путешествия в Арзрум, ему довелось-таки добраться до Карса. И осматривая крепость, «выстроенную на неприступной скале», не переставал удивляться, как русские смогли овладеть Карсом!
Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (январь – март 1830 г.):
«Карс день со дня хорошеет, равномерно как и окружающие ее крепости, жаль только, что до сих пор никто не берет штурмом – … недостаток пушек и пороху».
Слово «пушек» в письме жирно подчеркнуто, и, верно, не случайно. Похоже, тогда для Екатерины забрезжила слабая надежда, что «штурм» крепости отменяется – Пушкин почти отказался от бесплодных попыток взять «Карс», ведь с «маминькой Карса» он явно не ладил…
Еще один рисунок в альбоме. Сюжет почти тот же: Натали изображена в полный рост, – и к ней тянутся готовые вот-вот сомкнуться вкруг изящной шейки … пушкинские руки. Видимо, сама художница, осознав, что шутка переходит грань дозволенного, тут же решительно их перечеркнула. В чем подтекст рисунка? Нет ли здесь зримой ассоциации: Отелло – Пушкин; мавр – арап?
А по краю страницы вновь, словно пароль, начертано «имя» – Карс.
Некоторые портреты Натали в «Ушаковском альбоме» лишь слегка «зашифрованы». Вот рядом с профильным изображением юной особы в замысловатом головном уборе ровным, явно женским почерком сделана надпись:
А чуть ниже проставлены инициалы: «Н.Г.»
Стихи эти, если их можно таковыми назвать, очень уж дамские. И авторство их угадывается: Екатерина либо Елизавета Ушаковы. Видно, той же девичьей рукой путем нехитрой операции подправлен и «слишком» правильный профиль «Н.Г.»: носик ее еще раз прорисован: слегка «вздернут» и заострен. Над рисунком проставлена цифра – 130. Вероятно, такая нумерация являлась продолжением некоего флирта между сестрами и поэтом, иллюстрацией к его знаменитому «донжуанскому списку», точнее к двум спискам, представленным на тех же альбомных страницах. Пушкин будто примеряет на себя образ Дон-Жуана, знаменитого искусителя женских сердец, а счет его победам (порой просто астрономический!) «ведут» сестры. Самый большой номер – с множеством нулей – «выставлен» над портретом Натали!
Отголоски этой игры эхом отозвались и в одном из посланий поэта.
Из письма Пушкина княгине В.Ф. Вяземской (конец апреля 1830 г.):
«Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена».
«Полон верой и любовью»
В «портретной галерее» «кисти» сестер Ушаковых есть еще одно изображение Наталии Гончаровой. И, стоит заметить, не лишенное художественных достоинств.
Соперница представлена в необычном ракурсе: со спины, в изящной шляпке, украшенной перьями, и с веером в руках. На ней – нарядное кружевное платье, с тщательно выписанными ажурными воланами, идущими по спинке и пышным рукавам; на шее – жемчужная нить. В верхнем левом углу надпись: «О горе мне! Карс! Карс! Прощай, бел свет, прощай, умру».
Разгадка рисунка – в раскрытом веере, в который вписаны слова католической молитвы: «Stabat Mater dolorosa».
Именно это старинное песнопение, повествующее о страданиях Девы Марии, исполненное в марте 1829-го на домашнем музыкальном вечере сестрами Ушаковыми, так восхитило некогда стихотворца и журналиста князя Шаликова: «Две прекрасные хозяйские дочери пели первую часть «Stabat Mater» знаменитого Перголези, уже 100 лет существующей – во всей славе и свежести, и пели, как ангелы…»
Конечно же, этот ангельский дуэт (сопрано – у Екатерины, контральто – у Елизаветы) мог слышать не раз и Пушкин. Во всяком случае, история создания стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный…» («Легенда», как первоначально именовал его поэт) связана именно с этим латинским гимном:
«Ave, Mater Dei» – «Радуйся, Матерь Божия».
До роковой для Екатерины Николаевны развязки – свадьбы поэта – оставалось чуть менее двух лет. Но на «щите» Пушкина уже пылали строки поэтической молитвы к Прекрасной Даме, к его Мадонне…
«С тоской невольной»
Поистине, все смешалось в те дни в доме Ушаковых! Такие частые посещения семейства, где были две дочери на выданье, обязывали считать поэта женихом. Но Ушаковы-родители всерьез Пушкина, как будущего мужа Катеньки, похоже, не воспринимали. А сам поэт вовсе не желал прерывать приятельских отношений с милыми сестрицами. И в одно из своих посещений, в сентябре 1829-го, он подарил Екатерине только что вышедшую книгу его стихотворений с дарственной надписью: «Всякое даяние благо – всякий дар совершенен свыше есть». Надписал на обложке и еще одну, довольно странную строчку: «Nec femina, nec puer». (Ни женщина, ни мальчик – лат.).
Считается, Пушкин намекает якобы на непосредственный, по-мальчишески резвый характер Катеньки. Но не возвращает ли это необычное посвящение вновь к сердечным сомнениям поэта? И не перекликается ли оно со стихотворением, написанным еще в пору его прежней влюбленности и обращенным к Екатерине Ушаковой? Вернее, с одной лишь строкой: «Но ты, мой злой иль добрый гений…»
Пушкин, проштудировавший еще в лицейские годы мифы Греции и Рима, не мог не знать о древнем культе гениев – божественных прародителей рода. Два гения – злой и добрый – предполагалось у каждого человека, от коих и зависели его поступки, характер да и будущая судьба. Собственных гениев имели не только граждане, но и города. Гению Рима на Капитолийском холме был посвящен щит с надписью: «Или мужу, или жене». Простым смертным не дано было знать, кто же гений, покровительствующий городу – мужчина или женщина? Равно как и его имя. Это знание даровалось лишь избранным и сохранялось ими в величайшей тайне, дабы враги не смогли переманить гения-покровителя к себе.
«Ни женщина, ни мальчик» – надпись, сделанная поэтом также на латыни. Не рождает ли она далекие, но вполне возможные ассоциации: тогда, в сентябре, Пушкин вовсе не желал, чтобы Катеньку Ушакову, без сомнения, его доброго гения, «переманил» бы некий условный враг? Ведь такую опасность, в лице князя Долгорукова, ему удалось отвести минувшей весной.
…Не прошло и месяца, как Пушкин вновь уехал из Москвы: вначале в Тверскую губернию, потом в Петербург. Правда, время от времени он посылает Екатерине дружески шутливые поклоны.
Из письма Пушкина С.Д. Киселеву, жениху Елизаветы Ушаковой (15 ноября 1829 г.):
«В Петербурге тоска, тоска… Кланяйся неотъемлемым нашим Ушаковым. Скоро ли, боже мой, приеду из Петербурга в Hôtel d’Angleterre (название московской гостиницы «Англия». – Авт.) мимо Карса! по крайней мере мочи нет, хочется».
Однажды, в конце года, написала ему и Катенька. Но вот о чем – сказать уж не сможет никто, письмо ее не сохранилось…
Пушкин откликнулся на ее послание (к слову сказать, анонимное!) своим последним поэтическим приветом:
Более того, «Ответ» был напечатан вскоре же – в январском номере «Литературной газеты» за подписью «Крс». Принято считать, что это – сокращенная анаграмма прозвища поэта «Сверчок». А не логичней ли прочесть его как «Карс»? Ведь подпись, по сути, и заключает в себе ответ – Екатерине ясно давалось понять, кому отныне принадлежит сердце поэта. И если этот посыл верен, то каким же тогда иным, по-рыцарски благородным, видится пушкинское послание!
Из писем Екатерины брату И.Н. Ушакову (апрель 1830 г.):
«Алексей Давыдов был с нами в собрании и нашел, что Карс должна быть глупенька, он по крайней мере стоял за ее стулом в мазурке более часу и подслушивал ее разговор с кавалером, но только и слышал из ее прелестных уст: да-с и нет-с»;
«Карс все так же красива, как и была, и очень с нами предупредительна, но глазки ее в большом действии, ее А.А. Ушаков прозвал Царство Небесное, но боюсь, чтобы не ошибся, для меня это сущее чистилище…»
Предчувствие ее не обмануло, боялась она не зря… Как любила Екатерина заглядывать в будущее, как не терпелось ей приоткрыть новую страницу тайной книги бытия! Но будущность виделась ей не в романтическом флере, ведь рядом, даже и в горьких, полных иронии, мечтаниях, уже не было Пушкина…
Из письма Екатерины брату И.Н. Ушакову (23 мая 1830 г.):
«Скажу про себя, что я глупею, старею и дурнею; что еще годика четыре, и я сделаюсь спелое дополнение старым московским невестам, т. е. надеваю круглый чепчик, замасленный шлафор, разодранные башмаки и которые бы немного сваливались с пяток, нюхаю табак, браню и ругаю всех и каждого, хожу по богомольям, не пропускаю ни обедню ни вечерню, от монахов и попов в восхищении, играю в вист или в бостон по четверти, разговору более не имею, как о крестинах, свадьбах или похоронах, бью каждый день по щекам девок, в праздничные дни румянюсь и сурмлюсь, по вечерам читаю Четьи-Минеи или Жития святых отцов, делаю 34 манера гран-пасьянсу, переношу вести из дома в дом…»
Своеобразный кодекс старой девы, изложенный двадцатилетней барышней. Какая меткость и острота суждений! И какая самоирония – качество, столь редкое для женщин! И что за бойкое перо! Но как боялась Катенька подобной судьбы!
«На мой взгляд, нет ничего более отвратительного, чем старая дева – этот бич человеческого рода…» И сколько горечи в ее словах!
Размышляла о том же и соперница Катеньки. Правда, двадцать лет спустя…
Из письма Наталии Николаевны мужу П.П. Ланскому (13 июля 1849 г.):
«В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я в это не верю. Нет ничего более печального, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно покориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и придумывать себе иные обязанности, нежели те, которые предписывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли и так ли они счастливы, как кажется…»
Как сходны их суждения! И обе они, по счастью, избежали этой так страшившей их участи.
Судьба фамильных реликвий
И все-таки, как странно, – красавица, умница, Екатерина Ушакова долгие годы оставалась в старых девах. Что тому причиной? Не было равного Пушкину? Быть почти невестой гения – и вдруг разом потерять его любовь…
По счастью, она избежала горькой участи. Вышла замуж поздно, после рокового 1837-го. Год свадьбы неизвестен, – во всяком случае, ей было уже под тридцать. Классическая «перезревшая» невеста. Ее суженым стал вдовец, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, впоследствии коллежский советник, Дмитрий Николаевич Наумов. Жених, а потом и супруг Екатерины Николаевны вошел в историю пушкинистики своим «подвигом» Герострата. Именно он в первый год женитьбы (по другим сведениям – до свадьбы) потребовал уничтожить два девичьих альбома невесты с драгоценными рисунками и посвящениями поэта. Однажды, в приступе ревности Наумов изломал и ее золотой браслет с зеленой яшмою – подарок Пушкина (видимо, привезенным им из арзрумского похода – по золоту шла надпись на турецком). Екатерина Николаевна носила любимый ею браслет на левой руке, между локтем и плечом, там, где он был сокрыт пышным рукавом платья. (Из золота ревнивец-муж распорядился сделать лорнет, а яшму отдал тестю.) Будто вместе с былыми свидетельствами любви могла кануть в Лету и сама любовь…
Гораздо позже и сама Екатерина Николаевна почти повторила безумный поступок своего супруга. В преклонном возрасте, незадолго до кончины, велела дочери принести заветную шкатулку, где долгие годы хранила письма Пушкина (все же утаила их от супруга!), и сжечь их. И как ни умоляла ее дочь оставить как память эти бесценные листки, она упрямо повторяла: «Мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна, пусть она и умрет с нами».
Непостижимо – казалось бы, делалось все, чтобы эта тайна ушла в небытие. Но она вовсе не хотела умирать, упрямо пробиваясь тонкими ростками через толщу столетий.
Есть некая удивительная закономерность: необычные находки будто сами собой свершаются к юбилейным датам. Так в 1937-м, в столетнюю годовщину гибели поэта, пушкинисту С.Д. Коцюбинскому удалось разыскать в Крыму архив Ивана Николаевича Ушакова. И обнаружен он был в то самое время, когда вот-вот мог исчезнуть без следа. В числе рукописных документов хранились и адресованные старшему брату Ивану письма сестер Екатерины и Елизаветы.