— Мало у нее другой работы по дому? — попытался защитить дядя племянницу.
— Мало у нее работы! Меньше будет есть и больше двигаться, скорее похудеет, — отрезала толстуха.
Ранджит стоял у своих дверей, жевал бетель и усмехался в усы. Но не вмешивался. В душе он был рад, что его сестра так школит Зиту. Он попробует на контрастах, хитростью и вероломством захватить дичь в искусно расставленную сеть.
«Ум мой превыше всего! О, благословен Господь, украсивший сад человеческой плоти розой разума!»
И Ранджит, довольный, закрыл за собой дверь.
Зита быстро убрала в ванной комнате после омовения тетушки. И тут же принялась чистить ботинки.
— Не переломится, пусть работает! — бросила тетка.
— Когда этот адвокатишка принесет за Зиту деньги? Наняли адвоката! До какой же степени нужно было не доверять брату, чтобы нанять адвоката, который распоряжался бы деньгами девушки, — съязвила с удовольствием Каушалья и продолжала, кипятясь все более и более:
— Дом на Зиту записан. А мне что причитается? Пять тысяч рупий в месяц за воспитание, и все! И то, заметь себе, старый упрямец, только до замужества Зиты. Но пусть не очень надеется. Ждать ей этого замужества и ждать!
Ранджит возлежал на тахте и читал газету. Вошел Раму, предварительно постучав.
— Господин Ранджит, я принес вам чай, — доложил Раму.
— Дай спичку, — грубо потребовал Ранджит, не обращая внимания на чай.
Раму, чиркнув спичкой о коробок, поднес лепесток пламени к сигарете господина.
Ранджит глубоко затянулся и, пустив кольцами дым в потолок, сказал, растягивая слова:
— Завтра утром чай пусть принесет мне Зита. Понял? А теперь убирайся отсюда.
Грустный Раму вышел и в молчании плотно прикрыл за собой дверь.
Младший брат Шейлы — Пепло рос смышленым и наблюдательным. Ему было уже десять лет.
Отрок в душе любил Зиту, а к Шейле относился преднамеренно грубо и всегда подшучивал над ней.
Пепло увидел, как Зита чистит ботинки, и ему захотелось помочь ей.
— Сестра, — сказал он, — давай я почищу ботинки.
— Спасибо, Пепло!
И вдруг Зита вздрогнула от ужаса, вспомнив, что оставила включенный утюг на сари Шейлы.
— Мама! Смотри, что она наделала! Она нарочно сожгла мое самое любимое сари! — притворно плачущим голосом заныла Шейла.
— Вот, вот, — вмешался дядя, — забили голову бедной девочке работой: сделай то, сделай это! Сколько у нее хозяев! Да еще твой Ранджит!
— Замолчи! Тебя не спрашивают, — взорвавшись, осклабилась Каушалья.
Бадринатху показалось, что она стала увеличиваться в объеме. Глаза ее округлились при виде прожженного сари и стали медленно вращаться.
Давление «парового котла» дошло до предела, еще секунда — и будет выброс.
Побагровев от возмущения, на какое-то мгновение Каушалья не находила выхода своему негодованию. Гневная стихия захлестнула ее. Все дремлющие в ней инстинкты тигрицы обнажились с первобытной силой, и она закричала:
— Негодяйка, я убью тебя!..
Зита, бледная, испуганная и взволнованная, подбежала к Каушалье и в отчаянии, сложив руки на груди, умоляла:
— Тетя, простите, я не хотела, тетя, простите!..
Она дрожала, как пальмовый лист на ветру. Бедная девочка!
Сердце ее так колотилось, что казалось, вот-вот выскочит из груди, и она ничего не смогла сказать, кроме: «Тетя, простите, я не хотела».
Сиротское сердечко учуяло надвигающуюся грозу. Слезы ручьями потекли из ее прекрасных глаз, в которых отражались страх, беспомощность, боль и смятение. Это были глаза Лолиты, ее матери, чистые, как воды Годавари, но в этот миг они помутились, и волны горечи и страдания прокатились по ним. Зита плакала навзрыд.
— Ты все врешь, негодяйка. Ты нарочно это сделала. Ты сделала это из зависти к моей дочери! Ты мстишь ей, — не унималась тетка, сотрясая воздух полными, побагровевшими руками.
Свекровь, бабушка Зиты, почуяв недоброе, с трудом перебралась в кресло-каталку и, сверкая плохо видящими глазами, выкатилась на площадку.
Выбежал Бадринатх, дрожа и приговаривая несвязные слова. Он то и дело повторял:
— Каушалья, успокойся!
— О-о-о! Ты жалеешь эту сиротку? Я ей покажу, как издеваться надо мной и моей дочерью!
— Я убью тебя! — с визгом повторила она и надвинулась всей своей массой на Зиту. Халат ее развевался и бушевал, как водопад в пору дождей. Каушалья была грозна, как разгневанный Индра — Бог-громовержец, метающий огненные стрелы.
— Тетя, простите, это не так, как вы говорите. Я не хотела. Все получилось случайно, — повторяла, вся в слезах, бедная девочка.
— Каушалья, успокойся, — с трудом вставил реплику Бадринатх, но все было тщетно.
Ливень и град брани сотрясали дом.
Бабушка подкатила к Зите и обняла ее.
— Бабушка, я не виновата, дядя, я не виновата, простите меня, помогите мне, бабушка! — и она рухнула на ее грудь.
— Долго я терпела твои выходки, но теперь — все! Прочь от меня! Будешь сидеть в комнате на замке. Будешь там сидеть до самой смерти, — с пеной у рта отчеканивала взбешенная тетка.
Зита убежала в свою комитату. Слезы застилали ей белый свет. Наощупь она добралась до кровати и упала на нее, как подкошенная, рыдая и причитая:
— Мама, милая, возьми меня к себе! Нет никого у меня на свете. Зачем вы оставили меня здесь одну? Мама, милая, и драгоценный мой отец, возьмите меня к себе. Дорогие мои, возьмите меня к себе!..
С этой безутешной мольбой, орошаемой горючими слезами, бедная Зита и уснула.
За обеденным столом, накрытым белой скатертью, присутствовали все члены семьи, кроме Зиты.
Второй день она была заперта в своей комнате.
Раму несколько раз в день подходил к закрытым дверям и глубоко вздыхал. Он очень любил девушку. Переживал за нее. Но что мог он сделать? Он всего-навсего слуга, раб, а быть рабом у таких злых и невежественных людей — сущий ад.
Шейла — деспотичная пустышка, Каушалья — взбалмошная, подлая и лицемерная, жадная и грубая женщина, добравшаяся до чужого богатства и возомнившая себя царицей; Ранджит — известно — проходимец и приживальщик, хоть и щеголяет английским костюмом и привычками, но издевается над слугами, как истинно восточный деспот.
Каждый божий день Раму срезал лучшую розу из гюлистана Рао, отца Зиты, и приносил ей, чтобы она прикалывала цветок к своим чудным волосам. Он часто рассказывал ей об ее отце и ее матери, Лолите. О том, какие это были благородные и образованные люди. Рао был истинным, дважды рожденным брахманом.
Под сенью родительского дома, на солнечном берегу, у лодок, стоявших у причала, в тени салового леса и смоковниц, вырос прекрасный сын брахмана, юный сокол Рао.
Солнце покрывало загаром его тело при купаниях, при священных омовениях, при жертвенных обрядах. Светлые мысли вливались в его черные очи в манговой роще, при песнях матери, при поучениях мудрого отца.
Он упражнялся со своим другом-сверстником в словесных состязаниях, в искусстве созерцания с целью самоуглубления. Он уже мог беззвучно произносить слово «Ом», наделенное магической силой триады, отождествляющей мир богов: Брахма, Вишну, Шива.
Уже в глубине своего существа он познавал Атмана — вселенскую душу, — непреходящего, со вселенной единого.
Сердце отца наполнялось радостью при виде сына; великого мудреца и священнослужителя предвидел он в нем, князя среди брахманов.
Любовь зарождалась в сердцах юных дочерей брахманов, когда Рао проходил по улицам Бомбея, с лучезарным челом, с царственным взором, с узкими бедрами.
— Раму, скажи, какой была моя мать? — спрашивала Зита, оглядываясь, не зовут ли ее тетя или сестра.
— О! Лолита, дочь брахмана, влюбилась в твоего отца, когда ей было двенадцать лет. Их родители договорились о свадьбе заранее. Лолита и Рао вместе учились в Бомбейском университете. Лолита изучала живопись и язык, а Рао, как мне говорили, — философию и богословие. Твоя матушка, Зита, была красива, умна, обходительна, добра и очаровательна, как ты!
— Ах, Раму, ты уж скажешь! Разве я красивая?
— Зита, ты — роса на цветке лотоса, ты — роза в саду Индии, ты — прекрасна.
— Простота, Зита, — продолжал Раму, — не нравится уму вычурному, перегруженному цивилизацией, изощренному в вечных играх в жизнь, а потому людям, обладающим таким умом, она претит, как когда-то англичанам; они выкорчевывали пальму или банановое дерево, а на их место сажали сосну. Лолита любила петь и танцевать. Играла на ситаре и рояле.
Она любила древнюю индийскую одежду, особенно всевозможные сари, тонкие, как паутинка, с вышитыми на ней цветами. Эта первобытная одежда, скроенная и прилаженная самой природой, приводила ее в неописуемый восторг.
— Раму, а какие у нее были сари, украшения? — спрашивала зачарованная речами слуги-друга Зита.
— О, Зита, много, я толком не знаю, но слышал, что у тетушки в комнате, кажется, есть шкаф, где все они хранятся. Это твое приданое.
— Да, Раму! Как это прекрасно! — воскликнула Зита и тут же насупилась. — А мне они, может, вовсе и не достанутся?
— Нет, нет, милая, есть, говорят, завещание твоих родителей, вся опись твоего богатства, и некий господин адвокат в роли твоего опекуна, якобы, следит за этим.
— Ну ладно, хорошо, Раму, я побежала!
И, как всегда в таких случаях, у Раму сильно билось сердце.
И Раму вспоминал счастливое лицо Зиты, ее сияющие глаза газели.
Нет, в эти минуты Зита не была сиротой. Ее мать и отец стояли рядом, вот под этой арековой пальмой, на этой дорожке. Они были здесь, Рао и Лолита, и телом и духом. В эти минуты сам Раму чувствовал себя искупленным, спасенным, свободным. Он был радостным. Да, радость — вот высшая мудрость.
На сей раз Раму срезал букет чудесных бенгальских роз и постучал в дверь Зиты.
— Зита, — прошептал Раму, — розы у твоих дверей.
— Спасибо, добрый Раму, — ответила Зита в замочную скважину.
Раму потихоньку отомкнул дверь запасным ключом и передал букет в щель приоткрытой двери.
Раму рисковал. Не дай Бог увидеть этот пассаж тетушке — и все пропало. За себя он не беспокоился, только за Зиту, только за нее.
Глава третья
Адвокат Гупта несколько усталой походкой прошел в свой кабинет. Снял телефонную трубку и набрал номер.
— Алло! Мама, добрый день, это — я, Гупта. Если кто будет меня спрашивать, скажи — я сейчас буду. До встречи.
Он положил трубку. Подошел к окну, поднял жалюзи. Яркое солнце, голубизна моря и волны зелени ударили в усталые глаза.
Гупта немного повеселел.
Вошла секретарша.
— Сэр, вас спрашивает господин Рави.
— Хорошо, я возьму трубку, только прошу тебя, Сита, не называй меня «сэр», лучше по имени.
— Хорошо, простите, господин Гупта, — и секретарша, наклонив голову, с улыбкой закрыла за собой дверь.
— Я слушаю, — сказал в трубку Гупта.
Послышался легкий треск и щелчок, и мягкий баритон произнес знакомое со студенческих лет:
— Сенека приветствует Луцилия!
— О, Рави! Рад, рад, мой давний дружище и наставник, мой гуру и вдохновитель. Слушаю тебя.
— Гупта! Извини, я сразу начну без предисловий. Иду вперед, как боевой слон. Нам необходимо встретиться. Переговорить. У меня есть предложение.
— Что ж, дорогой Рави, я не имею никакого римского права тебе в этом отказать, — полушутя отвечал Гупта.
— Итак, — Гупта приподнял левую руку и посмотрел на часы, — сейчас половина второго. Давай, скажем, в два часа, в нашем с тобой кафе, в парке «Висячий сад».
— Прекрасно! — долетело из трубки и послышались короткие гудки, которые нервно постанывали, пока Гупта не положил трубку.
Он снял облегающий сюртук — черный ширвани, повесил его в шкаф. Вместо ширвани надел свободный белый пиджак европейского покроя и вышел из кабинета.
— Сита, — обратился он к секретарше, — позвони ко мне домой, я задерживаюсь, у меня важное свидание, а затем надо будет поехать по опекунским делам.
— Хорошо, господин Гупта. До свидания!
— До свидания, — произнес с облегчением Гупта, отвесив легкий поклон.
Он вышел на улицу и подозвал такси.
Легкий «Кабриолет» мчал Гупту по голубому полумесяцу Марин-драйв, — скоростному шоссе вдоль залива Бэк-Бэй — «жемчужному ожерелью».
Шофер, смуглый молодой парень, был молчалив, но чувствовалось — за рулем сидит не новичок.
— Господин, вот и Малабар-Хилл!
— Отлично! Благодарю вас.
— Не за что, господин. Храни вас Бог! — и водитель широко улыбнулся.
Расплатившись с шофером, Гупта поспешил к маленькому кафе под манговыми деревьями.
Он сел за свободный круглый белый столик из бамбукового дерева.
В кафе было уютно. Оно находилось на поляне среди мангового леса. В центре кафе красовалась великолепная арековая пальма.
Подошел официант и склонился над Гуптой.
— Мне два лимонада, фрукты и чай.
Официант удалился.
И вдруг Гупта почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу. Он обернулся. Ну конечно, Рави! Гупта вскочил и друзья обменялись пожатиями рук:
— Рам, рам, Гупта!
— Рам, рам, Рави!
— Дорогой Гупта, — начал Рави, когда они уселись и стали потягивать лимонад. — У меня, собственно, нет никакого срочного дела и предложения; есть, правда, кое-что, но это — потом. Мне хотелось встретиться с тобой. И, зная, как мы оба заняты, я решил вытащить тебя на воздух, отдохнуть, поговорить, пообщаться. Ведь ты сам знаешь: телефон есть телефон. А в жизни между людьми важна встреча.
— Итак, за встречу! — усмехнулся Гупта и поднял бокал белого вина.
Друзья выпили и рассмеялись.
… Искусство духовного общения, как известно, в Индии развито довольно широко.
Умение слушать — отличительный дар этих бесед. Здесь исходят из убеждения, что разговор должен идти не на уровне слов, а выявить что-то, стоящее за словами, то, что на уровне сердца.
Это, естественно, не Сократовские беседы и не обычные диалоги. Подобные беседы превращаются как бы в совместные медитации.
Это на языке хинди называется «сатсанг», то есть ее особенность состоит в том, что направление ее — в сторону вечного, беспредельного.
Прошло уже полчаса, как друзья, однокашники по университету Гупта и Рави беседовали вдвоем на свежем ветерке, пробивающемся сквозь листву с бирюзовых волн Аравийского моря.
В кафе было немноголюдно. Единственный официант довольно умело и неслышно обслуживал клиентов. Бармен с широким лицом и красными толстыми руками мясника с изяществом слона наполнял бокалы и пиалы, выставлял на стойку небольшие подносы с бетелем, фруктами и сладостями.
— Недавно, Гупта, я прочел книгу, сборник статей об Индии. И что я открыл для себя? Ты будешь удивлен, — продолжал Рави, отпив из бокала глоток вина. — Ты прекрасно знаешь, как я ценю Редьярда Киплинга, этого английского писателя и поэта, с его бессмертным «Маугли». Но дело в том, Гупта, что Индию мало кто из иностранцев понимает, о своих я не говорю.
Так вот, Киплинг — не понял Индии. Не понял главного — ее духовности. Это лишний раз доказывает, как говорил мой отец, что англичане навязывали свой порядок и свое миропонимание.
А почему? Да потому, что человеческий разум ограничен, а духовное — бесконечно.
Аналитический ум приходит к выводу: «Во многой мудрости — много печали. Все суета сует». То есть заходит в тупик.
Мне понятен поиск Киплинга. Он вновь бросился из тупика к истоку, но к истоку не духовному, а животному в человеке. И беда его в том, что он не «расширил человеческого» в человеке, а, находя положительное в животном мире, так и увяз в своих духовных поисках там, не видя, что край света за первым углом».
Писать об Индии и не видеть того, что человек выше животного на Слово, а Слово — это разум, знание, сознание с Богом.
И нашему народу на протяжении веков это было известно, потому он и сохранил свою наивность, детскость, доверчивость. А ты знаешь, что эти качества беззащитны, как мишени.