— Почему всех так беспокоит Сизый курган? — спрашивает девочка внезапно, прерывая дядю на полуслове, чего раньше никогда не случалось.
Лицо Вигге Ярвинена мрачнеет. Дея знает., что он считается вторым охотником после дяди Роальда. Он весьма хорош в своём деле. Не только в умении рассказывать интересные истории. И что тётя Ингрид ему очень доверяет — он точно знает о том, что происходит на Сизом холме и чем это может быть опасно для Ярвиненов. И девочке тоже ужасно хочется знать. Возможно, тогда она тоже сможет что-нибудь придумать? Она вовсе не такая глупая, как, наверное, думают взрослые про всех детей на свете.
— Не волнуйся об этом, дорогая, — мягко отвечает Деифилии дядя, целуя её в лоб. — Взрослые разберутся с этим.
В душу девочки закрадывается обида. Она никак не может понять, почему никто из взрослых не доверяет им всем, не говорит о том, что происходит. И не может понять, что происходит в принципе. И, наверное, именно в тот момент, когда дядя Вигге отказывает ей в удовлетворении её любопытства, девочка ещё больше загорается идеей узнать обо всём и понять.
Надо только дождаться того момента, когда Санна поправится.
***
У Деифилии сто тридцать четыре фарфоровых куклы. У каждой из них есть по три-четыре платья. Эти платья девочка шьёт сама — наставница хвалит её за успехи в домоводстве и науках. У каждой куклы есть свой красивый плащ, синий с серебряной вышивкой — вышивку Дея делает символами рода — и хорошенькие чулочки. Некоторым из любимых кукол девочка бисером сплела сетки для волос, а некоторым вяжет из тонкой пряжи кофточки. Получается весьма неплохо.
Однако, даже у такого примерного ребёнка, каким является Деифилия, есть свой секрет. И секрет её — очаровательная кукла из настоящего хрусталя, которую никто из родственников и друзей её семьи не мог подарить ей. Девочка никому не говорила о том, что у неё есть подобное сокровище — слишком боится, что тётя Вигдис сочтёт этот подарок неподобающим и выкинет его.
Стежки у Деи получаются всегда очень аккуратными. Ей, как взрослой, доверяют даже дорогой шёлк и нити из серебра. Деифилия умеет пользоваться каждой вещью настолько бережно, что её младшей сестре Сири не приходится шить новых платьев или туфель. Хотя, возможно, Сири дуется на неё именно из-за этой бережливости.
Она сидит в одной ночной рубашке посреди кровати и расчёсывает волосы своей Сванхильде — самой любимой кукле. Маргрит как-то усмехнулась, сказав, что Деифилия ведёт себя, как маленькая девочка, играя в куклы. Но Сванхильда порой кажется девочке единственным другом, способным выслушать и всё понять. Помимо Санны, разумеется. Но Санна сейчас болела ветрянкой.
Леди Ульрика проходит в спальню дочери и садится рядом с ней на кровать. Дея всегда испытывала некоторую робость перед матерью. Возможно, она куда больше всегда любила тётю Вигдис и дядю Вигге, а не собственных родителей. Ринд и Сири были более проблемными, но мама любила их гораздо больше. Во всяком случае, девочке всегда так казалось.
Леди Ульрика — эта высокая женщина с суровым лицом — всегда казалась девочке чужой. Возможно, у сестёр Деифилии дело с этим обстояло проще, но самой Деифилии было никак не привыкнуть ни к её высокому росту, ни к её резкому голосу, ни к её холодным прикосновениям.
— Какие именно глупости на этот раз рассказывал тебе твой дядя?
У неё красивый и мелодичный голос. Не такой глубокий и грудной, как у леди Эстерлины, и не такой звонкий и пронзительный, как у леди Ингрид. Но красивый. И слишком холодный, равнодушный, чтобы Деифилия могла его полюбить так, как любит тихий голос дяди Вигге и нарочито спокойный и требовательный — тёти Вигдис. Впрочем, может быть, дело было скорее в том, что девочка редко его слышала, чтобы полюбить?
Мать проводит расчёской по её волосам. Почти что ласково. Нет, в её действиях нет никакой грубости или поспешности, которые могли бы причинить Деифилии боль или неудобства, но… От каждого движения, от каждого жеста сквозит холодом. Ледяным холодом равнодушия.
В прикосновениях тёти тоже много холодности, но Дея привыкла к ним куда больше. И, в конце концов, тётя — это всего лишь тётя, какой бы родной и важной она ни была. И ужасно обидно, что Сири и Ринд матери куда милее. Деифилия, вообще, не привыкла к тому, что леди Ульрика заходит к ней. Обычно желать девочке спокойной ночи приходит тётя Вигдис. И так было всегда, сколько Дея себя помнит.
— Он говорил о звере, что живёт на дне реки, подо льдом.
Мать продолжает расчёсывать волосы дочери. Расчёсывает она аккуратно, даже — осторожно. Не так торопливо, как обычно делает это Санна. Но у Сюзанны очень тёплые руки. И с ней можно поговорить о чём-то. О том же кракене или даже об учёбе — недавно Деифилия решила выучить язык, на котором говорят эльфы в своём лесу, а тётя Вигдис сказала, что эта идея вполне неплоха. И о куклах — о том, что стоит сшить шубку Сванхильде, тёплые рукавички Адамине, а совершенно одинаковым Биргит и Ракель — их подарили Дее отец и дядя Ивар на восьмой день рождения — пару летних платьиц. И что надо упросить леди Эстерлину дать немного бархата, шёлка и фланели — уж кружева Деифилия сама как-нибудь сумеет сделать.
— Где находится Сизый курган и что это за место? — слова вырываются сами собой, Дея даже не успевает понять, как это происходит.
В учебниках Деифилии о кургане нет ни слова. И о князе, который завладел этим курганом — Халльдис говорит, что этот человек именно захватил курган и полновластно теперь правит им. Но девочке совсем не хочется узнать всё это из уст кузины, которая вряд ли сама всё услышала верно, да и приукрасить всё очень любит. Дея хотела бы, чтобы дядя Вигге, тётя Вигдис или мать ответили ей.
Этот вопрос занимает девочку с самого утра. Спрашивать у остальных кузин и сестры Деифилии не слишком хотелось. Отношения между ними никогда не были особенно тёплыми. Да и вряд ли они знают что-то действительно стоящее. А дядя — любимый дядя Вигге, находивший слова для решения самых сложных проблем — оставил её вопрос без ответа. Конечно, можно было спросить об этом у тёти Вигдис, но та была так занята приездом гостей…
Леди Ульрика недовольно хмурится. И Деифилии думается, что если бы сегодня она уже успела задать свой вопрос тёте Вигдис, та посмотрела на неё точно так же. И Дея бы не выдержала и после разревелась бы. Разревелась бы — уткнувшись носом в подушку и обняв покрепче Сванхильду. Как будто бы ей всего пять лет, а вовсе не двенадцать.
— Не задавай глупых вопросов, — строго отвечает ей мать. — Это вовсе не твоё дело. Тебе стоит учиться, а не забивать голову ерундой. Я в твоём возрасте уже не играла столько в куклы, а больше интересовалась делами рода.
Дее хочется обиженно сложить руки на груди и воскликнуть, что как же ей интересоваться делами рода, если её прерывают на полуслове и не дают ничего узнать — ровным счётом ничего! Но всё же девочка молчит, зная, что оправданий или возражений от неё вовсе не ждут. Этот жест был бы расценён, как ещё большее ребячество, а если уж Деифилия хочет слыть взрослой, то и вести себя стоит соответственно, не позволяя лишний раз эмоциям брать верх.
Она заканчивает расчёсывать дочери волосы и принимается плести косу — Дее всегда заплетают волосы на ночь. Правда, обычно это делает тётя Вигдис, а иногда — Санна. Мать плетёт намного быстрее — возможно, ей часто приходится воевать с непослушными волосами Ринд и Сири, так что опыта в плетении кос у неё больше, чем у тёти или подруги Деифилии.
Закончив плести, женщина довольно сухо желает дочери спокойно спать этой ночью, равнодушно и очень быстро целует в лоб и тоном, не терпящим возражений, говорит ложиться спать быстрее, после чего так же спокойно и быстро поднимается с постели и идёт к двери.
Когда леди Ульрика выходит из спальни, Деифилия понимает, что снова дышит спокойно. Она кладёт Сванхильду рядом с собой и сама забирается под одеяло. В комнате тепло, но Дее не страшен даже самый ужасный холод. У Сванхильды тёмные вьющиеся волосы, которые Деифилия расчёсывает каждый вечер и каждое утро, заплетает в косы и укладывает в сеточку для волос — из серебряных бусин и синего и голубого бисера. У куклы есть даже сшитые Деей специально для неё рукавички — белые, обшитые остатками того меха, который ушёл на перчатки самой Деифилии.
Девочка с некоторым удовольствием разглядывает своё маленькое царство.
У Деифилии Ярвинен сто тридцать четыре фарфоровых куклы. Все, как на подбор, очень красивы. Дея играет с ними так аккуратно, что сохранились даже те, что были подарены ей ещё до того, как юной ландграфине исполнилось полтора года. Но ни одна из её фарфоровых кукол не сравнится по красоте с той единственной хрустальной, которой девочка дорожит, пожалуй, почти так же сильно, как и Сванхильдой. С той самой Сванхильдой, которую подарила ей тётя Эйдин на четвёртый день рождения.
Но девочка не знает даже, кто принёс её — прекрасную хрустальную куклу. Она нашла её одной длинной зимней ночью в своей комнате. Не было ни записки, которые всегда пишет дядя Вигге, когда что-то ей дарит — хотя куклу бы он вряд ли ей подарил, — ни гравировке на самой кукле, как делают многие. Правда, тётя Вигдис подарила бы ей скорее книги, а отец преподнёс куклу при личной встрече, а не положил бы её на кровать, не оставив практически ничего, по чему можно было бы вычислить дарителя.
Была лишь прядь чьих-то вьющихся волос — красная, даже багровая на первый взгляд, но, как оказалось, когда Деифилия смыла с них кровь, совсем светлая. Светлее, чем у кого-либо в Нивидии. И маленький букетик из незабудок. Дее нравятся эти цветы. И ей ужасно интересно, кто именно принёс ей этот подарок.
========== I. Глава пятая. То, что случилось близ форта Аэретт. ==========
Если спросить Драхомира Фольмара, почему он ринулся в бой — всеми обходными путями, которые только можно было придумать, — тот, скорее всего, ответить не сможет. Возможно, случилось это потому, что никто лучше него не знал подземелий форта Аэретт. Возможно, потому что несколько дней назад он поспорил с Сонгом о том, что ему будет по плечу сделать одну вещь с Изидорским главнокомандующим, а Гарольд решил не брать его в поход. Возможно, в том, что отец говорил, что будет брать крепость Р’Герт, а Драхомиру тоже хотелось хоть в чём-нибудь поучаствовать. Возможно, в том, что люди умирали и просили о помощи…
Кто поймёт, что к чему, когда огненный вихрь славы уже закружился вокруг тебя? Какой идиот будет сомневаться, медлить, осторожничать? Кто не ринется в самую гущу событий просто потому, что там промелькнёт призрак грядущей победы? Кто останется стоять на месте в тот момент, когда решается судьба всего мира? Возможно, Гарольд и мог стоять в стороне, когда его просили не вмешиваться: спокойно наблюдать за тем, как исчезают в пламени сражений, в смраде войны целые крепости и города. Возможно, Сонг мог подчиняться нелепым приказам, когда мир погружался в пучину ненависти и безразличия, погружался с каждой минутой всё быстрее, всё неизбежнее. Возможно, отец знал лучше — когда можно вмешиваться, а когда лучше выждать, когда стоит остановиться, прекратить борьбу, когда нужно заставить врага сдаться, а когда нужно проявить к нему милосердие. Даже если тот до этого вырезал целые поселения, вымораживал сердца или выжигал дотла души. Даже если тот не заслужил милосердия. Возможно, оставить этого врага в живых было лучше, даже правильнее. Но это было так чертовски несправедливо! Драхомир не мог стоять в стороне, не мог слушаться приказов, не мог слышать тех слов, которые едва ли мог подобрать отец, чтобы объяснить… Его сердце болело, когда речь заходила о людях — живых людях, которые умирали там сейчас… Ему хотелось изменить мир, чтобы не было в нём больше боли. Хотелось помочь — до безумия хотелось помочь! И он не понимал, почему отец ждёт так долго. Почему вообще ждёт! Драхомир не понимал, а, возможно, и не хотел понимать сторону отца — мать всегда говорила ему жить по справедливости, по совести. А совесть говорила Миру, что не вмешаться было нельзя. Не вмешаться… Он сам бы себя не смог уважать, если бы не сделал того, что сделал… Ведь никто бы не помог им! Никто не пришёл бы на зов помощи, никто не ринулся бы через форт Аэретт, наперерез изидорским войскам, никто не вонзил бы меч в грудь полковнику Кайлу. Никто не спас бы ту шестилетнюю девочку с годовалым братом на руках. Никто не спас бы тех храбрых мальчишек, готовых защищать своих младших сестёр и братьев. Никто не остановил бы падение северной башни форта на поселение людей — изгнанных войной из своих домов в других городах. Никто не спас бы их жизни. Никто. Никто и никогда. Каких-то нищих оборванцев бы посчитали никчёмными, ненужными, бесполезными, недостойными жизни. Никто не обратил бы внимания на то, что их жизни оборвались? Их даже не стали бы хоронить — они так и остались бы погребёнными под руинами Аэретта. Разве это было бы справедливо? Что все эти люди умерли бы? И та синеглазая девочка, и женщина, прижимавшая к груди шестерых детей, и мальчишки, готовые идти против изидорской армии с камнями в руках, и хромая старуха с огромным горбом, которая смотрела на Драхомира с такой мольбой, с такой надеждой… Все они погибли бы. И всё из-за паршивой стратегии какого-то там генерала, посчитавшего их ничем?!Так почему же Драхомир обязан чувствовать себя таким виноватым? Ничего не изменишь… Да и, по правде, Мир ничего не хотел менять — разве стоят погоны и почести множества человеческих жизней? Разве стоят они хоть одной человеческой жизни? Даже победа в войне этого не стоит. Что бы ни говорил Драхомиру отец. Мир Астарн просто не мог оставаться в стороне в тот час, когда решалась судьба тех, за кого никто больше не заступится. Разве так его учили поступать? Разве он простил бы себе, если бы все те люди погибли из-за его трусости, нерешительности? Из-за того, что он просто выполнял бы приказ не вмешиваться… В конце концов, он Астарн, а не какой-то вшивый Малитерн. У него есть гордость.
По правде говоря, всё должно было произойти совсем не так, как произошло в итоге.
Если рассуждать логически, всё, что провернул случайно Драхомир, удалось как нельзя лучше. Фларгеттская часть изидорских войск была демобилизована и, пожалуй, демобилизована надолго. Форт Аэретт не был уничтожен и разрушен долгими осадой и последующим штурмом и годился к дальнейшему использованию — пусть и после некоторой реконструкции. И люди — они были живы. И в их глазах появилась надежда, которой не было до этого…
Разве можно было назвать ошибкой и таким уж ужасным проступком то, что спасло столько жизней?
Драхомир Фольмар не понимает, почему всё получилось именно так, почему стало необходимостью — пронзить мечом полковника Кайла. Просто так получилось… Он сам испугался себя, когда кинулся к Кайлу и убил его. Глупость. Да и только. Настолько смешная, настолько невозможная, что только такой идиот, каким был Мир, мог такое допустить. Отец никогда не позволял себе необдуманных действий. И потому он — один из шести генералов Интариофа. И потому Миру никогда таким не стать — потому что все мысли приходят к нему уже тогда, когда дело сделано, когда нельзя ничего изменить, когда уже поздно.
Драхомир стоит перед Гарольдом и ему только теперь думается — как обычно оно и бывает, — что вмешиваться в ситуацию так явно не стоило. Но уже слишком поздно для этого. Остаётся только раскаяние. Только вот и его в Фольмаре так мало, что едва ли Гарольду хватит его. Смерть своего военачальника Сибилла Изидор никогда не простит. Все проблемы от неё — от этой вздорной, самонадеянной бабы, решивший, что может перевернуть вверх дном порядки Интариофа!
Он сжимает кулаки до того момента, как выступит первая кровь, и ждёт. Ждёт, что именно скажет Каратель.
Но Гарольд молчит. Что же… Леди Мария тоже всегда молчит, когда Драхомир виноват. Ждёт, когда Мир осознает свою вину… Вина… Да Фольмар постоянно её осознавал! Перед леди Марией, перед Гарольдом, перед отцом… За то, что поступает жестоко или аморально, за то, что не выполняет приказов и требует объяснений каждого, за то, что ему никогда не стать столь же значимой фигурой… Какой прок был от вины? Лишний груз, не позволяющий двигаться дальше — кажется, так сказал как-то Киндеирн леди Марии.
Будь Драхомир младше — он бы кинулся на колени и стал бы выпрашивать прощение, уверяя, что подобного больше не повторится. Будь Драхомир младше — всё было бы проще. Его поступок кто угодно расценил бы за ребячество, за детскую выходку, шалость, которую Астарну вполне можно было бы простить. Но сейчас всё иначе. И за любой поступок нужно отвечать. Даже если он был бы повторён много сотен раз — и даже больше. Просто потому, что это было бы справедливо…