Тропа была очень узкой, а лесной перегной от дождя стал мокрым и ноги скользили; каждый раз, когда кто-нибудь подскальзывался, носилки встряхивало. Потом носильщики приноровились и раненый перестал вскрикивать. Но вскоре он начал безостановочно стонать и из его рта медленно потекла темная струйка крови. Это означало, что Эмброуз Бекетт вряд ли дотянет до дому.
И когда им это стало ясно, они решили послать вперед слабоумного Джозефа, сына массы Кена, за доктором и за священником.
Джозеф был самым слабоумным из всех дурачков в деревне. Он жил в мире полуосознанных фантазий и невероятно путанных представлений о жизни. Сильный парень, который мог прикончить голыми руками взрослого человека, он плакал от одного неодобрительного взгляда ребенка.
В Кайуне дети не швыряют камнями в деревенских дурачков, они только дразнят их; и Джозеф, который любил поджидать детишек после уроков у школы, отчаянно рыдал, припав к корням огромной шелковицы, если ребятишки, проходя мимо него, сердито спрашивали: «А ну-ка, Джозеф, ты что здесь делаешь?!»
Его ничему нельзя было научить, и самые простые наставления он помнил минуту-другую, не больше, и то лишь если ему буквально вдалбливали их в голову, то есть сопровождали подзатыльниками.
Зато в горах он был незаменим.
— Доктор! — говорил сыну масса Кен, стуча костяшками пальцев по его здоровенной башке. — Доктор! Ты понял? — Он снова легонько стукнул его по лбу. — Скажи доктору и скажи священнику, чтоб они ехали скорей сюда. Скажи, чтоб скорее, понял? Скажи им, что массе Эмброузу очень плохо! Очень, очень плохо, понял?
Огромная, как каменная глыба, голова Джозефа последний раз покачнулась от удара, и плоскости его до сих пор неподвижного лица вдруг сместились, сблизились, образовав некое подобие улыбки, если так можно назвать полузвериный оскал зубов… И он бросился бежать прямо сквозь густую, залитую дождем чащу. Через десять шагов его уже не было слышно.
До деревни было двенадцать миль и четыре тысячи футов. Этот путь Джозеф проделал часа за четыре и уже в десять вечера самозабвенно колотил в дверь пасторского дома, пока преподобный Макиннон не высунулся из окна. Услышав хлопанье ставен, Джозеф кинулся на середину лужайки перед домом и начал выделывать замысловатые прыжки, выкрикивая что-то невнятное.
— Что?.. Что случилось, Джозеф? — окликнул его преподобный Макиннон.
При слабом свете звезд пастор ничего не мог разглядеть, он различил только неясное, расплывчатое пятно, подскакивающее на газоне, и узнал дурачка по этим хаотичным движениям.
Джозеф подпрыгнул повыше и закричал снова; крик этот был напряженным и отчаянно-звонким, исполненным какого-то особого смысла. В конце концов преподобный Макиннон спустился по лестнице, и, когда Джозеф бросился к нему, он несколько раз шлепнул парня по лбу, чтобы тот успокоился. Только после этого священнику удалось уяснить, в чем дело.
— Доктор! — сказал он сразу же, поворачивая Джозефа кругом и подтолкнув его в спину.
Джозеф прямо через газон, по мокрой багамской траве[84] бросился туда, где светилось желтым пятном окно докторского дома, стоявшего у самой дороги. Доктор Раши еще не ложился: он, как обычно, пил в одиночестве, что случалось с ним не реже, чем двадцать раз в месяц.
— О великий боже, — сказал доктор. — Где это случилось, Джозеф?
Джозеф увлеченно жестикулировал, но понять ничего было нельзя, потому что расстояний и мер длины, кроме тех, что обозначались футами и ярдами, он не воспринимал.
— А пастору ты сообщил? — спросил у него доктор.
Он был пьян, но не сильно. Если бы это известие пришло немного позже, он был бы уже невменяем. А сейчас он еще только «приступил» и способен был действовать. Он подошел к окну и стал громко звать своего слугу, пока тот не откликнулся сонным голосом из какого-то закутка за домом.
— Седлай мула! — крикнул доктор. — И одевайся сам! Возьми фонарь. Да поживее!
Через пять минут доктор выезжал из деревни, его слуга трусил рысцой впереди, словно ведомый кружком света от фонаря, метавшимся по вьючной тропе. Рядом долгое время тянулась полоса фруктовых деревьев, опавшие плоды которых, смятые и раздавленные копытами мула, источали стойкий приторный аромат. Этот аромат заглушал горячий маслянистый запах фонаря и разливался в холодном воздухе.
Доктор нагнал преподобного Макиннона, который ехал на своем коренастом сером мерине в темноте и одиночестве.
При свете фонаря доктор разглядел бледное продолговатое лицо пастора и его гладкие седые волосы, падавшие сейчас на лоб и полные колючек с высоких сорняков, росших по краю обрыва, вдоль которого пролегла тропа.
— Вы уже слышали?! — произнес доктор вместо приветствия, и они продолжали свой путь вместе, ведомые раскачивающимся и подскакивающим фонарем.
Пастор как будто клевал носом.
Оставшись один на дороге, Джозеф присел на камень возле докторского дома. Никто ведь не научил его, что ему делать после того, как он выполнит поручение отца, и он чувствовал смятение и беспокойство. Дома доктора и преподобного Макиннона стояли у выезда из деревни. Кто же сообщит людям в долине о том, что случилось в горах? Джозеф вскочил с камня и побежал в деревню; там он начал бестолково метаться по улице от дома к дому, громко разговаривая с самим собой. Потребовалось совсем немного времени, чтобы от его криков проснулись люди.
— Джозеф, гадкий мальчишка, — пронзительно заверещал м-р Теннант, школьный учитель. — Ты почему шляешься по улице в такой поздний час?
Джозеф только махнул своей огромной грязной ручищей…
— Ах, так! Вот я тебя сейчас палкой!
Джозеф отскочил, как испуганный пес, от дома м-ра Теннанта, но громко бормотать не перестал.
М-р Теннант вышел на улицу — на его пухлых губах блуждала деланная улыбка, а в руках была крепкая длинная хворостина. Джозеф пулей помчался к дому сапожника. Только два человека в деревне умели довольно быстро извлекать смысл из сбивчивой, нечленораздельной речи дурачка: его младшая сестра Эльвира и масса Эммануэль, сапожник.
— Джозеф, — сказал ему масса Эммануэль. — Почему ты не спишь, а? Вот скверный парень! Хорошо бы учитель взгрел тебя как следует…
Сапожник положил руки на его дрожащие плечи, и тогда Джозеф стал объяснять массе Эммануэлю, что случилось с Эмброузом Бекеттом. Он с необыкновенной живостью изобразил быстрое, судорожное движение вепря, набросившегося на охотника, а потом принялся старательно корчиться от боли на земле, показывая, как это делал масса Эмброуз. А масса Эммануэль переводил его «рассказ» столпившимся односельчанам, которые смотрели на холм за деревней, где стоял дом Бекеттов.
Потом все тихо пошли к этому дому.
— О господи! — воскликнула мисс Вера Браунфорд. — Подумать только! Масса Эмброуз! Такой прекрасный человек! Бедная Луиза!
Вера Браунфорд была центральной фигурой в группе деревенских матрон, шествовавших к дому, где Эмброуз и Луиза Бекетт прожили вместе тридцать лет. Вере Браунфорд было девяносто восемь, если не все сто. А может, и еще больше. Ее первый внук родился раньше всех ныне живущих в деревне; всего несколько человек помнили ее — и то довольно смутно — в пору уже не первой молодости. Ее участие во всех рождениях, похоронах и свадьбах с давних пор стало обязательным ритуалом. Жизнь ее была столь долгой и насыщенной, что сейчас у старухи уже не осталось никаких желаний, кроме одного — не чувствовать боли. Временами в мире ее собственных чувств, желаний и надежд уже начинала стираться грань между жизнью и смертью. И, понимая лучше других весь ужас и смятение, какие овладевают человеком, когда он приближается к этой призрачной грани, она давала утешение людям, как дерево дает тень, как ручей дает воду — со всей щедростью и бескорыстием человека, прожившего большую жизнь. Это стало как бы ее профессией.
В гурьбе поднимавшейся на холм молодежи общим вниманием завладел Джозеф. Его мимические превращения то в Эмброуза Бекетта, то в дикого кабана начали приобретать завершенность искусства. За всю свою жизнь он еще ни разу не удостоился такого уважения к своим способностям и к своей осведомленности, как сейчас.
— Джозеф, — озабоченно сказал, подойдя к нему, масса Эммануэль, когда они поворачивали на тропу, что вела к спящему темному дому Бекеттов. — Джозеф, я совсем забыл. Нам нужен лед, чтобы обложить тело массы Эмброуза. Скажи им, чтоб дали лед. Лед, ты понял? Иди в магазин! В Ириш-Корнер!
Сапожник вручил парню пятишиллинговую бумажку и с улыбкой обнял его. Только два человека: Эльвира и Эммануэль — Джозеф это хорошо знал — не сопровождали свои слова и наставления подзатыльниками.
Джозеф повернулся и побежал по тропе вниз. Струйкой дыма проскользнул он в толпе и быстро скрылся из виду. Но еще долго после этого из долины доносились, постоянно утихая, его монотонные «песнопения» — мешанина из религиозных гимнов и всех известных ему песен. Он неизменно дополнял знакомые мелодии чем-то своим. И хотя эти его сочинения были осмысленны не более, чем, скажем, раскаты грома, каждая «песнь» обладала удивительной всепроникающей силой: казалось, она обволакивает вас со всех сторон.
Преподобный Макиннон и доктор Раши встретили группу возвращавшихся охотников милях в пяти от деревни. И пастор и доктор услышали впереди лай собак и увидели огни фонарей, мечущиеся на плантации ананасов в горной седловине.
Обе группы должны были встретиться на краю долины, на тропе, протоптанной в сплошном массиве хедихиума. Ночь была холодная; с высоких, потерявших очертания горных вершин спускался туман, заполняя постепенно всю долину. В воздухе слышался только слабый приглушенный звон: «Тванг-тванг!» Этот звук издавали копыта мулов, ступавших по камням, покрытым длинными листьями хедихиума.
— Эй! — крикнул слуга доктора, завидев свет фонарей. — Это ты, масса Кен? И ты, масса Хантли?
— Да-а! — Слабое эхо ответа медленно прокатилось и растаяло где-то в долине. — А кто здесь?
— Доктор. Доктор и пастор. Как масса Эмброуз?
— Ему конец…
Это была правда. К тому времени, когда обе группы встретились, он уже скончался. Фонари освещали его обескровленное, землистое лицо, с одним открытым глазом. Оно было так искажено, что приобрело не свойственное Эмброузу Бекетту при жизни выражение жестокости и циничной злобы.
— Ну и ну! Будь я проклят! — пробормотал доктор Раши. Потом, вспомнив о пасторе, обернулся к нему: — Прошу меня извинить, но взгляните сами!
— Взглянуть? На что? — отчужденно произнес преподобный Макиннон. Он всегда недолюбливал этого доктора Раши, а сейчас особенно.
— На его лицо. Вы много видели на своем веку мертвецов?
— Не считал. Столько же, сколько и вы, вероятно.
— Вот именно! — воскликнул доктор. — Во всяком случае, предостаточно. Но где вы видели, чтобы мертвецы были с одним открытым глазом. Как известно, обычно у умершего человека оба глаза широко открыты. Или оба закрыты. Дьявольщина какая-то, правда?
— Я полагаю, что это не имеет существенного значения, доктор, — сказал преподобный Макиннон. Его длинная некрасивая шотландская физиономия сморщилась в гримасе отвращения. Только присутствие охотников удерживало пастора в рамках вежливости.
— Конечно, существенного значения это не имеет, — отозвался доктор. — Я просто хотел обратить ваше внимание. А сейчас, мне думается, делать нам здесь больше нечего. Бекетта нужно доставить домой.
На обратном пути в долину доктор и пастор ехали позади всех.
— И как такое могло случиться, а, доктор? — первым нарушил молчание преподобный Макиннон. — Просто ума не приложу!
Его угнетало то, что он не любил доктора, «ближнего своего». Никогда раньше он не задавал самому себе этого вопроса: как случилось, что он, служитель бога, не сумел установить контакта с этим пьяным, диковатым, изолированным от общины существом.
— Ничего тут удивительного нет, — ответил доктор. — Знаете ли вы, сколько вообще существует способов умертвить человека? Я как-то подсчитал от нечего делать. Тысячи, буквально тысячи!
Преподобный Макиннон не нашелся, что на это сказать. Он знал по опыту — лучше не связываться с этим одиноким, ожесточенным человеком, который, что ни говори, оберегал здоровье жителей не только его прихода, а еще и двух десятков ближайших деревень.
«И не такой уж он хороший врач», — подумал было преподобный Макиннон, но тут же устыдился этой мысли и того, что она доставила ему удовольствие.
— А ведь вроде бы такой сильный и энергичный человек! — произнес пастор немного погодя. Его стала угнетать эта зловещая ночь — густой туман, обдававший лица холодом и сыростью и заполнявший всю долину, отчего казалось, будто путники бредут прямо по воздуху; и эти фонари, которые без конца раскачивались, освещая молчаливых мужчин, неловко карабкавшихся с самодельными носилками по горной тропе.
— Да, он был сильным человеком, — сухо подтвердил доктор.
— Совсем недавно я видел, как он корчевал с сыновьями деревья на участке — том, что вверх по реке. И знаете, он один делал вдвое больше, чем оба его сына… — продолжал преподобный Макиннон.
— Да, Бекетт был хорошим фермером, что верно, то верно, — откликнулся доктор все тем же тоном. — Судя по тому, что он сумел сделать за последние годы, он был именно таким. Он знал, чего хотел, — в этом все дело.
— Он был примером для всей общины!.. — торжественно проговорил Макиннон. — Богобоязненный и разумный человек. Примерный семьянин. Ему недоставало только образования. А то он мог бы стать мировым судьей. Да, он был примером! Примером христианина.
— Ну что ж, может быть, его сыновья тоже станут примером для других, — сказал доктор. — Имея такого папашу, это нетрудно.
— Эти семена, к сожалению, упали далеко от корня, — возразил преподобный Макиннон. — У Томаса, как и у отца, есть чувство долга, но он слабый человек. А Сидней думает только о себе и о собственных удовольствиях. Он причинял Бекетту немало хлопот.
— Неужели? — вежливо осведомился доктор.
— О да! Для отца это был источник постоянных огорчений. Как вы думаете, который из них унаследует арендованную землю? Томас или Сидней?
— Не могу сказать, — ответил доктор. — Я всего лишь врач, а не адвокат Бекеттов. Вероятно, они поделят землю поровну. Бог ты мой, земли у покойного было вполне достаточно для здешних мест.
Преподобный Макиннон насупился и заерзал в седле. «О великий боже, — подумал он, — сделай Томаса наследным арендатором!» Он угрюмо глядел вперед на кивающую голову мула, темневшую над неясными очертаниями носилок: люди шли сейчас быстрее, потому что Эмброуз Бекетт уже умер и не нужно было заботиться о том, чтобы носилки не качались.
Двадцать лет назад Эмброуз Бекетт взял в аренду у прихода земельный надел. Это был первый пункт его жизненной программы, которая должна была сделать его самым крупным фермером в округе. Земля оказалась хорошей и давала приходу приличную ренту. Но после войны, когда цены поднялись, рента по сравнению со стоимостью самой земли значительно понизилась и преподобный Макиннон стал изыскивать способы ее увеличения. По природе своей он был человеком застенчивым и робким и приобретал смелость и уверенность в себе только за церковной кафедрой, во время воскресных проповедей, где он стоял несокрушимой твердыней, охраняемый богом и силами небесными.
В своем стремлении увеличить церковную ренту он ограничился на первых порах одними намеками. Завуалированные и, как правило, случайные вначале, эти намеки за три года значительно эволюционировали и превратились в постоянные жалобы на тяготы земной жизни и возросшие материальные затруднения церкви. Гордость и природная робость удерживали его от прямых требований поддержать церковь. Удерживало его также и то печальное обстоятельство, что Эмброуз Бекетт ни на какие намеки не реагировал — арендатор вел себя с достоинством уверенного в существовании справедливости человека, который ценит землю больше, чем собственную жену, и знает, что он полезен приходу.
«Я не жадный, — убеждал себя преподобный Макиннон в темноте. — Ведь я хочу этого не для себя. Пасторат приходит в упадок, а если мне придется послать на будущий год Джин на родину, ее нужно одеть. И вероятно, на два сезона сразу. Ведь девочки растут так быстро…»