Роман
«Надежда Израиля, Спаситель его во время скорби! Для чего Ты — как чужой в этой земле, как путник, зашедший переночевать? Для чего Ты — как человек изумленный, как сильный, не имеющий силы спасти?»
Глава первая
Я вернулся на родину
В канун Судного дня, после полудня, я пересел из скорого поезда в обычный, который шел через мой родной город. Попутчики-евреи, распрощавшись со мной, двинулись своим путем, а вагон заполнили другие — горожане и горожанки из христиан. Неспешно катились шаткие колеса вагонов меж гор и холмов, меж долин и ущелий, и на каждой станции состав останавливался и подолгу стоял, вываливая из себя людей и их пожитки, чтобы затем снова тронуться в путь. Часа через два по обе стороны пути начали появляться первые приметы моего Шибуша. Я прижал руку к сердцу. Дрожала рука моя на сердце, и сердце мое дрожало под рукой. Попутчики-горожане кончили курить, сунули трубки за голенища, поднялись, собрали свою кладь и снова сели, а горожанки, протолкнувшись к окнам, стали, смеясь, кричать наперебой: «Резинович! Резинович!» Поезд засвистел, запыхтел, еще раз засвистел и растянулся перед зданием вокзала.
На платформу вышел станционный дежурный по прозвищу Резинович — одна рука у него была резиновая, взамен потерянной на войне, — выпрямился во весь рост, взмахнул платком и громко объявил: «Шибуш!» Многие годы уже не доводилось мне слышать слово «Шибуш», да еще из уст своего земляка. Только тот, кто в этом городе родился, и в нем вырос, и долго жил в нем, — только тот может выговорить это слово со всеми его буквами. А Резинович, произнеся «Шибуш», еще и облизал вдобавок усы, словно отведал что-то вкусное и сладкое. Затем оглядел вышедших пассажиров, погладил свою резиновую руку и приготовился отправлять поезд дальше. А я поднял две свои сумки и пошел на привокзальную площадь — поискать бричку, чтобы спуститься в город.
Площадь вся была залита солнцем, и в воздухе стоял густой запах дегтя и дыма, смешанный с запахом зелени и травы, — обычный запах вокзалов в маленьких городках. Я глянул по сторонам, ни единой брички не увидел и сказал себе: «Канун Судного дня, брат, а по времени так уже пора дневной молитвы, извозчики в дорогу не выезжают, хочешь попасть в город — бери ноги в руки и шагай».
Обычному человеку ходу до центра нашего Шибуша примерно с полчаса, а если с вещами, то еще четверть. У меня же дорога заняла чуть не полтора часа, потому что каждый дом, каждая развалина, даже простая куча мусора — все они звали и подмигивали мне, и перед всеми я останавливался.
Где были когда-то большие дома, в два, три и четыре этажа, теперь остались одни лишь нижние комнаты, да и те по большей части разрушенные. А от иных домов и вообще не осталось ничего, кроме того места, где они стояли. Даже наш Королевский источник, из которого когда-то пил сам король Ян Собеский, когда возвращался победителем из военных походов, и тот был разрушен. Каменные ступени расколоты, памятная доска в королевскую честь разбита, золотые буквы из нее вырваны, а обломки валяются на земле, и бурая, точно кровь, трава проросла сквозь них, словно сам Ангел Смерти оттачивал здесь свой нож. Ни тебе парней с девушками, ни былых песен и веселого смеха — только струйка воды журчит и льется на улицу, как вокруг жилого дома, когда в нем кто-нибудь умер.
Все изменилось. Даже само пространство вроде бы съежилось. Расстояния между домами уже не были такими, какими я видел их в детстве и какими они виделись мне во сне перед самым возвращением. Но запах Шибуша — этот запах каким был, таким и остался: тот запах пшенной каши на меду, который в былые годы не исчезал в нашем городе с первого дня после праздника Песах и до самого конца месяца мархешван, когда выпадал первый снег.
Пустынен был город, и рынок пустынен. Город отдыхал от будничных дел, а лавки на рынке были закрыты, потому что мужчины в эту пору, скорей всего, уже читали дневную молитву, а их жены готовили последнюю трапезу перед постом Судного дня. Так что, не считая голоса земли, вторившего стуку моего сердца, ни единого звука вокруг не было слышно.
Но меня не занимал голос земли, потому что я шел, размышляя, куда мне девать свои вещи и где переночевать. Потом увидел на углу группу людей и свернул к ним, спросить, где здесь гостиница. Но они только глянули на меня, потом на две мои сумки и не ответили ни слова. Я снова спросил, в какой из гостиниц здесь можно переночевать. Один из них выплюнул окурок изо рта, потер себе шею и сказал: «Много тут, что ли, гостиниц, чтобы выбирать? Только две и остались». А другой, стоявший рядом, добавил: «Ну уж, такому господину в любом случае не место у разведенки». «Почему?» — спросил я. Он повернулся к своим приятелям: «Слыхали? Он еще спрашивает почему. Ну, если он хочет идти к разведенке, так пусть себе идет, не мое дело». И, сложив руки на груди, отвернулся, словно объявляя этим, что больше не желает со мной разговаривать.
Вместо него ответил другой: «Сейчас я все объясню господину. Эта несчастная, когда вернулась в город после войны, ничего своего не нашла, не считая дома, который завещал ей отец. Ну она и устроила в этом доме гостиницу и стала сдавать комнаты, сама с этого жила и четырех своих дочерей кормила. Но когда дела пошли плохо, она перестала следить, какие у нее гости, и это стала уже не гостиница, а ночлежка для всяких сомнительных личностей. А ведь она когда-то была женой самого рабби Хаима, эта женщина, женой великого знатока Торы и заповедей, он даже звания городского раввина у нас удостоился. А теперь какой стала, ой-ой-ой…» — «А сам рабби Хаим где же?» — «Где рабби Хаим? В плену он, в плену у русских. Русские взяли его в плен и отправили на самый край своей земли, неизвестно даже, жив он еще или умер уже. За все время никто о нем ничего не слышал, одно только, что он послал этой своей жене разводное письмо из России, чтоб она не считалась агуной до самой ее смерти».
Я поднял обе свои сумки с земли и спросил: «А где та вторая гостиница, в которой я мог бы остановиться?» — «Где та гостиница? А вот Даниэль Бах покажет господину, он как раз идет домой, а его дом рядом с этой гостиницей».
Он и договорить не успел, как упомянутый им Даниэль Бах подошел к нам и сказал: «Я слышал, вы произнесли мое имя, так вот он я. Если господин пойдет со мной, я его доведу».
Даниэль Бах этот был худой и высокий, с небольшой головой и каштановыми волосами, снизу короткая бородка — не поймешь, то ли станет острой, то ли начнет закругляться, а на губах улыбка и расползается по всему лицу, приподымая скулы. И правая нога — деревянная. Я все время умерял шаги, чтобы его не затруднять. Он это, видно, заметил, потому что сказал: «Если господин обо мне беспокоится, то не стоит, я хожу нормально, как все. Напротив, та нога, которую мне сделали руки человеческие, куда лучше второй, которую сделали мне руки небесные. Она и ревматизма не боится, и свою напарницу опережает при ходьбе». Я спросил, уж не на войне ли он потерял свою ногу.
«Нет, — сказал он, — от войны у меня только ревматизм во второй моей конечности».
Я сказал: «Прошу прощения у господина, но в таком случае не в погроме ли он пострадал?»
Он улыбнулся и ответил, что нет, из погромов он тоже вышел телесно невредимым. Это сами погромщики пусть благодарят своего господа, что вышли живыми из его, Даниэля, рук.
«От чего же деревянная нога?»
«Да от того же, от чего все прочие наши беды. От того, что еврей должен постоянно искать себе заработок. А тот ангел, который отвечает за еврейский заработок, не зря, видимо, зовется Хатах — не понравилось ему, что я неровно стою на двух ногах, вот он мне одну и отрезал, оставил стоять на второй. Как это случилось? Не время сейчас объяснять, господин уже на пороге своей гостиницы, а я рядом со своим домом, пора спешить к последней трапезе. Хорошей записи господину в Книге Жизни».
Я взял его за руку и сказал: «Так же и вам, господин мой».
Он улыбнулся: «Если вы меня имеете в виду, то это напрасные слова, потому что я не верю, будто Судный день может что-нибудь в нашей жизни улучшить или ухудшить».
Я сказал: «Пусть этот день и не искушюет недостойных, но ведь он искупляет достойных».
«Я человек легкомысленный, — ответил Бах, — и в силу покаяния не верю».
Я напомнил ему: «Сказано, что покаяние и Судный день искупляют половину, а страдания наши во все остальные дни года искупляют другую половину».
А он мне ответил: «Я ведь уже признался господину, что я человек легкомысленный и не верю, будто Святой и Благословенный хочет добра Своим творениям. Зачем же мне в таком случае нагло соваться к Нему в канун Судного дня со своим раскаянием? Хорошей вам записи, господин мой».
Глава вторая
Ночь Судного дня
Постояльцы гостиницы встретили меня как гостя, что заявился в неурочный час, — они поднялись уже из-за стола после трапезы перед постом, собрались было разойтись и вот теперь встревожились, уж не придется ли из-за меня задержаться. Я поторопился сказать: «Не беспокойтесь из-за меня, господа, я вам хлопот не доставлю. Я только ищу, где бы переночевать». Хозяин гостиницы глянул за окно, потом перевел взгляд на меня, на стол с остатками трапезы и опять на меня. Я понял, что он прикидывает, можно ли еще накрывать на стол — ведь к празднику положено добавлять от будней, чтобы пост начинать до темноты, — и сам сказал, что сейчас не время рассиживаться за трапезой. Открыл свою сумку, достал оттуда талит и молитвенник и вышел, намереваясь пойти в нашу Большую синагогу.
Большая синагога Шибуша, которую я в детстве почитал самой большой синагогой в мире, теперь тоже словно бы съежилась в объеме и осела по высоте. Да и то сказать, глазам, повидавшим многие крепости да храмы, всякая синагога покажется небольшой, даже меньшей, чем она есть на самом деле. И ни одного знакомого лица среди молившихся. Большинство составляли, видимо, люди, живущие поблизости, они пришли первыми и заняли себе места на восточной, обращенной к Иерусалиму, стороне, а все другие ряды оставили пустыми. Время от времени кто-нибудь вставал и принимался расхаживать туда-сюда — то ли желая показать свою важность, то ли просто сиденье оказалось ему тесновато. Свет, который обычно сияет в ночь Судного дня над святым народом, над головами этих людей не сиял, и талиты их его тоже не излучали. В дни моей юности, когда все в городе приходили сюда молиться и каждый, вдобавок к свечам в люстрах, приносил еще и свою свечу, Большая синагога была освещена очень ярко. Но те люстры, надо думать, уворовали во время войны, да и на молитву теперь, видно, тоже не все приходили, вот свечей и стало куда меньше, и света тоже. Раньше и талиты добавляли немного света, сверкая своими серебряными воротничками, но теперь, когда такие украшения исчезли, не стало и этой толики.
Кантор, как мне показалось, не стал продлевать молитву. А возможно, на самом деле и продлил, просто для меня эта молитва была первой по возвращении в родной город, а эта ночь — той первой ночью Судного дня, когда на молитве стоит весь мир, мне хотелось бы продлить ее как можно дольше, вот мне и показалось, что он все укорачивает и укорачивает против положенного. Наконец он закончил, и молившиеся стали вкруг Ковчега, чтобы прочесть кадиш скорбящих. Кадиш читали все без исключения, но после этого не стали читать ни псалмы, ни Песню славы, ни Песню единства, — просто заперли синагогу и разошлись по домам.
А я пошел к реке. И стоял там на мосту, как, бывало, стоял там мой отец, светлой памяти, в такие же ночи. Стоял на мосту над той плывущей водой, один запах которой уже успокаивает жажду и зовет человека к покаянию. В самом деле, ведь та вода, которую ты видишь в эту минуту, — ее только что здесь еще не было и вот-вот снова не будет. И так же этого великого дня, который заповедан нам, чтобы покаяться в наших грехах, тоже только что еще не было и больше никогда на свете не будет. И если не покаешься в этот единственный день, утратишь его навсегда.
Прибывает вода и убывает вода, и как она прибывает, так и убывает, и свежий, очищающий душу запах все время поднимается над нею. И мне вдруг показалось, что с того дня, как я стоял тут с отцом, ничего здесь не изменилось и ничего так и не изменится до скончания веков. Но тут вбежала на мост группа парней и девушек, и все — с сигаретами во рту. Видно, пришли с вечеринки, которую именно в эту ночь устроили, как многие сейчас делают, чтобы показать всему миру, что им даже Судный день нипочем.
Висят недвижно звезды на небосводе, и свет их отражается от речной воды, а между той темнотой и этой мелькают огоньки сигарет. Вот появилась моя тень, разлеглась на мосту. То пересечется с движущимися тенями случайных прохожих, то опять лежит одиноко и дрожит, будто предчувствует, как чужие ноги будут снова ее попирать. Я оторвал глаза от теней и перевел взгляд на небо — взошло ли уже то, похожее на кисть руки, облачко, о котором мы, детьми, говорили, что в ночь Судного дня на небе появляется что-то маленькое и туманное, вроде руки, — как будто Всевышний, благословен будь Он, протягивает в эту минуту Свою руку, чтобы принять в нее кающуюся душу.
Прошла мимо девушка с зажженной сигаретой во рту. Какой-то парень подбежал к ней сзади и крикнул над ухом: «Берегись, усы сожжешь!» Она испугалась и выронила сигарету. Он поднял ее, но не успел даже взять в рот или вернуть девушке, как набежал третий, выхватил сигарету из его пальцев, подхватил девушку под локоть и помчался с ней дальше.
Мало-помалу мост освобождался от прохожих. Одни ушли в город, другие свернули в рощу за бойней, что на берегу Стрыпы, — там, где растут большие дубы. Я снова глянул на речку. Все тот же добрый запах поднимался от нее. Я вдыхал ночной ветерок, наслаждаясь его свежим дыханием. Издалека, со стороны старого рынка, донеслось негромкое звяканье ведра над колодцем. Чуть подальше еле слышно журчала струйка воды, вытекавшая из источника Яна Собеского. А подо мной присоединяла к ним свой голос речная вода. Не та, которую я видел, когда пришел, та уже утекла, и новая заняла ее место. Дрожало в реке отражение луны, и звезд становилось все меньше. «Пора на боковую», — сказал я себе.
Когда я вернулся в гостиницу, дверь была закрыта. Я пожалел, что не взял у хозяина ключ. Ведь я обещал гостям никого не беспокоить, а теперь не миновать кого-нибудь разбудить. Будь я уверен, что хасидская синагога еще существует, я бы пошел туда, там всю ночь есть люди — кто поет псалмы и благодарения, а кто сидит над Талмудом и изучает «Йома» и «Критот». Ни на что не надеясь, я на всякий случай протянул руку к двери, но, как только я ее коснулся, она вдруг открылась. Хозяин, видно, заметил, что новый гость еще не вернулся, и не стал запирать входную дверь.