Вот, к примеру, Рахель, младшая дочь моих хозяев, тоже как будто забыла, что она дочь царей. А когда я напомнил ей об этом, она расхохоталась. Подумать только: девочка, которая вчера лишь вышла из детского возраста, даже девушкой еще не успела стать, стоит перед человеком, достигшим зрелости, задирает перед ним нос и говорит, что это за царская дочь, разве вы не понимаете, что все эти выражения сегодня просто смешны. Не помню точно, как она выразилась, но смысл ее слов помню хорошо. Дело было вечером. Я сидел с ее отцом, и он показался мне чем-то подавленным. Я уже собирался подняться и выйти, как вдруг он задержал меня, сказав: «Нет, нет, давай послушаем мнение господина». Рахель подняла глаза и посмотрела на меня. А может, просто подняла глаза. Я рассказал свою притчу. Она состроила гримасу и сказала: «Зачем мне брать на себя бремя минувших поколений? Минувшие поколения — это одно, а мое поколение — это другое. Как все предыдущие поколения жили каждое по-своему, так и мое поколение живет по-своему. А по поводу того, что каждая дочь Израиля должна видеть в себе царскую дочь, то нет ничего глупее этого. В наше время царские короны лежат в музеях, и никому они не интересны, и тут появляетесь вы и говорите, что каждая дочь Израиля должна видеть в себе царскую дочь».
Я мог бы ей возразить, однако удержался. Пусть лучше считает себя победительницей. Я лишь скажу о ней пару слов, хотя это не имеет отношения к моей притче. У меня нет никакой неприязни к этой девушке, и у нее, по-моему, нет неприязни ко мне. Я для нее путник, зашедший переночевать: сегодня он здесь, а завтра уже далеко. Эта Рахель, как я только что сказал, — из детского возраста она уже вышла, а девичества еще не достигла. У нее тонкая шея, высокий лоб и грустные глаза, и что-то вроде улыбки застыло на ее губах. На первый взгляд кажется, что в ней есть некоторая дерзость, но ее постоянно наклоненная голова свидетельствует, что она не очень высоко себя ценит и готова склониться перед всяким, кто сильнее ее. И это вызывает удивление, потому что у нее нет уважения к царям и вельможам мира сего, отца и матери она не боится, и нечего говорить, что ей не внушает страха и наш Отец Небесный. Кто же тогда тот, перед кем она готова склонить голову? Она часто передергивает плечами, как будто ее коснулась чья-то рука, и слегка прикрывает тогда глаза. Но не так, как ее отец, который хочет задержать уже виденное, а как тот, кто щурится, чтобы лучше разглядеть грядущее.
Чего она ожидает, эта девушка? Ведь от этого мира не стоит ожидать добра, да и от людей добра ожидать тоже не стоит. Именно эта мысль заставила меня удержаться от возражений. Я подумал о себе самом. Не то чтобы я был лучше других людей. Но я не хочу обижать эту девушку. Поэтому я был рад, что не ответил ей ничего и не огорчил ее.
Я глянул на часы, сказал: «Ого, уже за полночь» — и отправился в свою комнату спать.
Глава восьмая
Меж отцом и сыном
Сегодня вечером, войдя в гостиницу, я увидел старого кантора, ребе Шломо. Он сидел, опершись на свою палку. Когда я вошел, он поднялся и протянул мне руку. Я поздоровался с ним и спросил, почему он еще здесь. Я-то думал, что он давно уже взошел в Страну Израиля.
«Я одной ногой там, а другой здесь, — сказал ребе Шломо. — Друзья моего Йерухама, светлая ему память, прислали мне чек для поездки, и я пришел к господину, потому что слышал, что он приехал оттуда. Может быть, господин даст мне совет, как туда едут?»
«Ничего нет проще, — сказал я. — Идут на вокзал, дают кассиру деньги, и он выдает проездной билет. Потом садятся в вагон и едут до Триеста. Там поднимаются на корабль и плывут пять дней по морю, пока не прибывают в Яффу. А прибыв в Яффу, вы уже двумя ногами на земле Израиля».
Все то время, что я объяснял ему, как едут в Эрец-Исраэль, мне казалось, что он меня не слышит. Но когда я упомянул Яффу, он вдруг поднял глаза и слово в слово повторил все сказанное. В эту минуту в гостиницу вошел сын его, Даниэль Бах, и ребе Шломо сказал ему: «Жаль, что тебя не было с нами, сын мой, и ты не слышал, что рассказывал мне господин».
Даниэль посмотрел на меня, словно удивляясь, что такого может рассказать «этот господин», чего он, Даниэль, не знает.
Я сказал: «Я объяснял вашему отцу, как едут в Страну Израиля».
Даниэль сел, скрестив ноги, и протянул: «Ну-ну». (Мол, я так и знал, что он объяснял тебе какой-то пустяк.)
Но я сказал: «Возьмите листок бумаги и запишите. Нужно, чтобы ваш отец знал план своей поездки».
Кончив записывать, он попросил, чтобы я объяснил уже заодно, как добраться из порта Яффы до кибуца Рамат-Рахель, куда направляется его отец.
Я сказал: «Пересаживаются с большого корабля в маленькое суденышко и на нем добираются до берега. Если ваш отец найдет там какого-нибудь парня из кибуца, чего еще желать. Но если нет, то пусть садится в автомобиль и едет до Иерусалима. А в Иерусалиме нужно пересесть в автобус, идущий в Тальпиот. Доехав до конечной остановки в Тальпиоте, он увидит там парней и девушек, направляющихся в Рамат-Рахель, пойдет с ними и окажется там, куда ему надо».
Заговорив о Тальпиоте, я вспомнил погром, который мне довелось там пережить: арабы разрушили мой дом, и даже подушки под голову у нас не осталось. Мне стало грустно, а ребе Шломо радовался. Мне было грустно оттого, что я уехал из Страны, а он радовался тому, что едет туда.
Я заказал чай с пирожками, угостить своих гостей. Ребе Шломо отрезал себе маленький кусочек, произнес: «Благословен Тот, по слову Которого все было создано» — и отхлебнул чай. Потом вынул из кармана открытку, которую ему прислали из Рамат-Рахель, и положил передо мной, чтобы я прочел ее и он мог бы еще раз прочесть ее вместе со мной, хотя наверняка уже знал этот текст наизусть. Когда я кончил читать, он опять сложил открытку, положил в нагрудный карман, возле сердца, и сказал: «Похоже, что я действительно еду в Страну Израиля».
Даниэль кивнул: «Да, отец, да, ты едешь в Страну Израиля».
«Насколько легче было бы мне ехать, — сказал ребе Шломо, — если бы ты, сын мой, пообещал мне, что будешь идти верным путем».
Даниэль вскочил, прижал правую руку к сердцу, а левую поднял к небу со словами: «Разве это я сошел с верного пути? Это Он столкнул меня с него».
«Оставь, сын мой, оставь, — сказал ребе Шломо. — Все, что делает Всевышний, благословен будь Он, делается для того, чтобы испытать нашу веру. Если мы выдерживаем испытание — хорошо, если нет — Он посылает нам новое испытание, тяжелее первого».
Даниэль сказал: «А что, разве Всевышний не видит, что мы не можем выдержать даже Его первые попытки? Зачем он затрудняет Себя, посылая нам еще и еще?»
«Сторонние мысли, сын мой, — сказал ребе Шломо, — суть большая помеха в служении Господу. Но я говорю с тобой не о твоих мыслях. Все, чего я прошу, — соблюдай Его законы и выполняй Его заповеди. Тогда Он в конце концов уберет из твоего сердца и эти мысли. Но мы уже слишком долго беспокоим господина, пора благословить съеденное и отправляться домой».
Он стряхнул крошки с бороды, вытер губы, произнес положенные: «За пропитание…» и «Создавший множество существ…», поднялся идти и, уже стоя, сказал: «Не принято хвалить человека в глаза, но иногда немного похвалить и в глаза можно. Мой сын Даниэль всегда был хорошим евреем, строго соблюдал закон и в большом, и в малом, не так ли, сын мой?»
«Так же, как все другие хорошие евреи, — ответил Даниэль Бах. — Как все те, кто выполняет заветы, не думая при этом, что он делает».
«Разве от тебя требуется думать? — возразил ребе Шломо. — Бог требует от тебя только одного — чтобы ты Его боялся и любил».
«Вот потому, наверно, и сказано, — устало сказал Даниэль, — что „за любовь мою они враждуют на меня“!»
И лицо его вдруг стало бесконечно печальным.
«Это ты опять вспомнил случай с тфилин?» — спросил ребе Шломо.
Глаза Даниэля подернулись слезами, и лоб его собрался мучительными складками. Он посмотрел на отца и пробормотал: «Случай с тфилин — только один из многих».
Ребе Шломо сказал: «Этот случай был ниспослан тебе, чтобы ты набрался опыта».
«Нет такого несчастья, которое не оправдывали бы этими словами», — возразил Даниэль.
«А как же иначе ты исполнишь заповедь: „Люби Господа своего всею душою“ — люби, даже если он забирает у тебя эту твою душу?» — спросил ребе Шломо.
«Согласен, — вскричал Даниэль, — согласен! Человек и вправду может привязать себя к жертвеннику, чтобы отдать душу для освящения Господа, и страдать до тех пор, пока не покинет его душа! Но привязывать себя каждый день, в любое время, в любой час к очередному из семи жертвенников и отдавать на всесожжение сегодня один орган, завтра другой, каждый день по кусочку, — нет, этого не может вынести ни один человек. Я всего лишь существо из плоти и крови, и, когда мое тело гниет, а моя кровь воняет, мои губы не могут произносить славословие Святому и Благословенному. А если я даже сумею произнести Ему хвалу — разве Ему во славу, что какой-то кусок гнилого мяса и бурдюк вонючей крови кричат Ему: „Праведен Ты!“ или: „По грехам моим!“ — в ответ на все, что Он с ними сделал?! Ну пусть я даже грешник — почему Он не оставляет меня в покое и продолжает метать в меня стрелы Своего гнева?»
«Зачем тебе разгадывать секреты Господа?» — спросил ребе Шломо.
«Вот-вот, — сказал Даниэль. — Каждую беду, которая сваливается на человека, тут же подслащают толкованиями наших мудрецов».
Ребе Шломо разгладил рукой бороду и произнес: «Напротив, сын мой, напротив, мы должны быть благодарны нашим мудрецам, которые растолковали нам слова Торы и разъяснили все ее события, — ведь если б не они, мы сами должны были бы сейчас этим заниматься. А теперь, когда они разъяснили нам всякую деталь, мы можем всю нашу жизнь заниматься только тем, что читать Тору и чтить заповеди. Человек уже не должен изнурять себя исследованиями и может посвятить все свое время молитвам и выполнению заветов. А при этом он должен проявлять особое усердие в исполнении тех заповедей, в которых слаб, — как ты, например, в наложении тфилин».
«Отец, — сказал Даниэль, — а не думаешь ли ты, что в той же мере, как разумно давать указания, которые будут выполнены, разумно не давать указаний, которые наверняка выполнены не будут?»
«О чем ты?» — спросил реб Шломо.
«О том же, что и ты», — ответил Даниэль.
«А именно?»
«А именно — о наложении тфилин. Ведь я уже поклялся тебе когда-то, что не буду больше их налагать».
Ребе Шломо сказал: «Но как может человек клясться не выполнять то, что его клятвенно обязали делать еще на горе Синай?»
Я повернулся к Даниэлю: «Действительно, почему вы так категоричны в этом вопросе?»
«А, пустое, — торопливо сказал ребе Шломо. — С ним был неприятный случай во время войны».
Даниэль едва не подпрыгнул на стуле. «Пустое, ты говоришь?» — гневно сказал он.
«А что за случай?» — поинтересовался я.
Он спросил: «Вы были на войне?»
«Нет, — ответил я. — Я переболел, и меня сочли непригодным воевать за его величество императора».
«А я пошел на войну сразу, — сказал Даниэль, — и служил до самого конца, до поражения. Я тогда был большим патриотом, как и все евреи в австрийском государстве. Правда, чем больше проходило дней, тем меньше у меня оставалось патриотизма, но ведь кто в эту кашу попал, выбраться оттуда уже не может. И все это время я не ел запрещенной евреям пищи и соблюдал все заповеди, особенно заповедь наложения тфилин».
Ребе Шломо сидел, склонившись на свою палку, и то и дело проводил по ней своей бородой. Смотрел с любовью на сына, и глаза его лучились теплом.
А Даниэль продолжал: «Я настолько строго соблюдал эту заповедь, что, бывало, не успев наложить тфилин утром, потом целый день не прикасался к еде. Но вот однажды ночью я лежал в траншее, заваленный вонючей рыхлой землей по самую шею и даже выше, а смертоносные русские пушки палили без перерыва, и фонтаны земли вздымались в небо, и комья земли валились на меня с неба, и вокруг стоял запах горелого мяса. Я уже думал было, что это огонь подобрался к моему телу и сейчас меня изжарят заживо, так что, видно, мне отсюда не выбраться. Если и не сгорю, так буду засыпан землей и золой. И тогда я сказал Ангелу Смерти: подожди, я должен выполнить завет тфилин. И протянул руку, и рука моя наткнулась на кожаный ремешок. Я решил, что это мои тфилин выпали наружу, когда какой-то осколок распорол мой вещмешок. Я потянул за ремешок, чтобы нащупать коробочку, но тут мне в нос ударил жуткий запах, и я увидел, что этот ремешок завязан вокруг руки мертвеца. Наша траншея стала братской могилой, и эта рука составляла все, что осталось от другого еврейского солдата, которого снаряд разорвал как раз в ту минуту, когда он молился, украшенный своими тфилин».
Ребе Шломо выпустил из рук палку, на которую опирался, вытер ладонями глаза, хотел было вздохнуть, но сдержал вздох и посмотрел на сына. Взгляд его был полон жалости. Я думаю, он не впервые слышал этот рассказ, и все же глаза его увлажнились, словно он вот-вот заплачет. Даниэль наклонился, поднял его палку, и старик снова оперся на нее. Даниэль сдвинул ноги и левым коленом почесал колено правой. На его губах застыло что-то вроде кривой улыбки, как у ребенка, который в чем-то проштрафился и был пойман на горячем.
Постояльцы гостиницы давно уже спали, а мы трое: я, ребе Шломо и Даниэль Бах, его сын, — сидели молча. Улыбка Даниэля исчезла, и на его лице проступила грусть. Разлилась и осела в худых щеках.
Я взял Даниэля за руку: «Я хочу рассказать вам кое-что. Когда-то я прочел в книге „Колено Иуды“ такую историю. Группа изгнанных из Испании евреев отплыла на корабле, но по дороге что-то на этом корабле разладилось, и хозяин высадил их на сушу, в пустынном и безлюдном месте. Большинство людей умерли от голода, а оставшиеся собрались с последними силами и двинулись в путь, искать место, где можно было бы поселиться. По дороге одна из женщин упала, потеряла сознание и умерла. Ее муж взял обоих сыновей на руки и пошел дальше. Потом и они потеряли сознание от голода. Когда отец пришел в себя, он увидел, что оба его сына мертвы. Он поднялся на ноги и сказал: „Властелин мира, Ты очень стараешься, чтобы лишить меня веры. Но знай, что не по воле Небес я еврей, и я останусь евреем, и не помогут Тебе все беды, которые Ты обрушил и еще обрушишь на меня“. Потом он прикрыл тела своих мальчиков травой и землею и пошел дальше искать себе место для поселения. А те, с кем он шел раньше, давно уже ушли и не стали его ждать, потому что каждый думал только о своей беде и не замечал страданий ближнего».
«И чем же кончилась история этого еврея?»
«Я не знаю».
«Не иначе как Господь привел его в какое-нибудь еврейское поселение, и он женился на другой женщине и родил других сыновей и дочерей?»
«Возможно».
«Даже если так, я не вижу в этом возмещения утраченного. Это пророк Иов, который никогда на самом деле не существовал, а лишь послужил для притчи, это он мог утешиться после смерти жены и детей, когда Господь благословил конец его жизни больше, чем начало. Но живой человек — нет, сомневаюсь я, что живого человека это может утешить».
Ребе Шломо погладил бороду и произнес: «А я расскажу вам историю человека, чей сын ушел от еврейства. Этот человек отправился за советом к Бешту, а Бешт велел ему удвоить свою любовь к сыну».
Даниэль улыбнулся: «Я думаю, господин понял, к чему мой отец рассказал эту историю. Чтобы показать, что он меня любит. Жаль, что Господь не поступает по совету Бешта».