«Откуда тебе знать, что Господь так не поступает?» — спросил ребе Шломо.
Даниэль сказал: «И это так говоришь ты, после всех твоих несчастий?!»
«А кому же еще так говорить? — ответил ребе Шломо. — Тому, кто всю жизнь не знал от Господа ничего, кроме добра, и от изобилия этой доброты не видит за ней милости Всевышнего, благословен будь Он? Нет, это именно мне и надлежит так говорить, потому что я каждый час вижу Его благость. Не стану грешить перед Ним, называя это плохим, а это хорошим, но ожидаю, что, когда удостоюсь жить в Стране Израиля, Всевышний откроет мои глаза, чтобы я увидел, как хороши все Его дела до единого. А теперь, когда мы кончили на добром слове, давай пожелаем и господину доброй ночи, а сами пойдем к себе домой».
Глава девятая
Сквозь огонь и воду
Когда они ушли, я вернулся в свою комнату и зажег свечу. Потом растянулся на кровати и взял книгу, чтобы усладить ею свой сон. Однако не успел я погрузиться в чтение, как начал размышлять. О чем я думал? О чем только я не думал!
Вот сидит этот старик, опершись подбородком на палку, и его морщинистое лицо сияет, и искры света сверкают в седой бороде. А рядом с ним сидит его сын, то и дело выпрямляя одну из ног — иногда ту, которая родилась вместе с ним, иногда ту, которую ему сделали потом. Даже нельзя понять, какую из них он больше любит — ту, что создана Небом, или ту, что сделана человеческими руками. И одноногий говорит седому: «Отец, война Гога и Магога уже началась, а Мессия все еще не приходит». А отец отвечает ему: «Молчи, сын мой, молчи. Война Гога и Магога идет в каждом поколении — в любое время, и в любой час, и в каждом человеке — в его доме, в его сердце, в сердцах его сыновей. Молчи, сын мой, молчи. О таких, как ты, уже сказал пророк: „В устах их Ты близок, но далек Ты от сердца их“ — и доныне вопиют эти слова из сердец Израиля».
Я сказал себе: «Завтра этот старик взойдет в Землю Израиля. С житейской точки зрения это хорошо — там здоровый воздух, друзья его сына Йерухама окажут ему уважение, и он найдет у них пропитание и кров. Но не случится ли так, что из-за этого их уважения к нему он пренебрежет своим уважением к Отцу Небесному и промолчит, даже когда заметит, что эти молодые преступают некоторые заповеди — например, соблюдение субботы? Бывает, конечно, что отец закрывает глаза на дурные поступки родного сына, однако не прощает те же проступки его друзьям. Но что, если все же его любовь к этим друзьям окажется не меньшей, чем любовь к родному сыну? Ведь это часто бывает у стариков, которые многое в жизни пережили и научились ко всему относиться с любовью, — не то что нынешние молодые, которые, не обинуясь, следуют своим греховным желаниям, а когда им случится возможность выполнить какую-нибудь заповедь Всевышнего, избегают ее выполнять, потому что это, мол, пойдет вразрез с их совестью свободомыслящих людей. Вот ведь — на любые компромиссы люди готовы порой пойти, никакой такой совести почему-то не страшась, а как доходит до выполнения заповедей, так сразу вспоминают о совести».
Впрочем, к чему размышлять о том, чего я все равно не могу исправить. Лучше закрыть глаза и постараться заснуть.
Но еще и не успев заснуть, я уже знал, что эта ночь не пройдет без сновидений. Так оно и сталось. Я призвал к себе Властителя снов: приди, повали меня! — но в этой с ним схватке одолел, оттолкнул его, а сам поднялся куда-то и вижу, что спускаюсь на какой-то корабль, явно идущий в Страну Израиля, а на его палубе толпится великое множество старых и молодых мужчин и женщин. Мужчин этих я мог бы смело уподобить солнцу, а женщин луне, когда б не тот факт, что и солнце, и луна время от времени все же скрываются и тогда свет их не виден, а сияние, распространявшееся от этих людей, не исчезало ни на минуту. Когда-то давно, в Судный день, незадолго до послеполуденной молитвы, я увидел невыразимо дивный свет в окне нашей старой синагоги и до сих пор думал, что ничего прекраснее нет на свете. И вдруг теперь вижу, что есть. Более того, тот свет, в нашей синагоге, был безмолвный, а этот, здесь, передо мною, — живой и, если можно так сказать, многоголосый, потому что в нем играет каждый оттенок. Но разве у света есть голос? Разве он может говорить или петь? Увы, я не могу объяснить вам то, что видел, но если бы и мог, не стал бы — просто впивал бы и впивал в себя этот свет.
Но что же они делали, эти люди на корабле? Пожилые сидели, положив руки на колени, и смотрели на море, а парни и девушки веселились, пели и танцевали. И чему тут удивляться, ведь этот корабль шел в Страну Израиля. И вот уже и я танцую с ними, и стоит мне остановиться, как ноги снова влекут меня в пляс. Но тут ко мне подходит какой-то старик и говорит, что им не хватает одного человека для миньяна. Я тут же закутываюсь в большой талит и иду с ним в комнату молитв. А все люди там смотрят на меня с удивлением, потому что сейчас время вечерней молитвы, когда не положено надевать большой талит. Но старик идет к пюпитру кантора и зажигает на нем свечу. Я иду за ним, чтобы взять молитвенник, но тут свеча касается моего талита, и вот он уже охвачен пламенем. Мне становится страшно, и я бросаюсь с палубы в воду. Если бы я сорвал с себя талит, то не обжегся бы, но я не только не срываю его — я тону вместе с ним. Я начинаю кричать, чтобы на корабле услышали и спасли меня, но никто не отзывается на мой крик, не слышно ни единого звука, один только мой крик: «Утешься, город скорбящий и сожженный!» Я говорю себе: «А где же старик?» Поднимаю глаза, а он стоит, опираясь на поручни палубы, и не двигается, и не шевелит бородой. А к нему подходит другой человек, похожий на Даниэля Баха, только у того нет ноги, а у этого нет обеих рук. В отчаянии я отдаюсь на волю волн, и тогда море спокойно поднимает меня и несет, приближая к берегу. Я вижу мерцающий вдали свет и думаю, что это свет какого-то поселка, сейчас евреи сжалятся надо мной и вытащат меня на сушу. Я поднимаю глаза, чтобы разглядеть, откуда этот свет, но тут налетает ветер и гасит свечу. И я узнаю ту свечу, которую зажег перед сном.
Я повернулся на другой бок и снова закрыл глаза. На этот раз сон снизошел на меня, и я заснул.
Наутро, после завтрака, я взял ключ, пошел в старый Дом учения, открыл дверь, достал книгу и сел читать, и читал с наслаждением.
Глава десятая
Мне придется заказать себе зимнее пальто
Подступают к нам здесь холода и наводят страх на все живое. Солнце прячется за тучами и появляется лишь ненадолго, а когда появляется, выглядит совсем не так, как недавно. То же и с людьми. На рынке у всех мрачные лица, и люди все чаще говорят о зимней одежде, которая всем нужна, но которую не все могут себе позволить.
Однажды, когда я встал из-за стола после обеда, хозяин гостиницы подошел ко мне, пощупал мое одеяние и спросил, нет ли у меня иной одежды. Жена его услышала наш разговор и сказала: «Морозы у нас сильные, если господин не сделает себе зимнее пальто, он не выдержит». И тут же подняла плечи и втянула шею, как будто съежилась от холода. Муж посмотрел на нее, поморгал, словно хотел что-то сказать, но передумал. Потом снова глянул на мое одеяние и повторил за ней: «Господин должен заказать себе теплую одежду».
И они совершенно правы, мои хозяева, твердя, что я должен заказать себе теплую одежду. Ведь вся моя одежда летняя, под стать Стране Израиля. Тело она прикрывает, но, увы, не согревает, а близкие морозы — суровые, в здешних краях они длятся по шесть месяцев и больше и не ослабевают ни днем ни ночью. Даже люди, привыкшие к ним, и те нуждаются в теплой одежде, что уж говорить обо мне, отвыкшем.
Но где же мне раздобыть зимнее пальто? А если и раздобуду, как показаться в нем перед людьми? Я почему-то стесняюсь выйти на люди в обновке. Почему? Да сам не знаю. То ли не хочется раздражать тех, у кого новой одежды нет и не будет, то ли боюсь, что только по новой одежде и будут обо мне судить. Как в той истории с человеком, который пришел сватать девушку, — заявился к ней в дом в новой одежде, а ее отец посмотрел на него и сказал: «Ну, раз он весь в новом, значит, остальное у него такое старье, что даже надеть нельзя. Такой зять мне не подходит».
Не то чтобы мое решение следовало из этой побасенки, из-за побасенки не стоит, конечно, откладывать покупку зимней одежды, но сама эта побасенка по-моему, поучительна. Этот парень разоделся, чтобы хорошо выглядеть, а ушел как потерянный, потому что в нем не увидели ничего, кроме нового наряда.
Я по-прежнему хожу в Дом учения, но уже не получаю удовольствия от прогулки. Не из-за холода, холод меня пока еще не донимает, неприятно мне по другой причине: я все время глазею на прохожих и на их одежду. Раньше никогда ни на кого не смотрел, а теперь вдруг стал праздным зевакой. Ну и что в этом дурного? А то, что, обращая все свое внимание на прохожих, я не обращаю внимания, каков я сам.
Начав разглядывать прохожих, я кое-что в них во всех приметил: все они одеты в старье. Их одежда кажется такой старой, что невольно думаешь, а была ли она вообще когда-нибудь новой? Может, она так и досталась этим людям уже старьем? И те, кто носил ее до них, тоже получили ее такой? Это особенно заметно на детях. Не встретишь ребенка, одежда которого не была бы старше его самого.
К счастью, холода, уже грозившие было нам своим приходом, кажется, передумали и пошли другой дорогой — поползли в леса и долины, на горы и холмы. Но их приметы и приметы этих примет все равно заметны повсюду. На прилавках лежат кислые и вялые плоды, в которых не осталось ни капли сока; селедки, что целые, что нарезанные, издают соленую вонь; а из каждого дома доносится запах кислой капусты, маринованных кабачков и чеснока, которым обильно сдобрен всякий маринад. Исчез былой сладкий запах, шедший от прилавков с медом и когда-то наполнявший наш город от весенних дней праздника Песах и до самой осени, до месяца мархешван.
И солнце скрылось — выходит лишь на немногие часы, а когда выходит, укутано в облака, как больной, которого ненадолго вынесли на свежий воздух. Такой больной — куда его ни посади, ни одно место ему не по душе, он все кутается и кутается, и закрывает лицо, и говорит — холодно мне, ветер дует, дождь каплет. А возвращают его в дом — он отворачивается к стене и молчит сердито.
Еще хуже солнца — земля. То над ней поднимается пыль, то по ней растекаются лужи, то вся она покрыта топкой вонючей грязью. Поэты любят сравнивать зиму со смертью, а снег с саваном. Может, тут и есть какое-то сходство, а может, и нет никакого, но в любом случае, если не выпадет снег и не укроет землю, скоро весь город начнет смердеть из-за нее.
Усталым и печальным выглядит сейчас город. Если у кого и есть дом, так крыша покосилась и окна разбиты, не говоря уже о том, что двойных ставен нет и в помине. А если кто обременен вдобавок сыновьями и дочерьми, то все еще не исхитрился достать им обувь на зимние дни, заготовить для них картошку и купить дрова для печи.
Мутное висит небо — не то небо, не то тучи, истекают по капле, и капли эти падают, как ржавые иголки. Двое извозчиков стоят на рынке и хлопают руками, чтобы согреться. Зима еще не пришла, а человеческое тело уже остыло. Их лошади стоят, опустив головы и понуро глядя на землю, которая еще вчера была радостной, а сегодня уныла и печальна, и дивятся своей тени, что ползет под их ногами и источает холод. Те люди, которых я видел в ночь Судного дня в большой синагоге, где они гордо расхаживали, демонстрируя свою важность, сейчас стоят у дверей своих лавок жалкие и растерянные. Девяносто деревень в окрестностях нашего города, но никто не приходит оттуда в город что-нибудь купить. И не потому, что земля изгажена, а деревенский люд стал слишком привередлив, а потому, что научился у городских и теперь лавки тут в каждой деревне свои. И урожай со своих полей они продают теперь сами, не нуждаясь в посреднике. Так что даже тот еврей-перекупщик, который раньше жил в деревне и благодаря которому зарабатывали горожане, лишился теперь заработка, бросил свое деревенское жилье и теперь скитается, нищий, с места на место, с другими такими же.
Есть в городе старики, которые еще помнят минувшие дни, то время, когда в мире был мир, и весь мир радовался жизни, и у людей была пища, и ноги человека чувствовали тяжесть его живота, и на ногах этих была обувь, а тело было одето в приличную одежду, и деньги на жизнь были в каждом доме. Как тогда бывало! Сразу же после праздников деревенские богатеи и мелкопоместные хозяева приезжали в город — и сами они, и их жены, сыновья и дочери, слуги и служанки. Выезжали из своих деревень в танцующих колясках, запряженных парой или четверкой лошадей, а в город въезжали с громкими криками радостных и сытых людей. Торговцы зерном тут же скупали у них весь урожай зерна, арендаторы арендовали их лесные участки, продавцы спиртного забирали весь самогон, а все городские ремесленники выстраивались перед ними, узнать, что им нужно в их домах чинить и какой материал им для этого понадобится. И потом эти богатеи заходили к тем ремесленникам и покупали у них медь, и олово, и цинк, чтобы подлатать у себя котлы, кастрюли и баки. Покончив же со всеми этими делами, шли в лавки с одеждой и покупали себе теплые вещи на зиму шерстяное и кожаное, длинное и короткое, для зимы и для дороги, для себя и для своих домашних. А иные — и для своих полюбовниц, а также их домашних. Потому что в те времена было не так как сейчас. Сейчас этот богатей положит глаз на какую-нибудь женщину, зайдет с ней куда-нибудь — например, в гостиницу к той же разведенке, — вот ей и вся обещанная за услуги квартира. Это в прежние годы такой покровитель мог купить для своей полюбовницы целый особняк, и еще обставить его дорогой мебелью, и нанять ей в распоряжение лакеев и служанок. А одежда, которую покупали себе эти господа! Да на каждой их обновке не менее пяти человек зарабатывали на жизнь: тут тебе и продавец тканей, и торговец кожей, и меховщик, и портной, и посредник. Даже шестеро, если точнее. Почему вдруг шестеро? Потому что не бывает такого посредника, за которым не пристроился бы еще один посредник.
Но ведь одного меха недостаточно, чтобы прикрыть человека. И получалось так: тот, кто не мог себе позволить одеваться в меха, покупал просто одежду, а тот, кто мог позволить себе меха, тем более покупал себе еще и другую одежду. Смотришь на эту улицу — сейчас она в развалинах, а было время, здесь тянулись два ряда лавок, один ряд тут, а другой напротив, и в каждой лавке полным-полно тканей — тут тебе и фетр, и вельвет, и шелк, и полотно. Люди заходили и докупали — и то покупали, что им нужно, и то, что не нужно. Бывало даже, что лавка уже не вмещала в себя всех покупателей. И что тогда? Тогда они шли на другую улицу и там покупали себе обувь. А если и там было полно, то отправлялись в бакалейные лавки. Если же и бакалейные были полны людей, тогда шли в харчевню. Ведь тело человеческое имеет не только наружную сторону, но и сторону внутреннюю, и точно так же, как его снаружи нужно одеть и обуть, так его изнутри нужно насытить. И потому все эти люди шли в харчевни, и садились там за стол, и ели, и радовались, и радовали тех, кто им подавал, щедрыми чаевыми. А те, получив эти чаевые, сами шли в лавки и в свой черед покупали себе одежду, и обувь, и шали, и шляпы, потому что у них тоже было тело. Внутри они его обеспечивали в своих харчевнях, а снаружи — в этих вот лавках с товарами.
По субботам в город приезжали также деревенские учителя — молодые люди, которых нанимали эти богатеи и мелкопоместные. Каждый, кто при деньгах, нанимал себе такого учителя для своих детей, кормил и поил его за своим столом и платил ему жалованье. Из этого жалованья учитель помогал своим родителям, из него же откладывал себе на университет. А в субботу, приезжая в город, шел к книготорговцу и еще покупал у него для себя две-три книги. До войны в нашем городе был книжный магазин, в котором можно было купить самые разные книги — и те, по которым учатся, и те, по которым учат, и те, что просто для развлечения. Сейчас такие книги для развлечения тоже в ходу, их называют романами — подобно тому, как то, что осталось от нашего города, называют городом.
И вот, бывало, берет такой учитель эти свои книги и идет к приятелю. А у приятеля есть сестра, иногда симпатичная, иногда нет. Впрочем, если она везучая, то уже неважно, симпатичная она, или умная, или какая. Потом входит в комнату мать этой девушки, видит — у сына в гостях приятель, и говорит ему, вроде с удивлением: «Ваша честь у нас в гостях? Так не удостоите ли с нами отобедать?» И пока она это произносит, тут же входит и ее дочь, разнаряженная, как богатая госпожа. Тут первая возвращается на кухню готовить, а вторая садится рядом с учителем. И рассказывает ему, что она прочитала в своем романе, а он рассказывает ей, что он прочитал в своем романе, и из этого сплетается третий роман.