Шагать мне еще далеко.
Я захожу в магазин, чтобы купить еды на ужин. Покупаю еще две свечки, чай и жестяную кружку. На морозе так славно погреться чаем!
Когда я распахиваю на улицу дверь, мимо лавки проходит человек. Весело поглядывая по сторонам, я шагаю за ним, поудобнее подбирая свои покупки. И вдруг чувствую нечто знакомое в движущемся передо мною коротком пальто, в поднятом воротнике, в нашлепке кепи… Да это же тот, вчерашний, который преследовал меня ночью! Во всей манере движений, в затаившейся под спокойной походкой ожидающей напряженности… Это был он!
Он шел неспроста. Наша встреча не могла быть случайной.
Я оглядываюсь. Тротуар пустынен. Улица впереди пересекалась с другой – ярко блестящей. Там ходят люди. У меня пустеет в груди при мысли о скандале. Всякий пустяк, который заставил бы меня, беспаспортного, столкнуться с властями – был бы гибелью для моих планов. И никогда не казался мне таким могущественно опасным простой милиционер или дворник, как в этот момент.
Я иду и соображаю, что делать? Искушает отстать, повернуть, перейти на другой тротуар. Но нас на всей улице двое. И я знаю, что, как только в ритме моих шагов он почувствует перебой, малейшее отступление, он сразу же обернется и тогда… тогда может быть шум.
Я упорно иду не скорей и не тише, и знаю, что там, у светлого перекрестка, наша встреча почти неизбежна…
Ему незачем терять наблюдательный пост, незачем затираться в толпу. Он, конечно, повернет назад, чтобы встретиться лицом к лицу…
Впереди, через панель, перекинулась скатерка света, выпавшая из окон пивной. И здесь я замираю! Мой шпик, этот безмозглый, беспечный осел, поравнявшись со светом, в десяти шагах от меня, вдруг остановился, подумал и ввалился в пивную. И передо мной – свободный путь!
Я мгновенно меняю курс – через улицу, к другой стороне. Прохожу, тороплюсь и сам себе не верю…
Не заметил, как отмахал половину пути. Перехожу теперь снеговую ширь Невы и попадаю на центральную, шумную улицу. Здесь я снова болезненно ощущаю опасность. Оттого ли, что слишком уж быстро пережитое возвращается в меня прогорать и обугливаться, или просто я психически устал от двухдневной трепки, – я чувствую острое беспокойство.
Везде мне мерещится глаз укрытого наблюдения. За мной словно тянутся невидимые нити, по которым кто-то идет, следит, догоняет. Я подозрительно замечаю лица прохожих и ускоряю шаги.
Это был приступ настоящей мании преследования!
Я ни за что не решился бы зайти теперь в магазин. Всякое помещение представлялось мне тупиком, из которого не было выхода. А моя библиотека!.. Почему-то она остается единственным местом, в крепость которого я верю.
В многолюдии было очень страшно, и, к счастью, пришлось свернуть. Резко шум сменился тишиной. В молчащей полутьме домов я, успокоенный, немного остановился. Соображаю: улица двоится каналом, значит, через несколько кварталов по моей стороне будет библиотека. Совсем успокоившись, я вспоминаю о своем плане чаепития и решаю захватить с собою снега. Вывертываю карманы, отряхиваю их от крошек и, сняв перчаткой, крепко жму в комки чистый, скрипучий снег.
Стою у моста, каменным ящером перегнувшегося на ту сторону. Мошками реют огоньки фонарей другого моста, подальше, против самой моей библиотеки. В направлении, откуда я пришел, приближаются две фигуры. Спешат два пешехода…
Я сразу настораживаюсь. Нервная дрожь пробегает по спине. Не задумываясь, я бросаю свою работу и тороплюсь через мост. Мимо ряда домов, к рассыпавшемуся безобразной горою зданию.
Узкая дорожка, протоптанная в снегу, поднимается наверх, к самому гребню руин. Хорошее место для убежища!
Я лезу по тропе, спотыкаюсь о кирпичи. По бокам зияют провалами ямы. Наверху тропинка разбивается: одна уводит в мрачную глушь разрушения, другая, пройдя по хребту, спускается на улицу.
Отсюда мне видно, как движутся люди через мост моей дорогой. Припадая к земле, я сбегаю по тропинке к панели и жмусь к полуобвалившейся стене.
Через минуту все станет ясно. Если пройдут мимо этих развалин, как ходят все, то я ошибся. Если нет…
Но шаги спешат! И останавливаются, как почуявшая след собака.
Ветерок наносит неясный говор, и я слышу, как люди начинают взбираться вверх, по кирпичной осыпи. Поднимаются и… за мной!
Я выскальзываю из-за стенки и бегу, прижимаясь к домам. А потом открыто, что было сил, бросаюсь вперед, к гирлянде мостовых фонарей…
Когда, задыхаясь, я схватываюсь за перила, то те, двое, уже мчатся серединой улицы.
Но я обогнал их далеко. Рядом чернеет пещера знакомых ворот. И судьба раскрывает мне двери настежь!..
Я пробираюсь в тени к подъезду и вхожу в темноту. Ощупью, рискуя выколоть глаз или разронять свои чудом сохранившиеся еще покупки, я нахожу заветную дверь.
Приседая на корточки, осторожно жму на нижнюю правую филенку. Она не поддается. А сердце мое колотится снизу, будто из-под пола…
Я жму сильнее, филенка сразу глухо ахает, там, внутри.
Помню запах книг и тлена, охвативший меня. Помню, как, уже забравшись, я боялся зажечь спичку…
Потом я сидел в полусне, прислушиваясь к звукам со двора через дрему уставших чувств.
Слышал, как с шумом вошли в подъезд, на дверную площадку. По двери моей разбежались светлые трещинки – рядом зажгли спички. Слышал, как устало дышали люди. Всего лишь одна тонкая дощечка отделяла нас!
– Ни черта! Надо наверх! – сказал кто-то из них.
Затопали по лестнице, перекликаясь. Мучительно тянулось время… А слышанный голос был мне очень знаком. Не мог лишь заставить себя припомнить, чей он. Да и некогда было, они уже спускались вниз и снова подошли к моей двери. Она дрогнула и тряхнулась… И, бесспорно, голос Максакова предостерег:
– Тише вы, печати сломаете!
Я едва не вскочил.
Другой ответил с досадой и грубо:
– Коли бегать не можешь, нечего и соваться! Знаешь приказ – сегодня поймать!
– Да я же стараюсь, товарищи, все время с вами хожу, – голос Максакова был робким и заискивал. – Его перед выездом нужно было схватить… Не успели! А здесь, в Ленинграде, я на него наскочил… Запомните: это моя заслуга!
– Ладно трепаться-то… Говорил тебе, дальше пробег! Идем…
Они ушли, хлопнув дверью. Я удовлетворенно вздохнул, – теперь я знаю все!
Горячий камин и логово на газетах. Тени и свет пятнают бесшумными пальцами стены… На углях варится в кружке чай из темной, снеговой воды.
Я по-животному счастлив. Ем с огромным аппетитом. Горячий чай чудесно помогает огню камина!.. Главное же, никуда мне не надо бежать. Здесь я вполне гарантирован от всяких бед до утра, до завтра.
От этого все заботы мои точно сложили крылья и, как летучие мыши, повисли вокруг камелька, все на глазах и наперечет.
Выбираю самую близкую и начинаю ее ворошить:
– Завтра, в обед, уходит мой поезд – как поступить? Всего полчаса, как я слышал приказ – сегодня поймать! Зачем же мне ехать? В этом ли городе, в том ли, меня одинаково ожидает одна и та же участь. Личное мое благополучие неразрывно спаяно с общим нашим делом. В этом и трудность, в этом и утешение…
Никуда я не поеду отсюда! Я просто продам билет, тем более что денег у меня почти не остается.
Вторая забота: как разорвать кольцо нелепой блокады? Но утро вечера мудренее! Есть еще неиспользованные возможности. Я не ставил этот вопрос перед доктором. Отзывчивый и милый, он, вероятно, мне чем-нибудь поможет…
Еще у меня есть друг – Ирина. Но мне не хочется вовлекать ее в явную опасность. Самое худшее – это то, что мне не удастся завтра попасть сюда. Здесь, конечно, будет засада…
Я смотрю в темноту безлюдных комнат. А что если попробовать ночью продолжить мои поиски?.. Нет, я слишком устал.
Уже догорают поленья, разламываются в нежном звоне, мерцают жарко, синеют сном. Вспоминаются пихты, подпирающие головами ночное небо, и костер, полыхающий в тайге. Прииск мой, прииск! Там, на производстве, я был человеком. Но… я останусь таким и здесь, что бы со мной ни случилось!
Камин загудел, точно сверху приложились к трубе мутные, толстые губы неба и хотели насквозь весь дом пропеть невнятным зовом… Под музыку эту я думал, накрывшись полушубком. В преддверии сна завтрашние задачи теряли свой вес и трудность, все начинало казаться легким и доступным.
Засыпал я, внушая себе: не проспать. Было бы чудовищно глупо, если бы назавтра меня извлекли отсюда, как суслика из норы.
13
Рано поутру мороз и жжет и сушит. В это раннее время улицы совсем пусты, будто ночь забрала с собой всю людскую толпу, улетела и канула вместе с нею.
Становилось светло, и бледными ландышами догорали шары фонарей. На Васильевском острове попадались группы рабочих. Они шли в промасленных куртках, жесткие, четкие – гвардия утра.
Пробило шесть, и на разные голоса из-за крыш закричали гудки заводов. То басистые, толстые, как столбы, то, как спицы, тонкие и пронзительные.
В этот час моя квартирная хозяйка уже бывала обыкновенно на ногах и по-деревенски рано затапливала печку. На это я и рассчитывал, решив зайти предварительно к ней и пробыть у нее до тех пор, когда можно будет направиться к доктору.
От вчерашних денег у меня осталось – рубль десять копеек. С этой горсточкой серебра я иду на приступ хозяйкиного сердца.
Дверь. Распахиваю без видимого смущения.
– Вот вам, мамаша, рубль! – приветствую я ахнувшую от неожиданности старуху. – Сегодня я опять ваш жилец!
– А… документ? – спохватывается она.
– К обеду будет готов. Вчера весь день писали!
Старуха растерянно ежилась. Она смотрела то на меня, то на рубль. Корыстолюбие, однако, перетянуло.
– Где же ты ночь-то, батюшка, шлюндрал?
– У хороших, мамаша, знакомых ночевал. На постели! Но сейчас мороз, не приведи бог! И я не ручаюсь, целы ли мои уши…
– А ты на-ко, суконкой потри, – совсем сдается она, – а я самоварчик налажу…
Большего я не мог и желать!
Но все-таки доверяться старухе особенно не годилось. Мало ли что могло взбрести в ее заполошную голову? По вопросу обо мне она, например, могла обратиться к консультации дворника…
Аллах с ней, впрочем! До девяти-то часов посижу в тепле и спокойно. Только очень хочется спать, потому что в библиотеке был и не сон и не бодрствование.
Там я дремал, словно привязанный к железному стержню, а стержень этот был мыслью об утре.
Я очень удачно выбрался из библиотеки. Правда, долго не мог закрепить за собой выпадавшую из двери доску.
В этих воспоминаниях я и заснул. И спал, пока меня не разбудила хозяйка с самоваром.
– Вон у каких знакомых ты ночевал! – посмеивалась старуха. – У знакомой, должно быть!
Но мне не до шуток. Состояние такое, что дальше один я оставаться не могу. Я нуждаюсь в совете, спокойном и мужественном.
Издерганный беспрерывной тревогой и предоставленный самому себе, я могу совершить непоправимые ошибки. А положение все ухудшается. Максаков обманом заставил поверить себе, и теперь ему помогали власти. Каждый бесполезно пропущенный час приближает мой конец и корыстный триумф моего врага.
А часы идут, особенно сейчас, когда доступ в библиотеку отрезан.
И вот я придумываю фантастический, дикий выход. Если нельзя работать в библиотеке днем, я заберусь туда ночью! С потайным фонарем, как вор, я обшарю все полки. И – либо уверюсь, что тетради там нет, либо найду ее!
А сейчас пойду к доктору. Открою ужасное свое положение и – будь что будет!
14
В прихожей у доктора – полусвет-полутьма… Во мне начинают бороться два чувства – сказать ему все или остеречься?
Может быть, подождать?
Доктор выходит с упругим скрипом подошв, бодрый и безмятежный. Сперва он меня не узнает, потом весело удивляется и остается очень доволен. Усаживает меня в кресло.
– Я совсем было вас потерял. Да что это, батенька, с вами? Вы нездоровы?
– Н-нет… ничего, – смущаюсь я.
– Не врите, мой милый. У вас провалились глаза. Что я скажу нашему сибирскому другу?
И рушится мое упорство перед ласковым вниманием этого человека. Я сознаюсь:
– Кажется, доктор, я попал в плохую историю. Я расскажу ее вам, потому что мне не с кем больше поделиться.
В моем голосе горе, поэтому он хмурится и шумной серьезностью помогает мне.
– Разумеется, расскажите… Конечно же!
И я повествую подробно, начиная от прииска и кончая вчерашней ночевкой…
Доктор курит папиросу за папиросой. Отбрасывает окурки в сторону, глядит на меня удивленно, блестящими через дым очками. Постепенно в слушание вовлекаются его губы. Они мнутся улыбкой. Потом ерзает по бумагам кулак. Чувствуется, что Максакова он уже ненавидит.
– Ловкий прохвост! – замечает он наконец. – Но, знаете, для вас это может кончиться худо…
– Пусть, – соглашаюсь я, – только бы отыскать тетрадку! Вы понимаете, что мой план без нее, без пояснений, – никому не нужная бумага!
Доктор подходит к окну, стоит широкой спиной ко мне, постукивает по стеклу. Потом шагает по кабинету и говорит, словно сам с собой:
– В здешнем тресте потолковать?
– Не захотят и слушать, доктор! Вероятно, искренне верят, что я мошенник, укравший план…
– Гм… – Доктор переводит на меня невидящие глаза. По лицу его чувствую, что он близок к решению.
– Важно что? – овладевает доктор своею мыслью. – Оборвать эту слежку и помочь вам в поисках.
– О, доктор! Только это и нужно!
– Так, – решительно заключает он. – Я о вас расскажу сегодня авторитетным людям. А дальше, чтобы не испортить дела, вы останетесь пока у меня и не будете высовывать носа на улицу до того времени, когда это будет можно. Согласны?
О чем же тут спорить? Я соглашаюсь.
– Плохо ведь что, – волнуется доктор, – а вдруг ничего не найдется? Какое у вас тогда положение будет?
– А, черт побери! – вдруг вскипает он. – Нечего церемониться с этим Максаковым! Вы говорите, Ирина Макарова знает его в лицо?
– Да, знает…
– Дайте мне ее адрес!
Я называю ему дворец литераторов.
Закончив дела, мы идем обедать. Доктор предоставляет мне весь кабинет. В нем я и буду жить. Он даже послал продать мой билет, и через час мне приносят деньги.
Я чувствую себя маленьким и эгоистичным перед ясным благодушием этого человека.
15
Окна мягко проваливаются в сумерки, в вечер.
Я сижу на широком кожаном диване. Доктор давно уехал. Солидно молчит кабинет.
Я сижу, погруженный в мякоть подушек и в жесткие свои мысли. Невидимый стол звонит невидимыми часами семь раз. Я включаю штепсель. Машинально беру с этажерки книгу. Наталкиваюсь на фамилию знакомого мне сибирского писателя Антона Сорокина.
Перелистываю и позевываю беспокойно. Так в нервной зевоте тоскуют иногда ожидающие собаки.
Вдруг я вскакиваю и начинаю собираться. Навязчивая моя мысль одерживает победу!
Я делаюсь настороженным, возбужденным, почти веселым. Как я мог согласиться на пассивное ожидание! Как, рискуя своею судьбой, я решился вовлечь в авантюру и доктора, остаться в его квартире, при своем нелегальном положении?
Пойду сейчас в библиотеку и продолжу поиски… А если путь туда будет закрыт?.. Тогда… тогда я попробую отыскать во дворце литераторов Ирину. Предупрежу ее. Пусть она ищет сама, если меня заберут. Пусть постарается за прииск. Пусть недаром ее там помнят!
В записке пишу доктору, куда я пошел. Кладу записку на стол. Звоню, прошу за мной запереть.
Вместе с холодом улицы в меня возвращается вчерашняя напряженная тревожность. Будто не было ни ночи, ни хорошего дня у славного доктора, а само собой, как в кино, после перерыва началось продолжение того, вчерашнего, уличного…
Осторожно подхожу к двери, становлюсь в угол, в тень, и через стекло высматриваю. На улице пустынно.
И все же кажется, что там, за стеклом, бесшумно несется поток невидимых пуль, и высуни только за дверь голову – тебя сейчас же убьют…
Возмущаюсь своим нелепым страхом и заставляю себя выйти наружу. Хочу взять извозчика. Они всегда торчат на углах понурыми силуэтами, но сейчас перекрестки пусты. Я иду к Неве.