Они щебетали взапуски на громком басе пушек. Необузданная пальба или приступ ястребов, которые дырявят ударами своих клювов дрожащую кору пальм?..
Не видя, мы мрачно чувствовали, как над нами и через нас, сильно задыхаясь, перелетали турецкие шрапнели. Наши глаза напрасно искали стальных мошек, которые оглушали нас своим жужжанием.
Сомнительное дыхание акаций окуривало битву. Душистые грезы фруктовых садов, которые спали там, у Триполи, счастливые тем, что зелены, сыры, жирны и теплы: эти сады отстраняют усталым жестом раздражающие пули мягкой мухогонкой своих пальм.
6. Великая симфония гранат
Тем временем солнце грызло во всю мочь вкусное и лакомое тело ярко-красных облаков, кости которых рассыпались на шафрановом Гебеле.
Наконец, вся заря вспыхнула, как гигантская пороховница, застыв в своем пестром, многоцветном взрыве, со своими меловыми осколками, со своими кровавыми глыбами, с багряными обломками стен; и все это — инкрустирование в вибрирующей атмосфере. И битва приветствовала зарю, грозно и мощно возвысив грандиозный голос своей полифонии.
Это был железный ураган. Множество циклонов прошло по пустыне. Небо покрылось чешуей, складками огней; небо четвертовано и разорвано миллионом молний и громов. Бесчисленные явления сияющих святых, вспыхнувших в своих внезапных ореолах!..
Это все батареи невидимой «Сицилии», без сомнения, качающейся перед зыбким пляжем Гаргареша, бросая через все мельницы на неприятельскую армию бесчисленные шляпы возбуждающего и зажигающего безумия.
Смотрите, вот одна из этих гранат! Слышите ли вы ее гибкие, звонкие скольжения в атмосфере? Она падает… с большой высоты, как тысячелетний баобаб, с лавиной всех своих железных плодов, трещащих на липком соке огня. Тут была желтая масса кавалерии. И ничего нет… Нет, смотрите, ее профиль моллюска выходит, выползает… Он лихорадочно рождает разъяренных змей. Тысяча черных клубков, бахромы и лианы жестов и криков… Под этой второй гранатой, Боже мой! какой вулкан! Это революция песков, которые восстали, образуя эбеновую колонну с вращающейся капителью. Но и она падает, но и она рушится в засаду сжатых и торопливых шрапнелей, которые взнуздывают свои красные удары кулаков… Куда исчезла масса пехоты цвета хаки? По крайней мере, больше тысячи человек! Двадцатая граната. Еще две! Вы их считаете?.. А эта?.. Еще! Еще!!! О, какая радость! Песок, страшно взрытый, выпрямляется, вскакивает, раздувая колоссальную наготу женщины; ее разорвавшиеся и лопнувшие груди, полные смолы, прикрыты веселящейся прической огня, который не успокаивается ни на минуту.
Что случилось с турецкими кавалеристами, которые копошились вдоль зазубрины дюны? Эта граната смешнее других! Она внезапно обрушивается гремящими скачками, в сопровождении длинной свиты квадратных, вялых, дряблых, обрюзглых, круглых, продолговатых и плоских звуков!
На этот раз огромное импровизированное тело из песка выставляет напоказ под открытым небом свой более человеческий профиль. Его толстые и черные губы текут, как лакрица, дымом, и ее пространный живот выделывает торжественный танец…
Митральезы! Прекрасные митральезы!.. Аккомпанируйте же вашими опьяняющими кастаньетами поднявшимся пескам, этим бешеным, неистовым балеринам пустыни и их танцу живота! Балерины! Вас возбуждают пушки, которые аплодируют вам своими тяжелыми железными руками.
Гордые гранаты «Сицилии»!.. Я думаю о победном торжественном опьянении, которое заставляет сиять ваши заостренные лица и ваши цилиндрические фигуры в безумных параболах! Я думаю о вашем ворчливом, шумном и раскатистом опьянении! О, могущественные, разъяренные ноты, которые вы кидаете в длинные горизонтальные трубы атмосферного органа!
Буйные, неугомонные, наглые, бесчисленные, вы падаете вместе, образуя обширные аккорды и иногда арпеджио страха и ужаса.
Я вам завидую, я вам завидую, танцующие безумные гранаты!.. О, почему я не с вами?.. Почему я не одна из вас?.. О, как сладко должно быть заставить прыгнуть таким образом бесчисленные осколки своего металлического тела в глаза, в нос, в страшно открытый живот своих врагов!
Потому что я страшно молод, молод, как и вы, и полон подавленной и замкнутой свирепости и силы. Мне нужно, мне необходимо, чтобы я грубо, резко и неожиданно расширил стенки моего тела!.. Нет, нет! Гораздо большего!.. О! Пусть моя голова прыгнет, как взорванная ракета, к бесконечности!
Как вы, как вы, я хочу, я должен, я надеюсь взорваться снизу вверх, направо и налево, в компактном ядре гнусных толп!
О, мой отец! Ты, который так хорошо зарядил меня свирепым героизмом и безрассудной смелостью, скажи мне: что хочешь ты назначить мне? на что обрекаешь ты меня?.. Каков ряд зловонных физиономий, которых я обрызгаю своими костями, взорвавшимися, как осколки гранаты, хлещущими ремнями зажигательной возбужденной плоти и порохом моего сердца, которому везде хорошо!..
Я их знаю, я их знаю, я им кричу:
— До свидания! До скорого свидания!
Гранаты, гранаты и шрапнели, не хочешь ли? Вот тебе! Сколько угодно, до расточительности… Небесная лазурь, вся жеваная и пережеванная острыми и тонкими зубами огня… Вот когда массы неприятельской армии не могут больше противиться этим вертящимся венкам с взрывчатыми шипами… И начинается бегство.
Кавалеристы Феццана, нашпигованные картечью, пригибают к лошадиным шеям свои бронзовые, черноватые, грязные и полуоторванные головы.
Они, вероятно, принимали ускоренную пляску наших гранат за колоссальные копыта Магометова коня!.. Разве они не чувствовали уже, как падает и валится на них огромный и истребляющий песочный плащ пламенного пророка? Напрасно они мнут своими широкими, квадратными стременами открытые бока худых и выпотрошенных, изнуренных лошадей, которые еще пытаются яростно тащить героическими скачками по окровавленному песку свои тяжелые, висящие кишки, как пурпурную попону.
Вот они все исчезли. Потом медленно, между колеблемыми волнами пламени и дыма, я вижу, как возникают и выходят, выныривают обломки эскадрона, раскрошенные кусочки, кишащая добыча, раскачиваемая ветром ужаса. Это кипение бесформенное и неуклюжее, кипение крупов, дикая случка животных и волчки тысячи человеческих тел, которым вертящиеся хвосты и гривы лошадей придают смешной вид беснующихся дервишей.
Граната падает среди них, как в громадную лужу, откуда скачут во все стороны беглецы, летят безумные брызги грязи, а на небе в это время всплывает и долго стоит, упорствуя, нежный венчик дыма, розовые лепестки которого мало-помалу блекнут и бледнеют.
Я слежу глазами за одним беглецом, который вскакивает на лошадь и мчится галопом метров сто… Он вышиблен из седла и исчезает под кривыми колесами трех шрапнелей. Эта группа всадников погружается теперь в смрад и зловоние гранат… Невозможно выбирать дорогу в общем взрыве грохочущей атмосферы, которая всюду трещит, везде плюет, повсюду изрыгает, пьет и вновь изрыгает огонь!..
Они несутся в галопе, в сумасшедшем галопе, в красном ветре, сваленном, сотканном и набитом пулями, пронзенном насквозь осколками гранат и беспрестанно заметенном летающими трапециями пламени-гимнаста. Смерть воздвигает всюду вокруг них решетки и заборы из молний.
Те, которые падают, словно бьются на дьявольских сковородах. Попробуйте избежать, если сможете, этих веялок жара, колеблемых истерическими руками!..
Вот кавалерист взрывается и отлетает далеко от лошади, отскакивает, подобно тому, как револьвер выскакивает из руки. Возле него дымится холм, как крышка котла. Двадцать лошадей без всадников проносятся по нему, также скошенные, затем изрыгнутые вулканическими песками под открытое небо.
— Победа! Победа!..
Это вся траншея конвульсивно размахивает руками и раздирает атмосферу радостным воем, глядя издали на грандиозное бегство, драпирующее своими длинными и беспорядочными складками охряную бесконечность пустыни. Вся пустыня — сплошной бред, неистовство, наступление паники и бегства. Зернистые массы испуганных насекомых, спешащих один за другим, без конца, к гибкой арке горизонта, арке освободительного цвета.
Это уже не ливень, а поток свинца, поток итальянской силы, которая входит и потрошит, распарывает брюхо всему и везде.
Бежать! Бежать! Тщетная надежда избегнуть подавляющей силы Смерти, которая выверяет выстрелы, стоя в вертящемся каземате «Сицилии»; Смерть, молодой офицер с стальными руками, медным лицом, на котором вместо глаз две электрические кнопки; две пирамиды ядер вместо легких.
Под его необъятным взором всякая долина, каждый овраг, каждая тропинка перестает быть прикрытием.
Однако, стая гранат потеряла след бегущего неприятеля. Праздные гранаты, бесполезные удары клыков!.. К счастью, вот, вот, в трехстах метрах над моей головой, вырастает храп моноплана, новый воздушный барабан битвы. Выше, краше солнца устремляется капитан Пиацца, со смелым и острым лицом, вычеканенным ветром, с маленькими усиками безумными от воли!..
Его большой властительный Блерио грубо разрезает двумя сверкающими косами своих горизонтальных крыльев большие лучи стоящего огромно и громоздко солнечного ореола.
Вот он уже возвышается над кавалерией, обратившейся в бегство. Дальше, еще дальше летит он, поворачивая направо, к Гаргарешу.
«Сицилия» уже поняла и устанавливает свои выстрелы. Гранаты кидаются толпой, как на веселое свидание, за рекой беглецов.
О, какую адскую радость должна была испытывать ты, «Сицилия», в это блаженное и славное утро, делая на славу свинцовые круги в текущей потоками воде неприятельской армии!..
Тяжелые плевки огня обрушивались, благодаря тебе, то там, то здесь, на громадную, огромную дугу бегства, которая, начиная от Сиди-Мессри, переломлялась мало-помалу направо, к невидимому оазису Занзура.
Я присоединяюсь к тебе, я догоняю тебя в чистом небе. Мое сердце уже прыгнуло к твоему. Оно бьется, как и твое, у руля направления.
7. Пиацца летел и пел
«Слава вам, солдаты 84-го полка! Слава салу, которое топится между ложем и сталью ваших ружей! Слава вам, артиллеристы 21-го полка! Слава морякам Бумелианы! Я — рыкающее сердце родины, безумные биения которого аплодируют вам. Я перешагнул через вас, чтобы пойти дальше, заканчивая победу, поднимаясь ступень за ступенью по всей небесной лестнице».
Что с того, что беспорядочный полет гранат крадет и отнимает иногда воздушный пол из-под моих ног! Не дрожите, не бойтесь, если меня встряхнет. Я иногда люблю подпрыгнуть, как телега, в небесной колее. Мои большие французские крылья живо восстанавливают свое равновесие… Я лечу верхом на неоседланной битве, которая несется галопом, закусив удила… Я уцепился за ее гриву, живую гриву неистовых и яростных криков. Браво, Скарпетта!.. Я слышу, как ты ругаешься, карамболируя красными шарами своих шрапнелей этот огромный шар человечества, возвращающийся к приступу на песчаном ковре.
Великолепное урчание, трепетанье белья, бьющего, как пенистый прибой…
Наверх всплывает зеленый флаг. Кто им машет? Это один из наших!.. Эй, нет ли ядра, чтобы согнать с места этого черного кавалериста, который тащит на веревке за ноги труп, как кровавую борону?..
Ведь это труп кого-то важного, капитана или скорее генерала-аншефа; они завоевали его тремя приступами, ценою своего флага!
О, генерал-аншеф турецкой армии! Я вижу, как твой план кампании рассыпается вместе с твоим мозгом при сильных толчках песчаных кочек!
Выгнав из деревень Тархуна, Мисрата и Таджюра шестнадцать тысяч арабов, ты прошел по дороге Азизии, чтобы выстроить их эшелонами за две тысячи метров от наших ружей, перед траншеями Джамиль-бея и Сиди-Мессри.
Потом ты бросил тысячу человек в Менсию, против полка берсальеров, более грозных, чем когда-либо, стоящих наготове, еще пылающих, так как они только что вышли, как лава, из засады Шара-Шат, этого вулкана. В то же время ты толкал ногами, ложью и кнутом пятьсот голодных арабов в самую низкую и наименее защищенную траншею, около виллы Джамиль-бея.
Триполийские арабы, уведомленные ночью при помощи сигнальных больших фонарей, атаковали в тыл роту капитана Омбера, который, застигнутый двумя волнами, потух, как маяк, обагрив своими кровавыми доблестями последний мрак ночи.
Конечно, ты думал, что раз будет пробита брешь и завоевана вилла, тебе станет легко бросить, как стремительный поток, всю твою армию по дороге к кавалерийским казармам, которые не больше, чем в двух километрах по прямой линии от сердца Триполи.
Вот почему полчища твоих кавалеристов ждали в тысяче метрах от траншей… Но ты слишком полагался на эту ватагу голодных арабов, из которых самые отчаянные, забыв твой план, приняли ямы наших траншей за лавки, торгующие свининой, и там наши штыки проткнули им животы, и они остались навеки со ртами, набитыми сыром, украденным из ранцев наших солдат.
Ты сам был виноват, что еще больше понадеялся на свои три тысячи турецких солдат и на свои лукавые, коварные батареи, которые по недостатку голода или смелости, я не знаю наверное, оставались благополучно на горизонте, чтобы энергично встать потом во главе бегства.
Ты видишь: не турок, а дикий кавалерист Феццана повлек тебя сзади себя!.. Я тебя преследую во всю прыть, как остервенелый кондор.
Я чувствую под собой гранаты, которые беспрестанно сжимают и стискивают атмосферу своими грозными объятьями, неодолимым чавканьем своих бронзовых челюстей.
Эта воровская банда удирает, удваивая скорость и, выискивая складки земли, перерезывает дорогу кавалеристу, влекущему тебя за собой.
Он останавливается. Вот твои ноги запутались в ногах лошади, которая брыкает гроздь твоего сорванного, как виноградная ветка, тела!..
Граната с хвостом своих неистовых, яростных звуков поражает ее, — и ты катишься снова, с утраченными и мертвыми руками, оторванными потоком паники… Прощай!
Я вижу, как быстрые негры сваливают, перешагивают и топчут ногами слабых и умирающих, этот ярко-красный матрац… Я возвышаюсь над группой раненых, которые лежат на своем мучительном пути, потом начинают карабкаться на одну из дюн, медленно, с бесконечным трудом.
Я не могу судить об ее высоте, потому что пустыня кажется все более плоской по мере того, как я поднимаюсь в открытом небе. Может быть, они просто хотят посмотреть на битву перед смертью.
Застоявшийся водопад отдаленных беглецов, все-таки медленно текущий по заливу холмов, по краю горизонта. Еще дальше: желтоватые массы спускающиеся друг на друга, будто облака, при грозном и бурном закате… А, вот и ты, наконец, там, на первых горах Гебеля, ты, самая осторожная из турецких батарей!..
Берегись! «Сицилия» наводит выстрелы на твои внезапные, вспыхивающие пламенем сверкания, которые обозначают, по крайней мере, девять километров расстояния… Действительно, вот ее гранаты! Три гранаты калибра 152, из которых каждая весит пятьдесят кило!.. Страшный шум…
Офицер, взмостившийся на перекладину, бормочет, вероятно, как и я: «Во всю!»
Большое облако мела… Пушки и фуры, все взорвалось!.. Извержение… Офицеры, наклонившись над телеметром, прибавляют тихо: «Добрый вечер!»
Арабы и турки бегут повсюду, как стада красного зверя, когда их преследует галопирующий степной пожар. Все хрипит и трещит на пути гранат. Они обрушиваются, как хоботы невидимых слонов и, с длинными и протяжными криками, вскапывают землю.
Эти беглецы, которые окапываются в углублениях почвы… А этот? Проглочен этой дырой! Слишком поздно! Ядра обнаружили и вскрыли ваши убежища! Вы вновь принуждены брызнуть, кровавые ручьи!
Внезапно колонна турецких регулярных войск вытягивает фронт, вся желтая, между двумя более светлыми дюнами, за тысячью метров перед Бумелианой. Случай или тайная тактика! Колонна поворачивает налево, по направлению к нашим траншеям. Зигзаги углубленной дороги заставляют ее идти медленными крюками.
Браво, браво!.. Слава вам, прекрасные пехотинцы 40-го! Я вижу, как вы подвигаетесь в три линии, беглым шагом, вибрирующие, серые силуэты, легкие и отчетливые на золоченом песке!
Вы вовремя перерезываете им дорогу… Браво!.. Браво!.. Мой мотор аплодирует вам и поднимается над вами в то время, как вы проворно карабкаетесь на дюны, гребень которых усеян головами и взрывчатыми щупальцами.