Колоссальный сюжет
Грибок на детской площадке плохо защищал от дождя. Холодные капли назойливо примешивались к кофе в чашках с отбитыми ручками. И к белому сухому в граненых стаканах. Дождь шумел о вечном, а думалось о минувшем, которое не хотело миновать. Над головой в черной осенней сырости между другими вечерними окнами висели два окна. Одно — комнаты. Другое — кухни. Там было сухо и тепло. Но туда не хотелось. Домой, как в могилу. В девятом классе, — он уже тогда знал, что будет актером, — когда задали выучить на память монолог из драмы Островского «Гроза», он читал так, что все поняли: «Домой, как в могилу». И не имеет значения, что монолог женский. Настоящий актер сумеет все.
Здесь, здесь, во дворе, в мокрой темноте, была жизнь. Звучали невероятные аккорды, горели неоновые фонари, отражаясь в сонных витринах и мокром асфальте, мерцали окна, щемяще летели осенние листья, постепенно оголялись костлявые деревья, — и это была жизнь, жизнь. Спешили люди, и незримый дирижер задавал ритм их шагам и их коротким разговорам. И грузчики, прислонившись к грязным контейнерам, пили пиво из только что откупоренных зубами бутылок, и в этой группке возле черного хода в гастроном также пульсировала жизнь. Все это можно было вобрать в себя, а потом отобразить и заставить других ощутить этот пульс, это биение в висках, эти краски, этот грубый вакхический хохот.
Утром он убегал из дома в мокрый неуютный город с его неспокойными улицами и прокуренными кофейнями. Дожди той осени уже шумели в его крови.
— Давай за этот дождь. — Менченко достал из-под лавки бутылку, плеснул в стаканы. Те немелодично звякнули друг о друга.
— За дождь так за дождь, — согласился он и снова поглядел на окна. Оба окна пропали, слились с чернотою дома. Значит, она пошла укачивать малыша. Не дай боже появиться дома прямо сейчас. Сразу сунет сына ему в руки, а сама побежит стирать. В ванной забулькает вода, и в этом шуме не будут слышны звуки жизни. И черный вечер не пробьется сквозь душные створки быта.
— Допивай кофе.
— Какой залог ты оставил за чашки? По три?
— По пять. Ничего, завтра отдам. — Менченко засунул в портфель чашки с отбитыми ручками, зато вытащил бутылку «Золотой осени». — Давай греться, а то, честное слово, пить сухое под таким дождем — это просто пижонство. Чтоб не сказать извращение.
Он обреченно протянул стакан. Окна оставались темными. Малыш может не засыпать час. А то и два. И осенние дожди не усыпляют его… Господи, спал бы!.. Когда где-то там, за чужими окнами, плачет дитя, в этом плаче слышится вселенская тревога, горькая и необъятная поэзия жизни. А тут свое собственное. Вопит над ухом, и нужно преодолевать сон, носить его на руках, пихать какую-то бутылочку, менять штанишки, и так каждую ночь.
— Почему ты не пьешь? — толкает его Менченко.
Он машинально подносит стакан к губам. Вино дешевое. Во рту сладко и противно. Но приятное тепло разливается по пищеводу и шумит в голове. Ах, боже мой, сколько дешевого вина выпили выдающиеся люди в начале своей карьеры в такие вот неуютные осенние вечера!
— Давай еще. — Менченко разливает еще.
Шум в затылке перекрывает шум дождя. В голове начинает танцевать пьяная мысль: «Все будет хорошо». А окно в кухне безнадежно чернеет. Менченко знает, куда он глядит.
— Я тебе говорил, не надо рано жениться. 21 год — не брачный возраст для творческой личности.
— А сам женился в двадцать. И настрогал уже двоих.
— У меня другое дело. Теща заваптекой. Ее мать еще на ногах, сидит с правнуками. А ты радовался, что берешь сиротку, говорил, не будет тещи. А теща тоже, бывает что и пригодится.
— Она не сиротка, у нее есть отец.
— А какая от него польза? Тихо пьет самогон где-то в Тальном. А ты пьешь «Золотую осень» на краю стольного града.
— И что же мне делать? Что делать?
С начала осени жена просит его посидеть с малышом, чтоб она сбегала в свой институт оформить отпуск на год по уходу за ребенком. Он каждый день все откладывал: сегодня давали камеру, а завтра должен быть как раз нужный ему бутафор. Шел фестиваль студенческих работ в Доме кино. Приезжал венгерский сценарист, и это нельзя было пропустить. Уже несколько дней он носил в кармане письмо о том, что жену отчислили из института из-за академической задолженности. Кретины. Неужели не видели, что до мая она ходила с животом? Не могли оформить ей академку без тех бумажек? Идиотизм. Как и все в этой жизни.
А прошлую осень они с женой обошли всю — вдоль и поперек. Вместе мерзли в темных скверах, встречая первый снег. Весь город принадлежал им, это была их вотчина. И люди, что вечно куда-то бежали, не слыша звона струн жизни, не ощущая великого ритма, были хором в симфонии бытия. Перед Новым годом оформили брак. Нашли эту квартиру. Перезимовали. Потом пришла черная бессильная весна. Юной жене стало тяжело подолгу ходить. Но ее все равно тянуло с ним туда, в водоворот города, в сердцевину жизни, продолжением которой стала и их любовь. И жизнь даровала им великие радости, которые доступны только избранным. Тяжелая весна миновала. Цвели сады. Грело солнце. Когда они вдвоем сидели на Хоревой горе среди роскошных в майском цветении кустов и заброшенных плит Фроловского кладбища, жена почувствовала, что ей пора в больницу. Боже мой, а как хотелось еще до этого успеть сдать сессию! Он довел ее до Глибочицкой, остановил «скорую». Через два часа они с Менчем пили припрятанный как раз для такого случая «Боржес». Под окнами родильного дома. Он хорошо помнит вкус того вина. Это вам не «Солнечная долина». Или как там оно? «Золотая осень».
— Допивай.
— Больше не могу.
— Так что же мне, тащить домой открытую бутылку? Чтоб эта сладкая дрянь залила мой сценарий? — И после паузы: — У меня для тебя есть колоссальный сюжет.
Окно кухни ярко вспыхнуло. Так, один этап закончился. Малыш спит. Но домой идти еще небезопасно. Его могут поставить на стирку.
— Вся наша жизнь — это колоссальный сюжет. Который порой оказывается достаточно мелким.
— Этот сюжет не из нашей жизни.
— Снова из жизни слонов? Или насекомых?
— Из жизни людей.
— Сюжет из жизни людей! Это действительно колоссально! Напиши сценарий о моей жизни.
— Про твою жизнь писать еще рано.
Верно, еще рано… Ну никак она не идет стирать! Шла бы скорее. Он уже замерз. И «Золотая осень» не греет.
— Значит, так. Действие происходит в годы застоя.
— Начало интригует.
— Ты не смейся. Действие происходит в годы застоя.
— Я уже слышал.
— Слушай дальше. Главный герой — сын высокого партийного работника. Члена ЦК.
— ЦК Украины или Союза?
— Не задавай глупых вопросов.
— Ладно. Умный вопрос. Кто нам даст деньги на цековские апартаменты?
— Ты слушай сюда внимательно. Деньги не нужны.
— Ты что же, поселишь цековского сыночка в общежитие?
— Я его поселю в барак, где обитают бомжи. Это можно отснять на Саперной Слободе, пока она еще стоит. Или…
На кухне выключили свет. Теперь только слегка угадывается окошко из ванной в кухню. Минут через двадцать можно будет идти домой.
— Я собственными руками сделаю для тебя декорации. Возьмешь меня к себе бутафором? Фильм поедет в Канны. И Оскара я тебе тоже гарантирую. Если только все снимешь как следует. Так, у нас осталось по полкапли на донышке.
Дождь припустил, как перед концом света. Пространство вокруг задрожало, прошитое неровными дождевыми нитками. А жена уже постирала. На кухне снова зажегся свет. Если он сейчас прибежит домой, то поможет ей развесить пеленки и ползунки на веревке в кухне. Все-таки не надо будет ей залезать на стул.
— Слушай дальше.
— Что дальше? Мне домой пора.
— Вспомнил! Где ты раньше был?
— Пил с тобой.
— А теперь слушай.
— Я уже слышал. Цековский сыночек среди бомжей. В застойный период. Они что, выкуп за него хотят? Так их бы всех из автомата!
— Нет, все совсем не так. Ты ничего не понимаешь.
— Зато ты все понимаешь.
— Не все. Но кое в чем больше, чем ты. Я все-таки служил в армии. Ну вот, сын высокого партийца. Понимаешь, ему все надоело.
— Партийцу?
— Нет, сыну. Ты меня не перебивай. Ему не дают дружить, с кем он хочет. Он не может никого полюбить. Ему все надоело, и аппаратура, и Карловы Вары. И он элементарно бежит из дома. И… без определенного места проживания… У него, кроме всего прочего, обостренное чувство свободы, которую он ощущает только в странствиях.
— Такого не бывает.
— В том-то и дело, что бывает. Я с ним разговаривал в Тотьме. Я там служил. Бывает! Еще и не такое бывает! Вот, скажем, кто твои родители? Из какой ты среды? Сам знаешь, какие у них убогие интересы. А вот ты у нас — гордость и надежда национального искусства!
— Ну, мне мама читала сказки братьев Гримм, — немного обиделся он.
— А Стендаля ты уже прочитал сам. И Борхеса, и Акутагаву. Но не об этом речь. Так вот, сначала он убегает в какую-то геологическую партию, но там его выслеживают. И он бежит к этим… вольным птицам.
— И все?
— Подожди! Я забочусь о том, чтобы у него был Оскар, а он не хочет. Ты что, не хочешь Оскара?
— Хочу. Но…
— Отец-партиец не оставляет его. У него знакомый генерал КГБ, который дает ему… Андрея… разыскать сына, которого тоже зовут Андрей. Если потребуется — уничтожить. Сын члена ЦК не имеет права стать бродягой. Это право есть только у детей простых родителей. И вот Андрей из КГБ временно становится бичом, чтобы найти того Андрея. И находит. Андрей из ЦК читает Андрею из КГБ свои стихи: «Сквозь меня проходит время, дождь растворяет все мои оковы…»
— Лучше размывает! Размывает оковы!
— А дождь такой, как сейчас. Андрей из ЦК — счастливый человек. Он поет свои стихи, аккомпанируя себе на разбитой гитаре, бродяги поют его песни, и ему больше ничего не нужно. Он таким образом оставляет свой след на этой земле.
— А бомжи, которые любят песни Андрея, убивают Андрея из КГБ? Да?
— Нет. Андрей, разыскивая Андрея среди тех отщепенцев, стал другим. В бараке умирает старый туберкулезный бродяга. Андрей объяснил Андрею, кто его подослал. Они вместе поджигают халабуду, где умер тот, туберкулезник, подбросив туда паспорт Андрея, — он еще сохранял свой паспорт. А теперь его паспорт с противной цековской фамилией сгорит, утром придут местные менты и констатируют смерть Андрея, который на самом деле остался жив. Но уже без имени и прошлого. Они пожимают друг другу руки. Молча. А дождь такой, как сейчас. И лица обоих Андреев. Андрей из КГБ все сделает как надо. Паспорт сгорит лишь наполовину. А тело сгорит так, что его уже никто не узнает. Он дарит Андрею паспорт свободы…
Менч замолчал, а он уже видел тот барак, и тот дождь, и лица обоих Андреев, и слышал песню Андрея за кадром.
Они сидели молча, только дождь шумел, такой же дождь, как над одиноким пристанищем бомжей в застойный период. Бил озноб от холода и от коллизий колоссального сюжета.
— Но ведь ты сам меня учил первой заповеди — не лезть в такое, чего досконально не знаешь. Помнишь, как ты на втором курсе отбоярился от сталеваров?
— Так к чему я веду? Завтра идем за билетами на поезд до Архангельска. В общем вагоне.
— Ой, хотя бы в плацкарте!
— В плацкарте ты не узнаешь настоящей жизни. Сориентируешься, где нужно будет сойти. Потолкаешься там до весны. Летом сдашь обе сессии. Будешь держать связь со мной. Я тебе буду высылать бисептол. Плохо, конечно, что впереди зима…
— До весны я тут не выживу! Я погибну как личность! Сойду на нет как художник!
— И я о том же. Поедешь изучать материал. К будущей осени все отснимешь. А через осень поедешь в Канны.
— А… — Он вытянул руку в сторону своего дома, где тоскливо светилось окно кухни.
— Ты знаешь, жена все вынесет. Это мы умираем от каждого гриппа. А они живучие. И запомни: всем на свете мы обязаны женщинам. Об этом тоже стоит отснять фильм.
Рваные колготки
Раз в два года выпадал случай надеть «золотое» платье — из тех, настоящих, вечерних платьев мезон ля валет, воспетых еще Вертинским. Наверное, ради этого стоило жить. Почему же тогда настроение такое, словно предстоят именины свекрови или открытое партсобрание?
Платье сидит прекрасно. Твердые пластинки, вмонтированные в ткань, делают фигуру безупречной. На спине элегантные крючочки, а не вульгарная «молния». Туфли цвета одесских лиманов, и изготовлены не на Малой Арнаутской, а уважаемой в мире фирмой. Каблуки такие, что стоять можно лишь на цыпочках. И — о ужас! — нет хороших, целых колготок. Приглашение на прием от собственного мужа пришло так неожиданно — времени на сборы оставалось в обрез — и не успела купить новые. А, ладно! В конце концов, надену эти, внизу они без дыр, а что там под юбкой — никто не увидит.
— Ну, ты готова? — Муж в «тройке», в белой рубашке, с красивым галстуком под цвет глаз. Он часто так одевается: должность обязывает.
— …Как в лучших домах.
Муж целует ее в плечо, подает плащ. Они выходят из дома, а возле подъезда уже ждет такси.
— Проведем вечер, как белые люди, — говорит муж и с гордостью называет водителю престижный ресторан, где должен состояться прием.
— Зал «Феникс», сюда, пожалуйста.
— Знаю, знаю.
С мужем почтительно здороваются гардеробщицы и официанты, в дружественном приветствии поднимают руки другие сопровождающие групп. Это один из немногих вечеров, на которые сотрудникам «Интуриста» разрешено приходить с женами. Закрытие конгресса по геронтологии. Вот они, все с крашеными сединами, собрались возле стола на 24 персоны. На нем много бутылок и блюд. Салаты в корзиночках из теста, маслины, рыбы, икра. Рядом с Ириной садится бойкий дедок. «I’m eighty, мне восемьдесят», — гордо говорит он, ожидая, по-видимому, что в ответ ему не дадут и пятидесяти.
Время бежит быстро. Водка льется легко.
— Don’t mix, don’t mix! — кричит геронтолог из Эдинбурга. Начинает играть оркестр. Муж приглашает танцевать франкоязычную пани-геронтолога с темно-фиалковой сединой.
— О, вы такой милый, — смеется она, покачивая фиалковым «каскадом».
Ирину тоже не оставляют без внимания. Сперва ее приглашают дедки — ученые, потом — гости из-за других столиков. Немец в смокинге. Очень высокий, Иринины руки не достают до его плеч, скользят по благородным бортам пиджака, это очень неудобно. Он что-то говорит ей на немецком.
— I don’t speak German.
— May I invite you to me?
Она знает, что нужно быть вежливой в любой ситуации.
— But I’m with my husband!
— Where’s your husband?
Она ищет взглядом мужа. Тот сейчас не танцует. Воспользовавшись тем, что все гости заняты танцем, наворачивает рыбные закуски. Увидев немца, встает, и они о чем-то разговаривают. Делает ей знак подойти, и они все трое выходят в холл.
— Слушай, Ира, он очень хорошо заплатит.
— Ты хочешь, чтобы я?!
— Так хорошо, что ты даже представить себе не можешь.
— Я, кажется, не проститутка.
— Конечно нет. Поэтому и так дорого… Нам же скоро в Норвегию ехать, ты не забыла?
— Ну и что с того?
— Ну… валюты, сама знаешь, сколько дадут… Сейчас налоги снизили, но и валюту урезали.
— Да ты же не сможешь провезти валюту!
— А он даст чек! Представляешь? Чек на мое имя! Я все смогу купить для нашего ребенка!
— И ради этого мать твоего ребенка должна выйти на панель?
— Это еще не панель… Один раз — это так… Ты ведь и со мной часто бываешь бесчувственна, словно я — тот немец.
— О боже! Это не укладывается у меня в голове! Я еду домой!
— Послушай, Ира, брось эти штучки! Спишь же ты с Васькой, и абсолютно бесплатно!
Это козырный туз из рукава. Пол и потолок становятся непараллельными, смещаются в разные стороны. Откуда он знает?.. Все в мгновение ока исчезает из головы и из сердца. Муж легонько подталкивает ее к немцу, который терпеливо ждет в некотором отдалении. Лифт гостеприимно раздвигает свои двери. Проплывают мутные сумасшедшие светильники и панели под мореный дуб. «Боже мой, рваные колготки, рваные колготки…» — трагически шепчет внутренний голос.