А Васька был слесарем-сантехником из ЖЭКа на их участке. Типичный алкоголик-интеллигент. После первой он читал Пастернака:
После второй — «ту soul is dark» на языке оригинала. Когда-то Василь учился на юридическом факультете, откуда его, как он говорит, выгнали за то, что он отказался «стучать». Был в армии, лечился. После третьей он пел: «Три дивчины, три дивчины, то велика зрада, / Одна плаче, друга скаче, третя цьому рада».
Тоже на языке оригинала… После четвертой пел местный фольклор с матюгами, но от четвертой Ирина старалась его уберечь.
Главное — это то, что у Василя были золотые руки. Кран на кухне начинал течь именно тогда, когда у Ирины случался выходной день, а у мужа — рабочий и когда бабушка забирала дочку к себе. Совпадение этих обстоятельств невозможно было предвидеть. Какое такое реле устанавливал Василь на кране — неведомо, но его система действовала безупречно.
Немец, которого так и звали — Фриц, подарил Ирине новые колготки. А те, рваные, взяв двумя пальцами, бросил в корзину с мусором.
И снова лифт с мутными зеркалами, ползущий в ритме жалобного марша, как будто в нем — покойник. Фриц проводил Ирину к столу, поцеловал руку, клацнул каблуками. Муж сжал ее руку под столом: все хорошо, и пододвинул тарелку с горячим, которое уже успело остыть.
Вырезка оказалась очень вкусна. Ирина пугается своего аппетита, но ест и не может остановиться. Восьмидесятилетний геронтолог замечает, что это вредно. Музыка наяривает. То гуцульские мелодии, то «Червону руту», то «Мама, милая мама, как тебя я люблю», ее зовут танцевать, не дают вволю поесть. Молоденький красавчик с библейским лицом, в рубашке и черных джинсах à la балетное трико затягивает под фонограмму «Тот вечер, такой прекрасный». Она танцует с французом. Это не геронтолог, какой-то другой, он невысокого роста, жгучий брюнет, бритые щеки аж синие. Очень пьяный и очень в нее влюблен.
— Puis-je, — шепчет он ей на ухо.
Она делает в воздухе жест пальцами — это будет стоить денег, а он в ответ показывает, что все будет ОК. Она уже не отыскивает своего газбед-мэри, едет с французом в том же самом мутно-зеркальном лифте.
…Француз порвал ей колготки, которые подарил немец. По ногам побежали «стрелки» — стыдно из номера выйти. Они вдвоем над этим хохочут, пьют коньяк, она покусывает его пальцы, когда он кладет ей в рот квадратики швейцарского шоколада. Француз запихивает чек за декольте ее «золотого» платья. Достает пакет, на котором нарисованы три женские ноги, и вкладывает туда подарки: бутылку, конфеты, мыло «Орхидея».
Когда они возвращаются в холл, гульбище уже кончается. Геронтологи, улыбаясь, шлют ей воздушные поцелуи, муж ждет возле гардероба с плащом в руках.
Их подвозят. Дома она протягивает мужу два чека. Он кричит на нее:
— Как ты могла?! Всему есть мера, в конце концов! Ты же сама говорила, что не проститутка!
Она пристально смотрит ему в глаза, и он меняет тон:
— Тебя же могли обидеть те курвы, что сидели за столиком у входа…
— Какие? Я думала, это уборщицы.
— Нет-нет, это они! Они могли тебя побить. Сдать в милицию. А что бы я без тебя делал?
Последние слова муж говорит обычным, обиженно-ворчливым тоном. Все хорошо. Приятно вспоминаются вырезка, маслины и швейцарский шоколад, и это ужасно.
В постели муж проявляет такт и не напоминает про супружеские отношения. На стуле висит золотое платье. На полу — рваные колготки. Остатки торжественного выхода в свет. Провели вечер, как белые люди. И вдруг что-то успокаивающее тепло отзывается внутри. Что это? Наверное, это потому, что, пока муж был в ванной, она успела быстренько спрятать подарки от француза в книжный шкаф за томами БВЛ. Будет чем угостить Василя, когда в очередной раз потечет на кухне кран.
Новые колготки
— Главное на свете — это мать. Мать и только мать. Женщин и жен может быть много. Детей тоже можно наделать немало. А мать на земле только одна! Ее никому не заменить!.. На кого же я тебя оставлю, сынок? — стонала мамаша.
— Мама, мама, успокойся, тебе нельзя волноваться, мама, мамочка!
— Если бы еще у тебя была хорошая жена! На кого я покидаю единственного сына?
— Мама, ты нас не покинешь. Тебе сделают операцию, все пройдет хорошо. — Он кинулся обнимать мать, а жена, что стояла тут же, рядом, держась за перила больничной кровати, со вздохом закатила к потолку глаза: вся ее десятилетняя супружеская жизнь прошла под девизом: «жен на свете много, мать на земле одна». Наивысшее проявление человеческой любви — это любовь матери и сына. Все остальное — животный инстинкт. Свекровь верила, что ее сын выше всяческих проявлений животной страсти. И — какое разочарование на старости лет! Если б еще взял порядочную женщину, а то… Когда молоденькая, милая девушка, не прожив в общежитии и полгода, созвала подруг на девичник перед отъездом в мужнин дом, все от души ей завидовали. И только одна, будучи немного старше остальных, сказала с искренним сочувствием:
— Двадцать девять лет, женат не был, живет с мамой, да еще без отца? Я тебе не завидую.
— Да не тряси ты мою кровать, — крикнула мамаша невестке, которая машинально облокотилась на перила больничной койки. — Боже, боже, последние дни невозможно прожить спокойно!
На следующий день сын пришел без немилой невестки.
— Уж не могла прийти в больницу к смертельно больной матери, которая так много для нее сделала?
— Она должна встретить дочку из музыкальной школы.
— И зачем она водит девочку на музыку? Ее нужно учить рисованию и вышиванию. Внучка вся в меня! А твоя и не понимает, что нужно ребенку. Боже, боже! И таким Бог дает детей…
Матери была необходима операция. Вся официально и неофициально собранная информация свидетельствовала: лучшего хирурга, чем Зеленович, по профилю ее заболевания нет и быть не может. Иное дело — профиль самого Зеленовича. Мамаша велела разузнать, что стоит за подозрительной фамилией. Но когда через длинную цепочку знакомых удалось выяснить, что Зеленович по паспорту белорус, мать была разочарована: в медицине больше доверия вызывает иная расшифровка «пятого пункта».
Но была еще проблема, которую расшифровать оказалось сложнее. Дело в том, что Зеленович БРАЛ. Брал нахально и откровенно. Без этого договариваться об операции не имело смысла. Говорили, что бесплатно Зеленович оперировал только детей из детдомов.
— Мама, у тебя на книжке лежат такие деньги! Речь идет о твоей жизни.
— Это на мои похороны. У нас бесплатная медицина, на которую я имею право.
— Мама, но без этого он не станет тебя оперировать.
— Пойди к нему и скажи, что я ветеран труда, заслуженный работник науки и у меня три почетных грамоты.
— Мама, ему на это начхать.
— А ты пойди и скажи.
Зеленович жестом пригласил его сесть в кожаное кресло.
— Слушаю вас.
— Я по поводу операции Клименко.
— Операцию нужно делать. Мы с вами на эту тему уже говорили.
— А… условия…
— Об этом мы тоже говорили.
— Но, доктор, у нас нет таких денег…
— Уверен, что такие деньги у вас есть. Более того, это не последние ваши деньги. Но я готов сделать операцию за бутылку хорошего коньяка.
— Что вы называете хорошим коньяком?
— Ну… «Двин», «Ереван»… вы что, не знаете, какие коньяки считаются хорошими?
— В-всего-то-на-всего?
— Всего-навсего. Только пусть эту бутылку принесет ко мне домой ваша очаровательная жена.
— Домой? — Он впервые за время разговора внимательно и удивленно посмотрел на Зеленовича. Мало того, что хапуга, еще и котяра. Белый халат эффектно подчеркивал черную бороду Зеленовича и его ярко-зеленые глаза.
— Да, домой. Вот. — Зеленович протянул свою визитку. — Например, завтра вечером я буду дома один. Буду ждать. Впрочем, если для вас это слишком дорого, цену в рублях вы знаете. И поспешите. Через неделю я уезжаю на конгресс в Тбилиси, а когда вернусь, операция может оказаться уже не нужной.
По материному требованию его вызвали в больницу ночью. Мать мучили страшные мысли о смерти.
— Сейчас я напишу тебе доверенность, отдай ему эти проклятые деньги, я согласна на операцию. Хочу жить.
— Выключите свет, дайте поспать, — сердились другие больные. Ему так и не удалось выхлопотать для мамы отдельную палату.
— Помолчите, вы еще не умираете, — затыкает мамаша своих соседок.
— Вот зараза, хуже карценомы…
Свет пришлось выключить. Они с матерью шепотом разговаривают в темноте.
— Мама, доверенность нужно заверять у нотариуса, ночью они не работают.
— Поедь, поищи, может с кем-то сумеешь договориться. И сразу снимай деньги с книжки, вези этому Зелендровичу домой. Или нет, пусть лучше твоя отвезет.
Тогда он рассказал маме о предложении Зеленовича. Мама радуется впервые с тех пор, как попала в больницу.
— Ну конечно, какие тут могут быть сомнения, почему ты не сказал мне об этом вчера, зачем заставил вызывать себя ночью? А деньги — их только начни снимать!.. Скоро останемся голые и босые, не на что будет и похоронить.
— Тише вы! — Это снова с соседней койки.
— Но ведь ты понимаешь, чего он от нее хочет?
Мать понимает.
— Ничего ей не сделается… Сумела вон окрутить тебя…
— Она была девушкой, когда мы встретились. Я тебе уже сотню раз об этом говорил.
— Притворилась. Я тебе об этом тоже уже сто раз говорила.
— Мама, сейчас это не имеет абсолютно никакого значения. Завтра, нет, уже сегодня вечером она пойдет к нему. Только бы согласилась.
— Еще бы ей не согласиться! Ради матери, которая столько для нее сделала!..
— Мама согласилась на операцию.
— А деньги?
— Понимаешь, тут такое дело… — Он не знает, как начать, хоть обычно их семейные дела решались просто: он сказал, она сделала. Но тут такое… В конце концов он все же объясняет жене, что от нее требовалось.
— Это тот, с бородой, что подходил к нам в вестибюле?
— Да, еще высокий такой, н-негодяй.
— Идти сегодня?
— Да, вот адрес, это недалеко от Львовской площади…
Жена спокойно идет в ванную. Выходит оттуда в черной, полупрозрачной комбинации. Садится перед трюмо. Стаскивает с волос черную аптечную резинку, стягивавшую «хвостик», делает прическу «ракушка». Подкручивает горячим феном челку. Надевает симпатичный костюмчик, который обычно доставался из шкафа только в материн день рождения. По комнате распространяется запах умопомрачительных духов. Откуда у нее такие? Обращается к мужу:
— У меня нет новых колгот.
Муж злой как собака.
— Может, тебе еще черные чулки на резинках?
— Мне?!
— Сойдут для него и штопаные, пес п-породистый.
Жена надевает колготки с зашитыми дырочками, сапожки, синий плащ, берет маленькую кокетливую сумочку и говорит, прежде чем уйти:
— Встретишь дочку из музыкальной школы.
Он готов разорвать в этом доме все на мелкие кусочки. Все-все. Боже, как он влюбился в эту женщину 10 лет назад! Мать как раз уехала в Трускавец на 45 дней. И тут такая встреча, такое юное дитя! До нее он встречался только с бабами, как говорится, двадцати пяти тире пятидесяти лет, и когда рассказывал о них, то и секунды не думал о женитьбе, чем очень радовал мамашу. А тут эта юная девушка — красивая, бездомная, влюбленная в него до безумия. Так легко было стать для нее Господом Богом. Теперь же она идет к этому зеленоглазому коту, сделав соблазнительную прическу, надев откровенное белье, а он даже лишен права считаться оскорбленным.
Он ждал, что жена вернется домой, глотая слезы, как возвращалась из больниц от матери, если ходила туда без него. Мамаша несколько раз в год ложилась в больницу. Очень любила, чтоб носили передачи и подносили судно. Поэтому сначала мало кто и поверил, что теперь заболела по-настоящему. Он пошел встретить дочку и разминулся с ней. Дочь была уже дома. Села за пианино играть очередные упражнения.
— Да прекрати ты тарабанить! Уши вянут! Бабушка давно говорит, что тебе нужно заниматься рисованием.
— А где мама?
— Пошла к бабушке.
Тут как раз бабушка звонит из больницы. Звонит сама, не посылает злых на нее нянек.
— Еще не вернулась.
— Господи, когда же она придет? Скажи, она хотя бы новые колготы надела? А то ведь село было, село и осталось…
Мать звонила еще дважды.
— Боже мой, Боже мой, мне мука, а ей удовольствие. Я же тебе говорила, кто она такая.
Велела перезвонить в ординаторскую, когда она вернется.
Слышно, как под окнами останавливается машина. Через две минуты жена входит в дом. В глазах не слезы, а радостные огоньки.
— Мама, где ты была? Бабушка звонила…
— Была в гостях, на дне рождения. Я же тебе говорила, ты что, забыл?
— Да, но тебе пришлось поздно возвращаться, почему ты не позвонила, чтобы я встретил? — инсценирует он недовольство.
— Я знала, что меня подвезут. Вот, доченька, тебе передали «Птичье молоко». — Она вынимает из маленькой сумочки пакетик со сладостями, а также картонную коробку, в которую запихнуты штопаные колготы, бросает ее на пол в ванной и говорит мужу: — А ты, что ж ты забыл дать мне бутылку коньяка? Но все обошлось. И все будет хорошо. Другого такого врача больше нет на свете.
Операция прошла успешно. Мать быстро встала на ноги и забыла про страшный диагноз. А главное, Зеленович «ампутировал» определенную часть ее вредности. Она по-прежнему требовала к себе повышенного внимания, но уже не посылала своих домашних разбираться в магазин, если, по ее мнению, ей недовесили 50 грамм масла или сыра, не требовала судно при первом же недомогании и, хоть и оставалась недовольной невесткой как матерью и хозяйкой, но больше не рассказывала всем, что она, мол, «такая». А через два года мать умерла, совсем от другого. Сын настоял на вскрытии, потому что говорили, что Зеленович возвращает часть денег, если пациент уходит в мир иной раньше чем через три года. Но вскрытие показало, что прооперированный Зеленовичем орган был в порядке.
Они продолжали жить вместе, но уже без матери. И каждый раз, когда он, в соответствии с программой, вложенной в него покойной, выражал свое недовольство женой, она, непонятно почему, начинала вспоминать, какая была квартира у доктора Зеленовича, какая гостиная, какие книжки в кабинете, какие розы в вазе, какие коньяки в баре… и он замолкал, и она замолкала и не рассказывала, что было дальше.
Но сама она чаще, чем первый счастливый месяц их знакомства, вспоминала тот осенний холодный день, когда шла темными мокрыми улицами, заляпывая свои красивые ножки в штопаных колготках. Как собрала все деньги, что были в карманах синего плаща и маленькой сумочки, и купила в галантерее импортную коробочку с новыми колготками. Как переодевалась в темном подъезде, замирая от холода и страха. Как вошла в троллейбус и кто-то уступил место красивой женщине, и она ехала и думала: «Боже мой, куда я еду». И когда шла по переулку от Львовской площади, отыскивая высокий дом на углу, почему-то думала, что этот вечер необыкновенным образом изменит ее жизнь. Зеленович открыл ей со словами:
— А, это прекрасная невестка ведьмы Клименчихи? Проходите, прошу.
В квартире был кто-то еще. Она не видела, кто это, но где-то в кухне или в дальней комнате горел свет, слышались тихие голоса. Зеленович пригласил ее в кабинет, смежный с гостиной. Прикрыл дверь, предложил сесть. С его лица не сходила приятная, но нагловатая улыбка.
— Боже мой, — вдруг вскрикнула она. — Он же забыл дать мне коньяк!
— Не нужно коньяка. У меня есть — видите сколько. — Он поставил на маленький столик две рюмочки, початую бутылку и коробку дефицитного в те времена «Птичьего молока». — Главное, что вы пришли. Давно у меня не было такой прекрасной женщины.
— А меня так давно не называли прекрасной, — она вздохнула, — разве что в предыдущей жизни.
— Вы верите в переселение душ?
— Нет. Но хотелось бы.
— И мне тоже. Вы и в предыдущей жизни были такой же милой. А я и там был каким-то эскулапом… А здесь и в этой стране моя операция стоит вы знаете сколько. Не будем касаться морально-этического аспекта проблемы. Будьте уверены, я помогаю бесплатно, если это необходимо порядочному человеку, у которого нет денег. Ваша свекровь не из таких. Но я чувствую, что косвенным образом могу помочь вам. И сделаю это. Давайте за вас выпьем.