Они выпили. Потом еще. Он разглядывал ее уверенно и нежно, и ее неловкость постепенно пропадала.
— Уверяю вас, все будет хорошо. Вы заслужили хорошее отношение в вашей семье. У вас кто — сын, дочка?
— Дочка.
— У меня тоже. Вот, возьмите для девочки. — Он собрал пакетик «Птичьего молока», протянул ей. Она раскрыла свою маленькую сумочку, и оттуда выпала новая коробочка со старыми колготками. Он наклонился и подал ей эту коробочку.
Доктор Зеленович хорошо разбирался не только в хирургии. Он понял, насколько серьезно молодая женщина отнеслась к тому, что от нее требовалось.
— Давайте я отвезу вас. — Он подал ей синий плащ, они спустились вниз и сели в его авто. В блестящей черноте поплыли окна и фонари.
— Когда очень устаю после работы, люблю ездить по городу без определенной цели.
Они поехали по Артема, потом по Соляной, потом по Глубочицкой. Направо темнела гора Хорив, слева мерцали огни Щекавицы. Она смотрела, широко раскрыв глаза, на знакомые места, которые из окна машины выглядели совсем иначе, и думала, что впервые за много лет может не переживать о том, что ей надо быстрее домой. На Подоле въехали в узенькую улочку и остановились возле окошек с решеточками.
— Тут неплохо варят кофе, интересно, еще открыто?
В кофейной громко смеялись молодые парни и девушки. Это была чужая, незнакомая жизнь, ее сумасшедшее кружение.
— Как Вас зовут? — нежно спросил он.
— Ганна.
— Очень хорошо, что у вас такое имя. Донна Анна… Это имя женщины, которой так и не было у Дон Жуана.
— Боялся командора…
— Ну, во-первых, Дон Жуан ничего на свете не боялся, а во-вторых, во-вторых, ваш муж — не командор.
После кофейни они ехали по набережной. Чернел Днепр, проплывали мимо окон машины убогие каменные домики Набережной Крещатик. Зеленович рассказывал о жизни и событиях в этих дворах, что происходили давно-давно, когда он еще студентом подрабатывал на «скорой помощи».
Темный город плыл по реке жизни и нес в дальнюю даль. Вот и их сонная Куреневка, и их темный дом.
— В моей машине долго будут жить ваши духи, Анна. Прощайте. Все у вас будет замечательно. Я же хочу вам дать небольшой совет. Никогда, даже в свой смертный час, если, не дай Боже, будете умирать раньше мужа, не признавайтесь ему, что между нами, как говорят обыватели, ничего не было. Он этого не стоит.
С левой ноги
Она проснулась рано, но муж уже сидел на кухне. Вокруг — серый сумрак. Хотелось спать. Суббота. Можно позволить себе подольше побыть в постели. Но желтый свет из кухни маячил въедливо и тоскливо. По дому снова шастал гадкий домовик — предвестник скандалов. А вчера только подумала: вот уже несколько дней живем как люди. Стоит лишь так подумать — сразу все идет наперекосяк. Она побежала на кухню. Муж тщательно бреет недовольное лицо. Не здоровается. Скребет левую щеку. Кривится еще больше.
— Завтракать будешь?
— Долго ты меня за идиота будешь держать? Да, я проснулся, а завтракать не стану. Буду гопака плясать.
— Сосиски сварить?
— А ты что, можешь предложить жареных рябчиков?
Она поставила на огонь кастрюльку с водой, вытащила из холодильника сосиски.
— Тебе сколько?
— Будто ты не знаешь, что я всегда ем четыре сосиски? Или ты, как и твоя мать, лишний раз хочешь выставить меня идиотиком?
Она тоже начинает кричать:
— Ты каждый раз ешь разное количество сосисок! А идиотиком ты себя сам выставляешь!
— Это вранье! Эффектное вранье! Я всегда съедаю четыре сосиски! Это может подтвердить каждый! Спроси мою маму!
Вода закипела. Она бросила в кастрюлю четыре сосиски. Он стукнул кулаком по столу.
— Ну все! С меня хватит! Сосиски не варят, а запаривают при температуре семьдесят градусов! Только так они сохраняют все витамины!
— Совсем с ума сошел?! Какие в сосисках витамины?
— Сосиски запаривают, а не варят, это любая хозяйка знает! И ты знаешь! Только не хочешь так делать для меня! Потому что вообще не считаешь меня человеком! И почему это ты варишь только четыре сосиски? А себе? А дочке? Мне не нужны эти подачки! Я хочу завтракать с семьей!
— Дочка еще не проснулась.
— Почему она до сих пор спит? Утром спать вредно! Моя мама всегда встает рано! Это твоя приучила ребенка спать по утрам!
— Ты и сам спишь утром, как байбак, когда у тебя другое настроение!
— И снова эффектный поклеп! Клепай, клепай! Еще Геббельс сказал: ложь, повторенная несколько раз, это уже не ложь, а полуправда! А ты гробишь ребенка! Клетки головного мозга отмирают, если спать после семи часов утра!
— Да что ты несешь?! Сам ты Геббельс!
На пороге кухни появилась сонная дочка.
— Ты гробишь ребенка! Ты не даешь ей молока! Это твоя мать нарочно не дает ей молока. Без молока люди умирают!
— Да у нее аллергия на молоко!
— У всех детей, которым не дают молока, будет аллергия! Моя мама регулярно пьет молоко, и никогда у нее не было вашей аллергии!
Дочка подошла к рассерженному отцу:
— Папа, вот мой рисуночек!
Он взял рисунок и швырнул его в угол.
— Уже научила ребенка зубы заговаривать! Это наука твоей матери! Все! Больше я терпеть не намерен! Дочь мне растить не дают! Вр-рут в лицо! Делают из меня идиота!
Он схватил жену за плечи, прижал к стене.
— Хулиган! Я вызову милицию!
— Вызывай! А я расскажу, что ты не даешь ребенку молока! Что не пускаешь ее к бабушке, что сушишь белье в доме, тем самым кислород забираешь!.. — Это уже доносится из комнаты. Муж быстро собрался и, уже одетый, бросил: — Так и знай! Хоть мы и разъехались по разным квартирам, но твоя наушница всегда будет между нами! А моя мать — честная, благородная учительница!
Дочка начала плакать. Дверь с грохотом закрылась. Из кастрюльки с сосисками выкипела вся вода, они начали гореть.
Отошла первая волна боли. Голос и речь вернулись.
— Сейчас пойдем к бабусе.
Дочка послушно одевалась.
— Мама, портфельчик брать?
— Нет, сегодня дома сделаем уроки.
Улица холодная и хищная. Здесь тоже ходят какие-то незримые злые духи, только с большим полем действия, чем у домовика-скандалиста из их квартиры. Люди, растерянные и тревожные, спешат запастись продуктами. Во вторник очередное повышение цен. Сегодня суббота, нужно поторопиться.
Молча доехали к бабушке. Она не может идти к матери с таким лицом. У нее заплаканные глаза не отходят по три часа. Мать снова догадается.
— Скажи бабусе, что я иду стоять в очередь за мясом. Выглянешь из окошка, как обычно.
Бабушка с внучкой улыбаются в окне четвертого этажа. Пока что мама ничего не знает.
А теперь нужно встать в какую-нибудь очередь. Настороженные серые улицы. Людей почти нет. Все они где-то там, в гастрономах, в очередях. Говорят, теперь все подорожает ровно в восемь целых и семь десятых раза. Зарплату увеличат втрое. Точнее, в два и семь. Несложный подсчет показывает, что все мы скоро умрем. До весны не доживет никто. Боже мой, боже мой! Как жить дальше? А тут еще дома такое. Хочется бежать по городу, искать мужа, а не продукты. Из автомата на улице позвонила подруге.
— Привет! Давай быстрее, а то я спешу в парикмахерскую, хочу сделать химию по старой цене. У тебя что-то срочно?
Нет, не срочно. На вопрос, как жить дальше, срочно не ответишь. Она положила трубку.
— В сером доме говядина по семьсот. И привезли много, — выдает информацию какая-то женщина на улице. Мир не без добрых людей. Нужно идти к серому дому.
В сером доме черная очередь. Но мяса действительно много. Люди тащат красные глыбы. Эпоха тошно гудит в ушах и затылке. В помещение залетел воробей, бьется под потолком. Что же будет?
— Это все националисты довели страну. С Россией жили и горя не знали.
— С Россией? Россия из нас всю кровь высосала, одни жилы оставила, а вы говорите, горя не знали?!
— Не знали! Все было: и куры, и мясо.
— А шоколадное масло!
— А кабачковая икра!
— Все Россия забрала!
— Да идите вы со своей Россией, бандерюги!
Мясо закончилось. Не хватило ни сторонникам союза с Россией, ни тем, кто категорически против.
— А больше не будет?
— Нужно нарубить.
— А когда нарубите?
— Женщина, вставайте рубить вместо меня! Я живой человек!
Не хватило, не хватило… А что будет дальше? А дальше килограмм мяса будет стоить ползарплаты. А тут еще муж встал сегодня с левой ноги.
— Надо ехать на Крещатик. Там мясники настоящие — один рубит, другой продает, — снова дают совет добрые люди.
В метро наконец-то села. Как зря проходит день! Грызет голод, и в то же время мутит при мысли о еде. На нее кто-то смотрит не отводя глаз. Кто это? Мужчина в очках, с изможденным, страдальческим лицом. Смотрит не так, как, бывает, разглядывают женщин наглые мужские глаза. Смотрит глубоко и трагично. Наверное, прочитал на ее лице всю тяжесть ее страданий. Ей неловко, она не привыкла к тому, чтоб ее разглядывали незнакомые мужчины на улице или в транспорте. Да еще так внимательно! Встала, уступив место какой-то бабушке, повернулась к нему спиной. А он все равно смотрит на нее из черного окна вагона. Ей трудно дышать от этого взгляда через очки. Вышла на Крещатике и краем глаза заметила, что он вышел тоже. Остро чувствовала его присутствие на эскалаторе. Наверху обернулась. Измученного лица в очках не было. И что она себе придумала? Ее судьба — мучиться с другим.
По Крещатику ходит как неприкаянная, будто впервые в жизни приехала из своего села в Киев за покупками. Везде безнадежные очереди, парни с откупоренными бутылками пива, нервозное веселье и гнетущая суета. А вот уголок покоя. Тут пьют кофе, покачиваясь в такт потустороннего ритма. Она не умеет находить отраду в этой горьковато-солоноватой жидкости, равнодушна к аромату, от которого сходят с ума ее подруги. Не умеет успокаиваться от сигареты, от чтения детективов, от хождений по улицам. Не умеет нырять в вымышленный мир, когда в невымышленном все так болит.
Позвонила подруге, той, на которую утром хотела обидеться.
— Я ничего не могу купить перед повышением цен…
— И это трагедия? И от этого слезы в голосе?
У подруги экстравагантная прическа. Она не надевает капюшон, не обращает внимания на пронизывающий осенний ветер.
— Ты б и себе соорудила такую красоту. Твой орел бы умер.
Не хотелось, но все же рассказала подруге про очередную выходку мужа.
— Наверное, сейчас он у своей благородной учительницы! Если так, то это надолго.
— Поехали посмотрим, там ли он.
— Не надо!
— Я зайду сама, прикинусь страхагентом.
Когда приехали к дому свекрови, уже совсем стемнело. Зажглись окна…
— Какой номер квартиры?
— Подожди. Его здесь нет. Свет горит только на кухне. Значит, она одна, потому что, если с ним, всегда сидят в комнате.
— Ты уверена?
— Слава Богу, не первый год…
— Ну так поехали к тебе. Он, наверное, уже дома. Или сначала заберем малую?
— А если он снова будет скандалить?..
Дома никого нет. Заварили чай. Кроме чая ничего в горло не лезет. За окном черно и тоскливо.
— Это еще не то горе, от которого умирают. Ребенок здоров, и мама, и сама, да и он…
— Я знаю. Но каждый раз от таких вещей умираю… А тут еще повышение цен… А может, он у какой-нибудь женщины?
— Ну этим он у тебя, кажется, не грешит. Если же какая-нибудь и накормит в это паскудное время твоего мужа, — так что тут плохого?
— Так если б только накормила…
— Ну так и пусть у нее, а не у тебя сердце болит!
Но она никому не хочет отдавать свою боль в сердце…
Звонит телефон. Она обреченно берет трубку. Знает, что это мама.
— Я, конечно, могла бы и в школу ее отвести, но у ребенка нет ни школьного платьица, ни портфеля!
— Не нужно, мама, я ее завтра утром заберу… Я весь день стояла в очередях, правда, ничего не купила…
— А что, дома снова скандал? Уже и неугодной тещи нет рядом!.. Так, может, надо было все же не так разъезжаться? Не старой женщине, а кому-то другому ехать на четвертый этаж без телефона?
— Мама, ну неужели сейчас надо об этом?
Совсем поздно. Ушла и подруга, а то страшно возвращаться. Легла в постель, и ее охватил цепкий муторный сон, который не приносит отдохновения…
…Муж громко вошел в квартиру, напевая бал из «Травиаты». Нервно выбежала в коридор. Стоят две сумки, из которых торчат индюшачьи ноги. Веселый муж снова дома, притащил две огромные сумки с продуктами.
— Уффф… все сразу было не унести, бегал дважды. Ты же знаешь, во вторник снова подорожание, так я уж набрал. Смотри!
— Я вижу, — вздохнула она.
— Нет, ты посмотри, посмотри! — Он вытащил индейку, размером с их дочку, если не больше. — Держи!
Она не смогла удержать в руках это могучее создание отечественного птицеводства.
— Вот так-то! А ты говоришь… Из грудки нажарим котлет, я завтра накручу фарш, из крыльев сварим бульон, а ножку — муж смачно причмокнул, — потушим в сметане! Сметану я тоже взял. Вон трехлитровая банка. Кур взял, сыра, масла… Малая у мамы? Пойдем завтра к ней, занесем ей курицу и еще чего-нибудь. Разгружай сумки!
Муж начал рубить индейку, потому что она не помещалась в холодильник.
— А покушать что-нибудь есть? Ага, сосиски!
— Да они же с утра на плите! Я забыта убрать в холодильник!
— Ничего! Мы — не баре! Я могу есть и жареные гвозди, ты это прекрасно знаешь… Видишь, какой сегодня удачный день! Сколько я всего припер!.. Устал! Ничего, завтра выспимся! Чего ты кривишься? Ты чем-то недовольна? Тебе мало?
— Я всем довольна, — тихо ответила она.
— Не, ты гляди, какая индюшечка! — не мог угомониться муж. — Хоть сейчас на стол королю! Меня за это поцелуют? Хотя бы в щечку?
Три мира
(киевская элегия)
Бабушка уже несколько лет не вставала. Ежедневно, под вечер, мама делала ей необходимый туалет, а он с тетрадками и учебниками перебирался в коридор. Там был роскошный низкий подоконник. Он приносил из кухни табуретку и садился писать. Подоконник заменял письменный стол, соседи по коммуналке прижимали палец к губам: «Пусть мальчик занимается». За спиной гремела кухня с тремя плитами и единственным умывальником, хлопали в бесконечных коридорах двери. Эти звуки постепенно стали необходимым элементом для самоуглубления. Большая часть умопомрачительных открытий юности была сделана здесь, за этим письменным подоконником. Здесь были прочитаны любимые книжки и просто сделано множество домашних школьных заданий, которые он выполнял весьма старательно. Он был рад выбраться из непрямоугольной комнаты с узким подоконником — окно выходило в небольшой внутренний дворик. Из окна же в коридоре открывалась небывалая панорама Города. Позднее ему случалось вылезать с друзьями на крыши различных домов, чтобы увидеть Город. Но ниоткуда краски весны или осени не казались такими пронзительными, и купола церквей так не сияли, и открывавшийся Днепр нигде больше не был словно соединенным таинственными сосудами с кровеносной системой юного киевлянина, у которого в этом городе были только уставшая мама, несчастная бабушка, не способная ничего рассказать, и непрямоугольная комната в квартире, принадлежавшей когда-то адвокату то ли с еврейской, то ли с немецкой фамилией. Его фамилия — с буквой «ъ», сохранилась на парадной двери квартиры, и адвокат, сам, по-видимому давно умерший, бродил поздними вечерами по коридорам своего дома, и чуткое, знающее ухо различало звук его шагов среди шарканья и звяканья в квартире, населенной многочисленными нынешними жильцами.
Иногда к подоконнику подходила Марианна, ее мать кричала из-за двери: «Оставь мальчика в покое! Пусть занимается!» Но Марианна тихонько садилась на краешек и с увлечением разглядывала его тетради и книжки. Сама она никогда не делала домашних заданий, ела стоя в кухне возле плиты и до вечера тынялась в школьной форме. Марианна была очень красивой: грациозная, тоненькая, с чистым нежным личиком, с роскошными золотистыми волосами, которые она никогда не заплетала в косы. Он любил смотреть на Марианну, когда она этого не видела. «Какая красивая! Это ж надо, такое чудо на коммунальной кухне!» — думал он про себя. Он не был влюблен в Марианну и этим гордился. Не попался на крючок роскошных волос и маленьких грудей. Постепенно Марианна тоже стала чем-то, что создавало комфорт во время его сидения за письменным подоконником. Иногда, не имея других собеседников, он излагал Марианне некоторые положения своих открытий, сделанных прямо здесь.