Победа диктатуры сводила на нет все достигнутое каталонскими учеными, писателями, литераторами. Рушилось с таким трудом возведенное здание национальной культуры. «Испания единая, великая, свободная», — было отчеканено на новых монетах с портретом каудильо. Единая Испания для Франко — значит, нет ни каталонцев, ни галисийцев, ни басков. Единая — значит, не дозволяются ни газеты, ни книги по-каталонски, в общественных местах запрещено говорить на этом «туземном наречии», а человеку, осмелившемуся преступить запрет, с негодованием могут бросить: «Перестаньте лаять!» Это было своего рода «лингвистическое гетто»: язык, на котором уже существовала богатая литература, пытались уничтожить, оставляя ему только «сферу частного общения».
В те времена появился невеселый анекдот: одна «персона» (так осторожно выражались тогда) велела всем издателям Барселоны явиться точно в назначенный час. Когда в кабинет вошел секретарь и сообщил, что литераторы прибыли, шеф приказал: «Пусть войдут». «Но, сеньор, — ответил секретарь, — очередь за дверьми тянется до соседнего квартала». Да, их было очень много, тех, для кого литература стала делом всей жизни. Что оставалось им теперь? Что оставалось писателям, чьи книги отныне будут погребены в ящике письменного стола? Существовало только две возможности: продолжать писать «для себя», не имея надежды опубликовать свои произведения, или же покинуть родину. Многие писатели уезжали — одни через Пиренеи, в тревожную Европу, где фашизм уже набирал силу, другие за океан, в солнечную и гостеприимную, но такую чужую Латинскую Америку. Одним из них — Жозепу Карне, Помпеу Фабре, Пере Короминасу — суждено будет умереть на чужбине, другим — Пере Калдерсу, Мерсе Родореде — посчастливится вернуться.
Но произойдет это не скоро, а пока на кораблях, на поездах, пешком Каталонию покидала ее культура. У Пере Калдерса есть рассказ, где персонажи встречают в Бирме попугая, говорящего по-каталонски. Забавно на первый взгляд, но как грустно на самом деле! Словно гигантским взрывом, язык разметало по всему свету. На нем говорили и в Чили, и в Мексике, и во Франции, запрещалось говорить только в Каталонии.
Перед писателями, уехавшими из Испании, стояла одна задача: доказать, что литература не умерла. Во что бы то ни стало продолжать писать по-каталонски — но для кого? Для немногочисленных каталонских колоний? Настоящий читатель остался там, где правил «каудильо Испании милостью божьей». И хотя и в Сантьяго де Чили, и в Париже, и в Мехико эмигранты наладили выпуск книг на родном языке, очень немногое из изданного за границей миновало «китайскую стену» вокруг империи Франко, где за первые пять лет после победы фашизма не вышло ни одной книги, ни одной газеты по-каталонски. В 1943 году запрет несколько смягчился. Все очевиднее становился исход второй мировой войны, позиции фашизма сильно пошатнулись. Да и потом, слишком уж непрезентабельно выглядела национальная политика каудильо, и общественного мнения ради пришлось пойти на уступки. С 1943 года начинает публиковаться серия «Библиотека селекта» — переиздания поэтов Каталонского Ренессанса, костумбристских романов писательницы Виктор Катала, произведений Жоана Марагаля. Заметим, все это было уже знакомо публике, а потому не вызывало у нее большого интереса. Франко мог не опасаться, что новая серия повлечет за собой какие-либо серьезные изменения, он прекрасно понимал, что скоро и этих книг никто читать не станет. В самом деле, люди, чье детство пришлось на послевоенные годы, выросли в обстановке усиленной «испанизации» Каталонии и попросту стали забывать язык, не изучавшийся ни в школах, ни в институтах. Таким образом, у литературы отнимали читателя, а это верный способ убить ее, ведь творчество не имеет смысла, если направлено в пустоту.
Но расчет каудильо оказался неверным. Слишком долго трудились каталонцы во имя независимой культуры, чтобы отступиться от достигнутого. Все запреты были бессильны перед упорством этой маленькой нации. «Наше поколение никто не учил каталонскому, мы выучили его сами, без посторонней помощи», — с гордостью пишет молодой литературовед Алек Брок[7]. Да, в конце 70-х годов, когда со смертью Франко кончится долгая ночь над Испанией, все придется начинать сначала — с грамматических правил, со слов, ставших чужими за годы диктатуры. Сначала, но не на пустом месте: за плечами каталонских литераторов — немалый опыт, который не удалось предать забвению, не удалось стереть из памяти сложившуюся традицию, поддержанную как писателями в эмиграции, так и теми, кто после переворота остался в стране и, несмотря ни на что, сохранял верность родному языку. Незримая пропасть разделяла послевоенное испанское общество на победителей и побежденных, и огромное большинство каталонцев оказалось в числе последних. Но даже в обстановке постоянного контроля и психологического давления писатели продолжали работать, твердо веря в будущее своего дела.
Сейчас, когда время позволяет нам смотреть на каталонскую литературу словно с высоты птичьего полета, охватывая взглядом самые различные тенденции и направления, нельзя не удивиться тому, какой огромный путь пройден ею за сравнительно небольшой срок. На этом пути были ошибки и колебания, наивные порывы и холодная целеустремленность, смелое экспериментаторство и добросовестное ученичество. Но заветная цель становилась все ближе, — каталонская литература, в годы франкизма доказавшая свою жизнестойкость, обретала себя и сейчас все увереннее заявляет о себе.
Этот сборник — лучшее тому доказательство. Он знакомит нас с творчеством не только тех, кто начал писать в 30-е годы, но и тех, кто родился незадолго до войны или вскоре после нее.
К этому поколению принадлежит писатель с Мальорки Габриел Жане Манила. Вот что говорит он о своей юности: «Я вырос в обстановке страха… страха при мысли, что моя семья принадлежит к числу побежденных… Мы были жертвами пренебрежения и неустанного контроля, постоянной психологической пытки»[8]. Получив образование, стоившее его отцу немалых сил и средств, будущий писатель вступил в общество, где одни могут «прожить каждый отпущенный им час как будто выжимают лимон до последней капли», другие же вынуждены до самой смерти подбирать крохи с чужого стола и радоваться, если удалось хоть краем глаза взглянуть на пышный праздник, где им, увы, нет места. Таким предстает перед нами испанское общество в рассказе Жане Манилы «Пиявки». Здесь автор использует ту же технику, что и Мерсе Родореда: мы видим жизнь глазами официанта, слышим его голос — спокойный голос человека, привыкшего к существующему положению вещей, принимающего его как должное. Однако авторская позиция прослеживается в рассказе достаточно четко. Проявляется она в постоянном сопоставлении: одна свадьба и другая, одни люди и другие… Словно две прямые, которые никогда не пересекаются, но вечно существуют рядом: жизнь богачей и бедняков.
Нищета прочно обосновалась в «единой, великой, свободной» Испании Франко, та самая нищета, которая «пробирается в каждую складку одежды, в каждую частицу тела, в каждый уголок сознания». Где найти от нее спасение, что делать, когда исчерпаны все возможности и надеяться остается только на удачу? Но она редко улыбается таким несчастным, как, скажем, безработный из рассказа Жорди Сарсанедаса «Притча о дублировании». Против глухой безысходности жизни хочется протестовать, хочется возмущаться и спорить — но с кем? Бесстрастный голос за экраном — словно олицетворение равнодушного общества, дающего одним все, у других все отнимающего.
Официальная философия франкистского государства, где церковь претендовала на безраздельное господство над умами людей, не просто оправдывала нищету народа, но даже освящала ее. Истинное богатство — вера, свобода от мирских благ приближает человека к богу, возвышает и очищает душу. С этой позицией, выгодной и удобной для правящих классов, спорят писатели послевоенного поколения. Нет, бедность не обогащает и не возвышает, напротив, беспросветное существование порождает нищету духа, которая точит человека подобно ржавчине. Ночной браконьер Шеек из рассказа Балтазара Порсела «Счастливая луна» мало изведал на своем веку. Вино по субботам, голод и работа, работа без конца — вот, пожалуй, и все. Но самое главное — это постоянное желание спать, всепоглощающее желание человека, отупевшего от нищеты, — «Спать хочется!». Словно в полусне прожил он жизнь, мало отдавая себе отчета в том, что делает. В кого стрелял во время гражданской войны, почему стрелял? Только потому, что так велел капрал. Зачем убил тех людей на велосипедах? Кто его знает… Спит разум, спит сознание, живо только одно — надежда разбогатеть и ненависть к богатым. Но не та ненависть, которая вела рабочих Барселоны в дни Трагической недели 1909 года. Ненависть Шеска — мелкая, завистливая, она заставляет его хладнокровно дожидаться смерти сеньора Бенета, с тем чтобы завладеть его деньгами.
Мыслью о деньгах одержим и хромой Силверио. Кажется, будто эта мрачная, отталкивающая фигура сошла со страниц Камило Хосе Селы — так напоминает она его персонажей, чьи души порой являют читателям алчную злобную пустоту.
Пафос социального обличения — вот новое качество, появившееся в произведениях каталонских писателей послевоенного поколения и сближающее их творчество с творчеством тремендистов, а также испанских писателей 50-х годов — создателей «объективной прозы».
Хромой Силверио ковыляет по улицам, которым вскоре суждено стать дном водохранилища. Тема затопленного поселка характерна для наших дней. Испанскому читателю она знакома по роману писателя 50-х годов X. Лопеса Пачеко «Гидроцентраль». Затопленный поселок — символ уходящей жизни, символ прошлого, отступающего под натиском прогресса. XX век — век перемен, захвативших и отсталую, аграрную Испанию. В 60-е годы по ней волной прокатился экономический и политический бум. Чтобы хоть как-то поправить хозяйство страны, пришедшее в упадок, правительство Франко отказалось от политики изоляции Испании и открыло в нее доступ туристам. Америка и Европа с любопытством взирали на памятники испанской старины. Тема туризма блестяще отражена в рассказе Камило Хосе Селы «Типикал испаниш кувшин», переведенном на русский язык. Торговля экзотикой приносила сравнительно легкий доход, и в 60-е годы страна сильно изменилась.
Теперь на ней лежала печать пусть поверхностного, но все же процветания.
Однако далеко не все с восторгом встретили перестройку жизни «а-ля европейские соседи». Особенно болезненно воспринимались новшества в тех уголках Испании, где люди жили своим замкнутым и обособленным миром. Именно таким уголком был островок Мальорка, историю которого излагает один из крупнейших писателей Каталонии Льоренс Вильялонга в рассказе «Спичка». Забытый богом и властями остров испокон века жил своими законами, установленными в борьбе с суровой природой. Неприступные скалы, зеленые пастбища на склонах, гордые, мужественные люди — такой видит Вилья-лонга родную Мальорку, такой она особенно дорога его сердцу. Но вот пришли 60-е годы с их крикливым дешевым прогрессом, и стало очевидно, что старая Мальорка обречена. Ностальгия по прошлому лейтмотивом зазвучала в творчестве Льоренса Вильялонги. И особенно в самом значительном его произведении — романе «Беарн», написанном в 1961 году. В известном смысле он предвосхищает «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса: родовое имение Беарн — «место жительства» многих персонажей Вильялонги, откуда они «отправляются» в другие рассказы. Встречаемся мы с ними и в рассказе «Спичка», основная идея которого — невозможность вернуться к своим корням, вновь обрести «утраченное время» (Вильялонга, несколько лет проживший во Франции, испытал влияние Пруста). Романтический порыв главного героя гаснет, подобно беспомощному огоньку спички, не выдержав трезвых доводов жены.
Боль за судьбу острова, расстающегося с драгоценными вековыми традициями ради дешевой мишуры легкой современной жизни, — тема общая для многих мальоркских писателей, в том числе и для Балтазара Порсела. Его рассказ «Генета» — реквием по прошлому. Перед нами встают с большой любовью описанные пейзажи Мальорки: «Здесь начиналось подножие холма, густо поросшее подлеском и кустарником: маслины, ладанник, боярышник, дрок, крушина… Тишина прерывалась лишь криком совы, треском сверчков и какими-то неясными звуками, отголосками таинственной жизни леса… луна окрашивала мертвенно-голубым цветом высокую ниву, и кроны миндаля высились огромными, нежных и переливчатых очертаний башнями». «Перед этим сонмом уходящих» писатель призывает нас остановиться, чтобы бросить прощальный взгляд на чарующую, но такую хрупкую и недолговечную красоту.
Экологическая тема — одна из самых насущных в литературе нашего времени, когда развитие техники сделало человека антагонистом природы. Задумываются над этой темой и каталонские писатели. Рассказ «Здание» Жозепа Албанеля можно было бы назвать современной утопией. Но только движет писателем не желание построить свою модель идеального общества, а страх за будущее нашей планеты. А вдруг неуемная активность людей превратит Землю в огромное Здание, где они будут прятаться от плодов труда своего? — казалось, спрашивает Жозеп Албанель.
Новая тематика, появившаяся в литературе Каталонии, да и всей Испании, — результат больших перемен, пережитых страной в период экономического подъема, когда в быт людей все настойчивее входила техника. Символом тех лет может послужить, пожалуй, автомобиль «Сеат-600», который испанцы в шутку называли «пупком»: такие крошечные малолитражки имелись у всех и каждого. 60-е годы — годы засилья электробытовых приборов. Эти верные слуги человека поначалу были встречены с восторгом, но постепенно люди попали в полную зависимость от них. Совершенно беспомощным чувствует себя писатель из рассказа Кима Монсо «Ох, уж эта техника». Ни поесть, ни согреться, ни напечатать строчки, если взбунтовавшиеся вещи не повинуются тебе. Мир сократился до размеров коробки телевизора, жизнь сделалась вялой, как полузадушенный зноем плющ на стене. Богатство форм и красок — «розовые голуби, и черные петухи, и золотистые вороны… и плющ всех цветов и оттенков» — стало недоступно людям, оно лишь крадучись приходит ночью во сне и покидает дома с рассветом. Рассказ Монсо «Уф!» — сказал он» любопытен не только своей трактовкой современного быта. В некоторой степени это «антирассказ», так как он лишен внутренней динамики, обычно присущей малому жанру. Но абсолютная статичность, отсутствие какого бы то ни было действия, здесь скорее не литературный эксперимент, а знамение времени, подмеченное писателем. Жизнь многих людей в современном испанском обществе, хоть и окружена всеми необходимыми атрибутами (сон, еда, общение), на самом деле больше напоминает сгнивший орех, где под жесткой скорлупкой — пустота. Сытость и довольство могут быть не менее пагубны, чем голод и нищета. Ничего не хочется — все есть, никуда не надо идти — в кресле так удобно, незачем смотреть вокруг — телевизор сам все покажет. Ничего, никуда, незачем… Поэтому и герои Монсо такие безликие, никакие.
И страшны они не столько своей безликостью, сколько своей типичностью. Кажется, заглянешь в соседнее окно, а там еще одна такая пара, а в соседнем — еще… Точно паралич охватил общество, ничего не ждущее, всем довольное. Это тупое оцепенение не началось само собой, над тем, чтобы вызвать его, немало потрудился в свое время режим Франко. Мы говорим: умер диктатор — и страна обновилась… Но души людей не обновишь за один день; трудно сохранить независимость и активность мышления в стране, где долгие годы любая самостоятельность мысли считалась опасной ересью, трудно не впасть в тупое довольство, когда сам каудильо заботится о процветании нации, словно говоря: «Вы были голодны — я накормил вас, я осчастливил вас последними благами цивилизации, чего же вам еще?» Велика инерция покоя, она может сковать руки крепче любых кандалов. Поэтому и сейчас, когда после смерти диктатора прошло больше десяти лет, писатели с тревогой думают о судьбе испанского общества. Тревога эта звучит в рассказе Микела Риеры «Думать воспрещается», ибо ростки безмысленного общества будущего ясно различимы уже сегодня. Не дать им окрепнуть, не дать безразличию завладеть людьми — задача художника.
XX век — время ответственное, оно ставит перед нами множество вопросов, уйти от разрешения которых невозможно. Это — век противоречий и контрастов, когда лохмотья нищеты еще печальнее выглядят на фоне роскоши и богатства, когда люди страдают от одиночества в огромных перенаселенных городах. Это — век стремительного движения вперед, в котором мы не только обретаем, но и теряем. Очень сложным стал наш мир в XX веке, и творчество писателя — зеркало, отражающее этот мир под тем или иным углом. Пожалуй, зрелость любой литературы во многом зависит от чуткости к проблемам своего общества и всего человечества. Литература Каталонии эту чуткость обрела. Серьезные вопросы стоят перед ее писателями, и не на все пока найден ответ. Но ведь задать вопрос — уже немало. И хотя, как говорит литературовед Алек Брок, «пока еще трудно с определенностью утверждать, по какому пути пойдет развитие каталонской литературы», важно, что этот путь перед ней открыт, и нет такой силы, которая бы остановила ее движение вперед.