Подвал.
А н д р е й и Д и т е р. Стучит метроном.
А н д р е й (говорит тихо). Так нельзя умирать. Нельзя.
Д и т е р (молится). Аве Мария…
А н д р е й. Что ты там шепчешь?
Д и т е р. Это молитва… (Продолжает молиться.)
А н д р е й. Когда мне было пять лет… мама учила меня играть на рояле… Она ставила метроном рядом со мной, и я играл гаммы… С тех пор я не слышал этого звука… Как ты думаешь, сколько уже прошло времени?
Операционная.
В о е н в р а ч. Скальпель… Тампон. Еще один. Зажим. Вот он, наконец-то… показался, проклятый осколок… Гляди, Тамарочка. Видишь? Какой маленький осколочек и какой вредный… Зажим. Еще зажим.
Т а м а р а. Вера Алексеевна, вы думаете… есть надежда?
В о е н в р а ч. Надежда… всегда есть. А ты иди отсюда, Тамарочка, иди… Пусть старшина еще раз позвонит Рощину… может появится Андрей.
Т а м а р а уходит.
Подвал.
А н д р е й. Ты все молишься…
Д и т е р. А что я еще… могу?
А н д р е й. Ну молись… А я… я должен жить… (Пытается освободиться, бьет связанными ногами об парту, перекатывается ближе к шкафу, опираясь спиной о шкаф, поднимается и резким ударом головы разбивает стекло. Поворачивается спиной к разбитому стеклу и пытается перерезать краем стекла ремень, которым связаны его руки.) Время… Сколько осталось времени?!
Д и т е р. Я не знаю… Мне кажется, что пять минут уже давно прошли…
А н д р е й (продолжая перетирать ремень). Часы не ошибаются. Если бы прошло пять минут… мы бы с тобой уже не разговаривали.
Д и т е р. Что ты там делаешь? Ты даже не успеешь приготовиться к смерти. Повторяй за мной слова молитвы…
А н д р е й. Я не собираюсь умирать, Дитер! (Освобождает руки, развязывает ноги, подбегает к ящику со взрывателем.)
Д и т е р. Скорее! Чего ты ждешь?
А н д р е й. Черт. Я не знаю, в какую сторону поворачивать эту ручку. Вверх или вниз? Я не видел, в какую сторону он отжимал ручку.
Д и т е р. Кажется, вниз… Да, Гельмут нажимал ее вниз.
Стучит метроном.
А н д р е й. Ну, Дитер, теперь молись. Я поднимаю ее вверх. И если мы ошиблись… (Поворачивает ручку, наступает тишина.)
Операционная.
Л и ф а н о в. Почему так тихо… Андрюша?
Подвал.
А н д р е й. Тихо… И правда тихо. Когда я был маленький, умер дедушка, и я сказал отцу, что я вырасту и сделаю так, что больше никто не будет умирать. Теперь я понимаю, что этого сделать нельзя… Но все-таки иногда можно отогнать ее…
Операционная.
Л и ф а н о в. Кого, Андрюша?
Подвал.
А н д р е й. Смерть. Ты будешь жить, Володя. Взрыва не будет. Я выключил эту проклятую машинку.
Операционная.
Входит Т а м а р а.
В о е н в р а ч. Ну, Тамарочка, наш лейтенант родился в сорочке. Скажу по совести, боялась я за него. (Заметив, что Тамара взволнована.) Что с тобой, Тома? Что случилось?
Т а м а р а. Там… внизу, двери, которые заколотил старшина… В подвал… Доска оторвана… Андрей ушел туда, через подвал.
Подвал.
А н д р е й развязывает Д и т е р а.
Д и т е р. Надо вынуть запал.
А н д р е й. Ты все еще дрожишь? Не бойся. (Вынимает запал.)
Д и т е р. Ты спас мне жизнь. Я хочу знать, как тебя зовут.
А н д р е й. Меня зовут Андрей.
Воображаемый разговор Андрея с Тамарой.
Т а м а р а. Андрей! Андрей!
А н д р е й. Тамара, ты?
Т а м а р а. Я, я, Андрюша. Ты жив! Ты мне только скажи: ты живой?
А н д р е й. Живой!
Т а м а р а. Ты обещал вернуться. Ты обещал найти меня.
А н д р е й. А как же. Вернусь… Теперь-то обязательно вернусь. Тут, понимаешь, такая заваруха была, думал, больше не свидимся. А теперь… Вот что я хотел тебе сказать, Тома… Вот когда все тут кончится, давай жить в одном городе. Согласна?
Т а м а р а. Да, согласна… Но ты ведь собирался поехать в Воронеж к своему лейтенанту, а я в Брянск поеду.
А н д р е й. Мы что-нибудь придумаем… Вместе в школу ходить будем… для взрослых. И в кино.
Т а м а р а. Андрюша, а ты правду говоришь, что ты живой?
А н д р е й. Правду, Тома, живой.
Подвал.
Вбегает Г е л ь м у т.
Г е л ь м у т (огляделся). Ах вот оно что… Ну нет, вы рано радуетесь. (Стреляет в Андрея.)
Андрей падает.
(Дитеру.) А теперь твоя очередь. Ты умрешь как предатель, Дитер Раубах! (Вскидывает автомат.)
Вбегает Т е о, ударом ноги вышибает автомат из рук Гельмута, набрасывается на него, сбивает с ног. Вбегают У р с у л а и Р е й н г о л ь д.
Т е о. Ты — бешеная собака… Таким, как ты, нельзя давать в руки оружие.
Д и т е р. Андрей… Андрей… ты слышишь меня, Андрей? Он убил его!
В подвал врываются К о р о б к о в и С и н и ц а.
К о р о б к о в. Руки вверх! Руки вверх! Все!
С и н и ц а. Кто стрелял? Я спрашиваю: кто стрелял?
Урсула, Дитер и Рейнгольд смотрят на Гельмута.
Вбегают Т а м а р а и Б а р а б а н о в.
Т а м а р а (бросается к Андрею). Андрей! Андрюша! Ты слышишь меня? (Поднимает с пола портсигар, раскрывает его, звучит знакомая мелодия.)
Коробков, Синица и Барабанов обнажают головы.
Операционная.
Л и ф а н о в. Дома у меня, на чердаке… велосипед тебя дожидается. Я его в рогожу завернул. Ты на велосипеде-то… умеешь?
Конец
1972 г.
И. Кузнецов
ПОРТРЕТ ТРАГИЧЕСКОЙ АКТРИСЫ
Пьеса в двух действиях
Действующие лица
Стрепетова Пелагея Антипьевна, актриса.
Писарев Модест Иванович, актер.
Савина Мария Гавриловна, актриса.
Андреев-Бурлак Василий Николаевич, актер.
Островский Александр Николаевич.
Ярошенко Николай Александрович, художник.
Ярошенко Мария Павловна, его жена.
Александр Погодин.
Михаил Стрельский, актер.
Всеволожский Иван Александрович, директор Императорских театров.
Потехин Алексей Антипьевич, драматург, начальник репертуара Петербургских императорских театров.
Писемский Алексей Феофилактович.
Гасилов Фирс Евгеньевич, театральный рецензент.
Медведев, антрепренер.
Зрители, гости у Писемского и Ярошенко.
Голоса.
Оформление спектакля должно быть рассчитано на то, чтобы между отдельными эпизодами пьесы не было ни малейшего перерыва. Возможно, что все элементы декорации, необходимые для воспроизведения места действия, вернее, намека на него, являются компонентами единой установки.
Желательно использовать экран, расположенный в глубине сцены, на котором в соответствующие моменты возникают подлинные фотографии Стрепетовой в ролях и в жизни, а также рисунки и портреты Репина и Ярошенко. Впрочем, это — на усмотрение постановщика.
Действие первое
Петербург 1881 года. Уборная Марии Гавриловны Савиной в Александринке. С а в и н а и Г а с и л о в.
Г а с и л о в. Мария Гавриловна, ходят слухи о приглашении на императорскую сцену провинциальной актрисы Стрепетовой. Это правда?
С а в и н а. Да. Драматург Потехин, новый заведующий репертуаром, очень хлопочет о приглашении Стрепетовой. Директор склонен не препятствовать этому.
Г а с и л о в. Я знаю госпожу Стрепетову по сцене. Она бесспорно талантливая артистка, но с весьма ограниченными средствами. Внешность ее не допускает исполнения сколько-нибудь представительных ролей. Успех ее основан, главным образом, на удачных минутах, какие, случается, и вовсе не бывают. К тому же она далеко не молода, весьма болезненна и вряд ли сможет часто играть.
С а в и н а. Ей тридцать лет, господин Гасилов.
Г а с и л о в. Не понимаю, зачем приглашать Стрепетову, когда у нас есть несравненная Савина? Не думаете ли вы, что ее присутствие на императорской сцене может вам помешать?
С а в и н а. Ну что вы, дорогой! Мне она ничем помешать не может. Стрепетова сама по себе, а я сама по себе. Петербургская публика меня знает и, смею думать, любит. Госпоже Стрепетовой надо еще эту публику завоевать. Это нелегко. Талант ее такого рода, что петербургская публика может ее и не принять.
Г а с и л о в. Однако ее гастроли в Петербурге проходят с неизменным успехом.
С а в и н а. Неудивительно. В своих ролях она бывает превосходна! Но ее диапазон действительно невелик. Когда она берется играть светских дам или героинь западного репертуара — она просто нестерпима. Впрочем, я могу только приветствовать ее поступление на императорскую сцену. Ее приход усилит труппу, внесет новую, недостающую краску.
Г а с и л о в. Вы удивительный человек, Мария Гавриловна! Сколько мне известно, у вас с ней еще в провинции сложились весьма трудные отношения. И тем не менее вы приветствуете ее вступление в труппу!
С а в и н а. Да, характер у нее нелегкий… Но тогда я была девчонкой, мне надо было завоевать имя, положение. А она к тому времени уже имела успех. Сейчас дело обстоит иначе. Я не та девочка, какой была когда-то.
Г а с и л о в. На вашей стороне публика, все подлинные ценители изящного!
С а в и н а. Спасибо, дорогой мой. Только напрасно вы полагаете, что приход Стрепетовой меня пугает. И я вовсе не собираюсь мешать этой несчастной женщине, больной, брошенной мужем… Я рада, что господин Всеволожский, новый директор Императорских театров, склонен предложить ей ангажемент.
Г а с и л о в. Господин Всеволожский, если не ошибаюсь, приходится близким родственником вашему… будущему мужу?
С а в и н а. Все-то вам известно! (Смеется.) Да… Но тот, кто полагает, что это обстоятельство облегчит мою жизнь в театре, глубоко ошибается. Наоборот, это делает ее более сложной. Иван Александрович человек весьма щепетильный, да и я не склонна пользоваться родственными связями в собственных целях. Нет, господин Гасилов, моя сила не в покровительстве начальства. Она — в любви ко мне петербургской публики.
Савина поднялась, протянула руку для поцелуя. Г а с и л о в поцеловал, откланялся и ушел. Савина некоторое время стоит задумавшись.
(Тихо.) Да, Поля, я уже не та, что была в Орле… (Уходит.)
Москва. Уборная Модеста Ивановича Писарева в театре Бренко. П и с а р е в и А н д р е е в-Б у р л а к.
П и с а р е в. Вася? Ты видел ее? Говорил с ней?
Б у р л а к. Говорил…
П и с а р е в. Что она сказала?
Б у р л а к. Что она могла сказать, Модест? Все то же.
П и с а р е в. Да, да… Этого следовало ожидать.
Б у р л а к. Видел твоего сына, Висарика. Славный мальчишка, умненький.
П и с а р е в. Это бесчеловечно! Лишить меня возможности видеть собственного сына!
Б у р л а к. Ты этого хотел, Жорж Данден!
П и с а р е в. Ты смеешься, Вася! Я хотел? Этого?
Б у р л а к. Смеюсь? Смешного тут маловато. Да… Всеволожский подписал приказ о зачислении ее в труппу Александринки. Каково ей там будет? На казенной сцене… С ее характером… Боюсь я за нее, Модест.
П и с а р е в. Да, я виноват, тысячу раз виноват перед ней! Но я ничего не могу с собой сделать. Я влюбился… влюбился, как мальчишка. Я писал, просил не торопиться с разрывом. Она не отвечает, письма приходят обратно… Поверь, я страдаю не меньше ее…
Б у р л а к. Не меньше?
П и с а р е в. Ты знаешь, Вася, для меня и не было человека более близкого по духу, чем она. Глаша… это совсем другое… Но наша совместная жизнь с Полей… У нее несчастнейший характер — и других мучает и себя… Иногда она доходила до такого состояния, что я боялся, как бы она не наложила на себя руки. И сейчас… боюсь.
Б у р л а к. До этого, думаю, не дойдет. Хотя прямо тебе скажу: состояние ее незавидное. Она еще не вступила на императорскую сцену, а газетные шавки уже начали вой. Мелкие уколы, насмешки над ее внешностью…
П и с а р е в. Бедная Поля… Она так рвалась в Петербург, на эту казенную сцену. Мечтала о возможности не думать о завтрашнем дне. Да и то сказать, с ее здоровьем, с ее больными нервами нужен покой, чтобы жить и работать. Что делать? Что делать, Вася?
Б у р л а к. Это тебе решать. Я видел Боткина. Он сказал, что болезнь ее такого свойства, что ни за что поручиться нельзя. Модест, тут такой случай, когда можно… ну… слегка покривить душой, даже солгать, если этим можно поддержать жизнь женщины, которая была тебе когда-то дорога.
П и с а р е в. Когда-то? Нет, Вася, она мне дорога и сейчас. Но лгать? В наших отношениях все было: и минуты счастья, полного единения, и ссоры, и ревность, и измена… Лжи не было! И не будет!
Б у р л а к уходит.
(Выходит вперед.) В шестьдесят седьмом году я приехал в Симбирск и поступил в антрепризу Иванова. В первый же день я увидел Полю. Она играла Верочку в пьесе Боборыкина «Ребенок». Еще несколько часов назад я прошел мимо нее, даже не обратив внимания. Такой она была незаметной, маленькой, невзрачной! Мне и в голову не пришло, что она актриса. И вдруг… я увидел чудо. Передо мной на грязной, неряшливо обставленной сцене раскрылась такая глубина человеческого горя, что хотелось тут же броситься на сцену, обнять эту маленькую девочку, увести, спрятать от ее мучителей. Да, я ощущал и ее неопытность и отсутствие школы, но все это не имело значения! На сцене жила, двигалась, страдала не актриса, а Верочка. И если бы кто-нибудь окликнул ее — Поля! — она бы не услышала. Она была Верочкой. Только Верочкой…
1867 год. За кулисами Симбирского театра, во время спектакля. С т р е п е т о в а и П и с а р е в.
С т р е п е т о в а. Родители… Не знаю, кто они. Просто однажды в Нижнем Новгороде подмастерье театрального парикмахера, закрывая на ночь двери, обнаружил на крылечке какой-то кулечек и пнул его ногой… да, да, пнул ногой… (Смеется.) Кулечек запищал. Внесли в комнату, развернули, а там — девочка. Это была я. Стрепетовы оставили меня у себя и воспитали как родную. Кулечек нашли 4 октября 1850 года. Этот день я и считаю днем своего рождения.
П и с а р е в. И вы так и не узнали, кто ваши настоящие родители?
С т р е п е т о в а. Тайна моего рождения давно перестала меня интересовать. Я люблю своих приемных родителей. Они сделали для меня все, что могли… А вы? Вы кончили курс в университете. У вас состоятельные родители. И вдруг приехали сюда, в Симбирск. Иванов платит вам гроши, держит на выходах… Зачем? Почему?