И я поехал в Лос-Анджелес. Почему-то мне казалось, что там мне легко будет найти работу где-нибудь на киностудии. Впрочем, жизнь быстро избавила меня от этих иллюзий.
Но мне было на это плевать. Работать все равно не хотелось, и целый месяц я слонялся по побережью, бездельничал и слишком много пил. Тогда было много парней, успевших получить бронь и не попавших на войну. Их немного мучила совесть, и они были рады выставить кружку-другую в обмен на рассказы о войне. Но этого тоже не хватило надолго. Мои деньги утекали так быстро, что вскоре мне пришлось задуматься, что я завтра буду есть.
У меня вошло в привычку каждый день бывать в баре у Расти Макгоуэна. Его бар был не похож на все остальные. Он был прямо на побережье, и из окна виднелись пришвартованные корабли. Расти придал бару вид корабельного салона, окна сделал в виде иллюминаторов, а внутри было много всяких медных деталей, которые доводили до бешенства официанта Сэма, обязанностью которого было начищать их все до блеска.
Во время войны Расти служил старшим сержантом и тоже принимал участие в боях с японцами. Он знал, через что я прошел, и проникся ко мне. Обычно суровый и несгибаемый, для меня он готов был сделать что угодно. Как-то я сказал ему, что у меня нет работы. Он ответил, что у него есть идея купить для бара пианино, если только он найдет, кто будет на нем играть.
Здесь он обратился по адресу. Если я и умел что-нибудь делать прилично, так это играть на пианино. И я заметил, что он уже нашел и пусть идет и покупает пианино. И он купил.
Я играл в его баре по вечерам, с восьми до двенадцати ночи, и получал за это тридцать долларов в неделю. Это вполне устраивало меня. Денег хватало на еду, сигареты и комнату в пансионе. Спиртное было за счет Расти.
Иногда он интересовался, долго ли я еще пробуду здесь. Он не уставал твердить, что с моим образованием глупо долбить каждый вечер по клавишам, что я должен найти хорошую работу. На что я отвечал ему всегда одно и то же: пусть не лезет не в свое дело, меня такая жизнь устраивает, а остальное не его забота.
Вот так я жил, когда, возникнув из дождя, в мою жизнь вошла Рима Маршалл. А вслед за ней явилась беда, но тогда я еще этого не знал.
Узнать мне это довелось очень скоро. Утром миссис Миллард, моя хозяйка, крикнула мне наверх, что меня спрашивают к телефону. Было около десяти утра. Я как раз пытался побриться, стараясь не задеть багровые рубцы на лице, которые за ночь распухли и смотрелись отвратительно. Я выругался про себя и промокнул остатки мыла на лице.
Со своего третьего этажа я спустился в холл, к телефонной будке, и взял трубку. Это был сержант Хаммонд.
– Можешь не ходить в суд, – сказал Хаммонд. – Мы не возбуждаем уголовного дела против Уилбура.
Я очень удивился:
– Как так?
– А вот так. Эта девка с серебряными волосами – просто ходячее проклятие. Она упекла его за решетку на двадцать лет.
– За что?
– Она оказалась права. Мы связались с полицией Нью-Йорка. Они очень обрадовались, узнав, что мы его взяли. Как любящая мамаша, которая отыскала пропавшего сыночка. У них за ним числится столько, что потянет лет на двадцать.
Я присвистнул:
– Немало.
– Да уж, – сказал он и замолчал. Было слышно, как он сопит в трубку. – Кстати, она спрашивала твой адрес.
– Да? Ну, это не секрет. Вы ей дали?
– Нет. Сказала, что хочет тебя поблагодарить. За то, что спас ей жизнь. Послушай моего совета, Гордон, держись от нее подальше. У меня такое чувство, что она может испортить жизнь кому хочешь.
Я вскипел. Не люблю, когда мне дают советы.
– Сам разберусь, – отрезал я.
– Как хочешь. Пока. – И он повесил трубку.
Тем же вечером, часов около девяти, Рима пришла в бар. Она была в черном свитере и серой юбке. Черный цвет эффектно оттенял ее серебристые волосы. В баре было оживленно. Расти был так занят, что даже не заметил ее прихода. Она присела за столик рядом со мной. Я наигрывал этюд Шопена. Никто меня не слушал, я играл для собственного удовольствия.
– Привет, – сказал я. – Как рука?
– Хорошо. – Она открыла потертую сумочку и достала пачку сигарет. – Спасибо за то, что так героически спас меня вчера вечером.
– Не за что. Я всегда был героем. – Я снял пальцы с клавиш и развернулся к ней лицом. – Лицо у меня страшное, но это скоро пройдет.
Она наклонила голову набок и стала внимательно меня рассматривать.
– Как видно, твое лицо уже не в первый раз попадает в переделку.
– Это точно. – Я повернулся к инструменту и начал подбирать мелодию песни «Наверное, это ты». Замечание по поводу моего лица смутило меня. – Я слышал, Уилбур отправляется на двадцать лет в места не столь отдаленные.
– И слава Богу! – Она наморщила нос. – Надеюсь, никогда его больше не увижу. В Нью-Йорке он пырнул ножом двоих полицейских. Его счастье, что они остались живы. Он у нас любитель помахать ножом.
– Да, похоже на то.
К ней подошел официант, Сэм, и взглянул вопросительно.
– Советую что-нибудь заказать, – сказал я. – А то он тебя выгонит.
– Можно считать это приглашением выпить? – спросила она, приподнимая брови и глядя мне прямо в глаза.
– Нет. Если не можешь за себя заплатить, лучше здесь не появляйся.
Она заказала колу.
– Кстати, должен тебя сразу предупредить, – заметил я ей. – Никаких связей я заводить не намерен. Мне это не по карману.
Она немного смутилась:
– Что ж, ты хоть и жадина, зато честный.
– Согласен. Чем не имя – честный жадина. Так и зови меня, детка.
Я принялся тихонько наигрывать песенку «Тело и душа».
Получив заряд шрапнели в лицо, я потерял всякий интерес к женщинам, точно так же как потерял интерес к работе. В колледже я, конечно, бегал за девчонками, как все студенты, но сейчас мне хотелось только, чтобы меня никто не тревожил. Шесть месяцев в палате пластической хирургии так опустошили меня, что я превратился в бесполого зомби, чем, впрочем, вполне был доволен.
Неожиданно я заметил, что Рима тихонько подпевает мне, и через пять или шесть тактов почувствовал, как горячая волна побежала по позвоночнику. Голос у нее был необыкновенный. Она безукоризненно попадала в такт с музыкой, слегка задерживая ритм, ровно столько, сколько нужно, а голос у нее был таким серебристым и чистым, что напоминал звук колокольчика. Этот чистый серебристый тембр поразительно отличался от тембра голоса всех модных певцов, хрипящих или стонущих на пластинках.
Я продолжал играть и слушал ее. Когда подошел Сэм с колой, она резко замолчала. Сэм отошел, и я повернулся к ней:
– Где ты училась петь?
– Петь? Нигде. А ты считаешь, это пение?
– Конечно. А какой у тебя голос, если ты поешь полной грудью?
– Ты имеешь в виду громко?
– Именно.
Она пожала плечами:
– Могу спеть во весь голос.
– Давай попробуем. «Тело и душа». Пой как можно громче, на полную мощность.
Она недоверчиво посмотрела на меня:
– Меня же выгонят!
– Твое дело спеть. А остальное – моя забота. Если, конечно, хорошо споешь. А если нет – то пусть выгоняют, мне не жалко.
Я заиграл вступление.
Конечно, я просил ее спеть во весь голос, но то, что я услышал, ошеломило меня. Я предполагал, что могу услышать нечто впечатляющее, но я совсем не ожидал столь мощной волны серебристого звука. Он ворвался в шум бара словно острый нож, пронзивший шелк. Три такта – и гул затих. Прикусили языки даже привыкшие ко всему завсегдатаи. Все обернулись и смотрели на нее. Даже Расти выпучил глаза, упершись в стойку своими ручищами, похожими на два батона ветчины.
Ей даже не нужно было вставать. Она просто откинулась назад, расправила грудь, и звук полился из нее безо всякого усилия, как вода льется из крана. Звук поплыл в зал и заполнил собой все, он завораживал, его хотелось бесконечно, он проникал внутрь, как крючок, проникающий в рыбу и цепляющий ее внутренности. Он сливался с музыкой, вибрировал, пленял красотой, наполнял душу трепетом. Это было настоящее чудо.
Мы исполнили первый куплет и припев, и я подал ей знак остановиться. Последняя нота плыла по комнате, мурашками взбираясь по спинам слушателей, и даже вечно пьяные посетители бара почувствовали, как дрожь пробирается по позвоночнику и доходит до корней волос.
Еще мгновение звук повисел в воздухе и стих. Стаканы на стойке перестали звенеть. Я сидел, не шевелясь, опустив руки, и ждал.
Конечно, никто этого не оценил. Никто не захлопал и не крикнул. Никто даже не смотрел в ее сторону. Расти взял со стойки стакан и начал его старательно тереть, впрочем, с совершенно обескураженным лицом. Трое или четверо завсегдатаев пробрались сквозь толпу к выходу и вышли вон. Все снова заговорили друг с другом, хотя ощущалась некоторая неловкость. Разве они могли это понять – такая музыка была не для этих людей.
Я посмотрел на Риму, в ответ она сморщила носик. Я уже знал, что значит эта ее гримаса: «Подумаешь! Мне-то какое дело!»
– Мечешь бисер перед свиньями, – заметил я. – С твоим голосом можно найти хорошую работу. Можно заработать целое состояние! Ты же можешь стать настоящей сенсацией!
– Ты думаешь? – Она пожала плечами. – Скажи, где я могу найти дешевую комнату? Мне сейчас негде жить, и денег совершенно нет.
Я засмеялся:
– Да, не мешает подумать о деньгах. Ты что, не понимаешь? У тебя такой голос! Это же настоящий клад, золотая жила!
– Всему свое время, – ответила она. – Сейчас мне приходится экономить.
– Можешь снять комнату в нашем пансионе, – предложил я. – Дешевле не бывает, впрочем, хуже тоже. Лекстон-авеню, 25, это первый поворот направо, как выйдешь отсюда.
Она затушила окурок в пепельнице и встала:
– Спасибо. Пойду узнаю.
Она вышла, слегка покачивая бедрами, и все посетители у стойки проводили ее взглядом. Один даже присвистнул ей вслед, видимо совсем пьяный.
Я так и сидел в оцепенении, пока Расти не толкнул меня легонько в бок. Я очнулся и тут только понял, что она ушла, не заплатив за колу. Я заплатил. По сравнению с тем, что я только что услышал, это была мелочь.
Глава 2
I
Я вернулся домой вскоре после полуночи. Когда отпирал ключом комнату, дверь напротив распахнулась и на пороге я увидел Риму.
– Привет, – сказала она. – Теперь я тоже здесь живу.
– Я предупреждал, что здесь не шикарно, – заметил я, открывая дверь и включая свет. – Зато дешево.
– А ты правда считаешь, что я могу петь?
Я вошел к себе в комнату, оставив дверь открытой, и сел на кровать.
– Вполне. С таким голосом ты можешь зарабатывать кучу денег.
– Сколько здесь всяких, и почти все сидят голодные. – Она прошла через коридор и остановилась на пороге моей комнаты. – Я даже и не думала отбивать у них хлеб. По-моему, статисткой на студии легче заработать.
С той поры, как я уволился из армии, я больше не мог увлекаться чем-нибудь всерьез или хотя бы чувствовать к чему-то искренний интерес. Но ее голос вызвал у меня настоящий прилив энтузиазма. Я же поговорил о ней с Расти. Предложил, чтобы она пела у него в баре, но он и слышать об этом не хотел. Он согласился, голос у нее есть, но заявил, что ни за что не станет держать у себя певицу. Где женщина – там несчастье, сказал он, и рано или поздно это обязательно приведет к беде. А у него и так хватает хлопот с баром, так что лишние ему ни к чему.
– Я знаю одного парня, – сказал я Риме, – который мог бы тебе помочь. Завтра поговорю с ним. Он владелец ночного клуба на Десятой улице. Правда, место так себе, но для начала сойдет.
– А, спасибо…
У нее был такой равнодушный голос, что я поднял голову и взглянул на нее:
– Ты что, разве не хочешь быть профессиональной певицей?
– Да я на все готова, лишь бы заработать.
– Ну тогда я с ним поговорю.
Я скинул ботинки, дав ей понять, что пора отправляться к себе, но она так и стояла в дверях, уставившись на меня своими большими ярко-голубыми глазами.
– Мне пора на боковую. А с этим парнем я завтра же поговорю.
– Спасибо. – Она не двигалась с места. – Спасибо большое. – Потом, поколебавшись, спросила: – Слушай, мне очень неудобно. Ты не мог бы одолжить мне пять долларов? У меня нет ни цента.
Я снял пиджак и бросил его на спинку стула.
– Я сам на мели, – ответил я. – Уже полгода. Не расстраивайся. В конце концов привыкнешь.
– Я весь день ничего не ела.
Я начал развязывать галстук.
– Прости, не могу. У меня тоже нет денег. Иди спать. Уснешь и забудешь про голод.
Она вдруг прогнула спину и выставила вперед грудь:
– Ну дай мне хотя бы немного. Одолжи мне пять баксов, и я буду спать с тобой сегодня. Потом я отдам. – Ее лицо по-прежнему ничего не выражало.
Я повесил пиджак на вешалку в шкаф, повернувшись к ней спиной:
– Я же тебе ясно сказал: никаких связей я заводить не намерен. Так что иди отсюда.
Она захлопнула дверь, и я показал ей вслед язык. Я запер дверь на ключ, умылся в жестяном тазу на туалетном столике, наклеил новый пластырь и лег спать.
Лежа в темноте, я думал о ней. Впервые за последние пять месяцев я думал о женщине. Почему она раньше не стала певицей, недоумевал я. С таким голосом, с такой внешностью, с таким явным желанием чего-то добиться, что могло ей помешать стать знаменитой певицей?
Я вспомнил ее голос. Может, этот парень, владелец клуба «Голубая Роза», возьмет ее к себе. Одно время Вилли очень хотел, чтобы я играл у него в клубе, чередуясь с двумя другими пианистами, с восьми вечера до трех ночи. Но мне не улыбалось быть одним из трех музыкантов и играть с этими парнями по очереди, и я пошел работать к Расти. И хотя Вилли предлагал мне в два раза больше денег, чем Расти, я все равно не соглашался.
Иногда меня обуревала жажда заработать много денег. Но необходимость прилагать к этому усилия каждый раз охлаждала. Конечно, хотелось иметь более приличное жилье, я мечтал купить подержанную машину, чтобы можно было ездить куда захочется.
Пока я лежал так в темноте с открытыми глазами, мне пришло в голову, что можно заработать немного денег, причем без особых усилий, став агентом этой девицы. Ее голос, если привести его в порядок, сможет принести мне состояние, особенно если пробиться на звукозаписывающие фирмы. Я получал бы свои десять процентов и мог купить себе все, что нужно.
В этот момент у нее за дверью чихнули. Я вспомнил, что накануне она попала под проливной дождь.
Вот будет обидно, если она простудилась и не сможет петь! Когда я засыпал, она все еще чихала.
Утром, когда в начале двенадцатого я вышел из своей комнаты, она поджидала меня у своей двери.
– Привет, – сказал я. – Я вчера ночью слышал, как ты чихала. Ты не простудилась?
– Нет.
В ярком полуденном свете она смотрелась ужасно. Глаза слезились, вокруг них темнели круги, нос покраснел, лицо казалось бледным и измученным.
– Я иду разговаривать с Вилли Флойдом, – сказал я. – Может, тебе лучше полежать? У тебя сейчас вид облезлой кошки. Вилли тебя не возьмет на работу, если ты будешь так выглядеть.
– Со мной все в порядке. – Она провела дрожащей рукой по лицу. – Ты не одолжишь мне хотя бы полдоллара на кофе?
– Господи! Да отстань ты от меня! Я же тебе сказал – у меня нет денег!
Она помрачнела, что не прибавило ей красоты.
– Я уже два дня ничего не ела! Я не знаю, что мне делать! Ну пожалуйста, одолжи, сколько сможешь, ну хоть чуть-чуть…
– У меня ничего нет! Я на нуле, как и ты! – сорвавшись, заорал я на нее. – Я пытаюсь найти тебе работу! Больше я ничего не могу сделать, понимаешь ты или нет?
– Я умираю от голода! – Она прислонилась к стене и в отчаянии заломила руки. – Прошу тебя, дай мне немного денег…
– О Боже правый! Ну хорошо! Я дам тебе полдоллара, но потом отдашь.
Ей нужно произвести на Вилли хорошее впечатление, если она рассчитывает получить у него работу. И не видать мне своих десяти процентов, если она будет голодать.